— …А вот и я, Аза! О чем задумалась? Подставляй-ка лучше стакан, я вина принес!
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХБрызжут из глаз у Михаила-Мишка веселые искорки, пляшут озорными бесенятами.
Глядь — разбежались бесенята, а за ними: …море.
Рыба у самого берега играет, всплескивает, красуется перед чайками-проглотами блестящей чешуей. А вот вам шиш, чайки, и вам шиш, рыболовы-пустозвоны; не поймать вам меня ни клювом, ни крючком, ни сетью! Ото всех уйду! Парит чайка в небе, сидит в лодке рыбак, смотрят на плеск-блеск, усмехаются про себя: никуда тебе не деться, дура рыба, быть тебе закуской…
Славный денек выдался.
III. ФЕДОР СОХАЧ или НА КОЙ Я ИМ СДАЛСЯ?
И если вначале у тебя было мало, то впоследствии будет весьма много.
Балюстрада, огораживающая внешнюю террасу заведения «Лестригон и сын», была горячей от солнца. Коснись плечом — взвоешь на всю набережную.
Эй, человек! Кружку пива и расстегай по-вашенски!
— Сей минут-с!
И мальчишка-половой, вихляя всем телом, умчался на кухню.
Федор блаженно откинулся на спинку стула, глянул вослед половому, облаченному в мадаполамовую рубаху сомнительной белизны, и позволил себе расслабиться.
Поход в цензорскую коллегию вышел на удивление фартовым: раз — и дело в шляпе.
Слишком фартовым, чтобы это было по душе Федору Сохачу, с младых ногтей привыкшему опасливо вслушиваться в лесную тишину. И Княгиня сто раз говаривала: если незнакомое дело складывается вчистую — не спеши верить.
Вдруг приманивает судьба, чтоб больней ударить?
А тут: и здание цензорской коллегии нашел мигом, на Соборной улице. Старик в панаме и фланелевом костюме указал. Свернешь, дескать, и шныряй глазами по северной стороне — где мраморные львы у подъезда. Федор еще постоял, когда добрался, посмотрел с уважением: знатные львищи. На батюшку из Больших Барсуков похожи, только что модный хвостик на затылке не завязан.
Пальца в рот не клади.
Воспоют: «Да внидет пред лице Твое молитва моя…» — и отхватят по самый локоть.
У левой зверюги чиновник сигару курил, второй гривой морду каменную окутывал.
Вот он возьми и спроси у Федора от душевного благорасположения пополам со скукой: чего мнешься? «Чего надо?» Парень и ответил. Ухмыльнулся чиновник фарфоровыми зубами. Сюртук одернул; пепел на льва стряхнул. Давай свои бумаженции, говорит. Я, мол, товарищ начальника коллегии, разберусь. Полистал наскоро и смеется:
"Ты, парень, передай своим, московским общедоступным — не теми бумагами репутацию поддерживают!
Слово в слово передай: не теми. Есть, братец ты мой такие бумаги…
Запомнил?"
Федор кивнул. Что тут запоминать?
«Нравишься ты мне, парень, — чиновник дыма клуб сизый выпустил и в том дыму спрятался. — Рожа у тебя тупая, да хитрая. Такие рожи от сотворения мира всем нравятся, а мне и подавно. Хочешь, в курьеры возьму? На казенное жалованье? Ну смотри, а то передумаю. Пшел вон!» Федор и пошел.
Вон.
Потому как увиделось парню невпопад: глаза у чиновника, у товарища начальника коллегии, шибко знакомые стали. Моргают часто. Рыжими искрами отблескивают.
Точь-в-точь трагик Полицеймако, когда он Федора к себе в любимые ученики зовет.
Или девки харьковские, когда лезли глупые тайны поверять, а бабища Зося из вышибал в швейцары перевести норовила.
Теперь этот, с сигарой, — в курьеры. Что им всем, медом намазано? Эй, Княгиня за левым плечом, Друц-бродяга за плечом правым, ответьте: чего они лезут? Молчат.
Глядят хитро; не отвечают. Ну и пусть их. Сам разберусь.
— Кушать подано-с!
Не глядя, Федор кинул на стол мелочь, россыпью. Зазвенело, покатилось. Но на пол не ссыпалось. Умел был половой, даром что мальчишечка; сгреб-подхватил да и умчался вихрем к другому столику.
Федор знал заранее: не заплатишь вперед — не уйдет. Так и будет маячить напротив, а после хозяина позовет. Не тот вид у парня, чтоб в кредит верить.
Такие нажрут на копейку и сбегут, а половому — убыток. Ладно, сам бы на его месте вдвое зорче смотрел. Тем паче еда у них дармовая: расстегаище с рубленым мясом, во всю тарелку — пятнадцать копеек. А ежели пива впридачу спросишь, то от заведения тебе тарелку наваристого бульона к расстегаю подадут.
Это Елпидифор Кириллыч место указал.
Самое актерское место, мол.
Не стал Федор трагику говорить, что чует в себе силу тайную. Что кинет мальчишке в мадаполаме не деньги — горсть ракушек с пляжа, — а мальчишка примет с благодарностью. Кланяться станет. Нет, не стал говорить, не дурак ведь, да и Княгиня строго-настрого велела: язык не распускать!
А еще строже: не шутить эдаких шуток без ее на то дозволения. Иначе рот невидимыми нитками зашьет, а руки в кочерыжки скрутит.
Поверил Княгине Федор.
Не пробовал ослушничать. …Напротив, ближе к набережной, заманивали публику циркачи.
Двое жонглеров кидались булавами и кольцами, старый клоун приставал к детям курортников, а вокруг них ходила по кругу белая лошадь с султаном на голове. В седле корячилась толстомясая девица: то с ногами заберется, выпятится бесстыжими ляжками, то на руки встанет.
Поодаль, на колченогой табуреточке, сидела билетерша: вдруг кто раскошелится.
Вдруг захочет прийти вечером в балаган. Вон и пехотный капитан с дамой остановились, глядят — подходите, господа, деньги не деньги, а веселье всегда веселье!
Ну что же вы?.. Два билета в партере? Пожалуйста, господин офицер, пожалуйста…
— Здорово, Федра! — рокотнуло у колен. Разбилось прибоем о скалы, течет пеной по террасе. Федор скосился вниз. Так и есть: стоит. У балюстрады. С той стороны, внизу; бритая наголо башка светит бильярдным шаром, приглашает щелкнуть.
Стальной Марципан, борец из цирка, мастер силовых номеров.
Еще когда Московский общедоступный только переехал из Сурожа в Севастополь, Княгиня повела своего ученика в цирк. Для расширения кругозора и приобщения к высокому. Сказала: после театра цирк очень полезен. А чем полезен, не сказала.
Федор дивился: шатер до неба! Бесстыдницы полуголые по веревкам навроде макаков заморских лазят! Клоуны юродствуют! Мужик цилиндр снял, и добро б цилиндр — голову полосатой курве-страхолюдине в пасть засовывает! А ну откусит курва?..
Ф-фух, пронесло!
Впервые порадовался Федор Сохач, что не взбрело Рашели на ум не к театру — к цирку пристать. Лучше уж троны сам-на-сам ворочать, чем клыкастого жихоря дразнить. Чихнет сдуру — и прощай, головушка!
И так парень над страстями цирковыми задумался, что половину номера следующего пропустил. Только и очухался, когда его Княгиня взашей на манеж вытолкала. С усмешечкой; с подковырочкой. Оказывается, дядька-шпрехшталмейстер (эка словечко заковырнулось!) желающих вызывал. Вот он, Федька, навроде как желающим объявился.
А дядька этот, шпрех-штал… и так далее, — соловьем заливается. Дескать, будет нонеча турнир между чемпионом мира, вселенной и города Урюпинска Стальным Марципаном, да таким, что хрен раскусишь, и вот этим храбрым господином из публики.
Глядит Федор: вон он. Марципан Стальной. Копия — трагик Полицеймако, если могучему трагику всю его волосню немереную под ноль обрить. Голова — кость слонячья, ресниц нет, бровей нет, подбородок выскоблен. Грудь желтая, безволосая, лоснится в вырезе трико. И ручищи лоснятся. И шея бычья.
Тут Федору гирю показывают. Подымай, мол.
Ну, поднял.
Выше подымай, говорят. Над головой.
Ну, поднял над головой. Подержал; на шпреха скосился.
Опустил.
В публике вой, свист, хохот. Кричат: гиря внутри пустая. Один пьяненький мичманишко вымелся на манеж, ухватил гирю, рванул от гонору флотского. Унесли мичманишку. Пуп развязался. А нечего лезть, когда не зовут.
Раньше надо было.
Показывают Федору стальную оглоблю. На концах вместо колес шары чугунные насажены.
Подымай, мол.
Ну, поднял. Сразу над головой, чтоб не приставали больше.
Верти! — показывает шпрехштал.
Вертанул Федор оглоблю. Да пальцы корявые, на третьем круге не удержал.
Грохнулась оглобля, один клоунец-молодец еле отскочить успел, а то б обезножел.
Публика и вовсе разошлась. Одни кричат: «Подсадка! Подсадка!», другие в ладоши хлопают, визжат; третьи на манеж программки зачем-то кидать стали.
Летят программки голубями, машут крылышками.
А Стальной Марципан все на Федора смотрит. Тускло так, тяжело. Уперся взглядом, ровно ладонью. Чего смотришь. Марципан?
Успокоил публику бойкий шпрехштал; утихомирил. Ткнул в Марципана пальцем, командует Федьке: борись! Нет, мотает Федор головой. Не стану. Хороший человек, в цирке работает, за что я его в ухо?!
Не в ухо, разъясняет шпрех-штал. А по правилам римско-французской благородной борьбы.
Кто кого, значит, на манеж спать уложит.
Ладно, кивает Федор. Уложу. Раз просишь, раз в тебя публика программками из-за меня швыряется — пожалуйста. А Марципан не будь дурак: согнулся, юркнул Федору под мышку и со спины ухватился. Гнет шею; ломит. Так и упасть недолго. Федор и упал. Смотрит: Марципан рядом ба-бах! — и все норовит сверху улечься.
Сковырнул его Федор, выматерился и стал марципанью пятку к затылку приворачивать.
На всякий случай.
Тут музыка заиграла, бесстыдниц на манеже тьма-тьмущая объявилась, пляшут, обручи вертят, а шпрехштал ничью в рупор объявил. И Федору за труды курву полосатую подарил.
Не живую; плюшевую.
А назавтра, с утра, смотрит Федор: прогуливается близ сцены Стальной Марципан.
Башкой лысой отсвечивает.
Увидел парня — и к нему.
— Как тебя зовут? — спрашивает.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХГляньте в глаза Стальному Марципану! Не бойтесь! Не укусит. Мирный он, Марципан-то, хоть и Стальной. А в глазах: …домик.
Маленький, на окраине. Задний двор, с вишнями-грушами, весь бурьянами зарос, по пояс. В бурьянах детские головки мелькают: «Стукали-пали! Я тебя нашел!» — в прятки дети играют. Вольготно им, в бурьянах-то…
Зато перед крыльцом — клумбы с георгинами; дорожки проложены, ограда свежим суриком отблескивает. Из дома борщом-зеленцом тянет. Аж слюнки текут, и в животе бурчение образуется.
Пчелы гудят лениво. Солнышко припекает.
Не так чтоб слишком, а в самый раз…
***— Ну чего, Федра, отдыхаешь?
— Садись, дядь Гриша. Пива выпей. Хошь, закажу? У меня малость деньжат заначилось,..
Стальной Марципан, он же — дядя Гриша, засопел раздумчиво. Оправил вязаную фуфайку, которую носил поверх накрахмаленной сорочки, повинуясь негласной цирковой моде.
И еще подумал.
— Ну, кружечку. Разморит по жарище, а мне публику заманивать. Видал железо? На себе пер; клоуны, гады, отказались… Знаешь, не надо пива. Устал.
Федор глянул: вон неподалеку от билетерши — груда.
Любой на месте гадов клоунов отказался бы.
— Видал, дядь Гриша. Сочувствую. Да тебе кружечка, что слону — дробина! Эй, человек!
Через минуту Стальной Марципан обстоятельно взял кружку, доставленную половым, сдул пену. Сделал глоток, другой; поставил пустую кружку на пол террасы, у Федькиных ног.
— Надумал, Федра? — спросил по-дружески. А вышло вроде отрыжки.
— Не знаю я, дядь Гриша. Чего мне в цирке твоем делать? Как ты, до старости чугуняки таскать да бороться на потеху?
Разговор этот, бесконечный и однообразный, успел осточертеть Федору даже больше, чем беседы с приставучим трагиком. И Марципану он, Федор, пуще пива в жару занадобился! Вот напасть!
Все, пора Княгине жаловаться — пусть отвадит!
— Дурак ты, Федра. Скудоумина. Счастья своего не понимаешь. Одарил тебя Бог силушкой, а ты талант — в землю. Говорю: прибивайся ко мне.
— Ну зачем, зачем?!
— А затем. Бороться выучу. С железом работать выучу. В Киеве, в цирке самого папаши Сура, выступать будем. Потом в Гамбург поедем. С атлетами тебя познакомлю, дура Федра, чемпионом сделаю. Ну?
Еще с первой… нет, со второй встречи, потому что на манеже они не разговаривали — Стальной Марципан звал Федора не иначе как Федрой. То ли шутил, то ли свое подразумевал, тайное. А может, просто нравилось. Парень и не спорил, не обижался. Федра так Федра. Если дяде Грише так лучше — пускай.
Нечто странное являлось Федору Сохачу при звуках этого чужого имени: Федр-р-ра!
Лошади скачущие виделись, парнишка раздавленный… баба в сорочке над парнишкой плачет-завывает… И слова удивительные из тумана:
«Я не увижу знаменитой „Федры“ в старинном многоярусном театре…» Помотал Федор головой.
Ушли лошади, парнишка-бедолага, баба воющая ушла… слова отзвучали.
А дядя Гриша остался.
И зудит, и зудит; атлета из Федры-Федора грозится сделать. Чтоб, значит, по сто рублев за поединок отрывать. Чтоб, значит, по «гамбуржскому счету» всех атлетов в котлетов превращать. Чтоб, значит, трико и панталоны, схваченные у щиколоток кожаными ремнями.
Чтоб славы и почета — вагонами грузить.
Стал Федька мимо смотреть. О своем думать. А ведь встреться ему Стальной Марципан или трагик Полицеймако на год раньше, предложи учебу-работу — ни минуточки б не промедлил. Босиком бы побежал, из Кус-Кренделя да в самый Крым; ноги б опекунам мыл и воду ту пил. Как же: деревенскую орясину-сиротку такие люди облагодетельствовали! Ручку, ручку дайте облобызать!..
Княгиня, что ты со мной сделала? Что ты со мной делаешь, Княгиня?! Ведь за полгода наизнанку вывернула! Свое клеймо на веки вечные в лоб вожгла! Лепишь, как глину!
Что ты со мной делаешь, ничего не делая, — а, Княгиня?!
Ответь!
Тут самая пакость и случилась. Стоял у входа в ближнюю аллейку разносчик.
Тростями кизиловыми торговал, подсвечниками из можжевельника, бусами-сережками.
Раковины еще полированные были.
А рядом с разносчиком дачник приезжий стоял. Толстячок эдакий, в пенсне. И была на толстячке синяя шелковая косоворотка, кушаком подтянутая, и была на толстячке шляпа из войлока, с широкими полями; и панталоны навыпуск были. Княгиня таких толстячков еще почему-то «социал-демократами» дразнила.
Тоже словцо, почище дядь-Гришиной Федры.
Но не в этом дело. И даже не в том, что толстячок к кулону сердоликовому приценивался. И то, что на подпитии изрядном был толстячок, — не важно. Другое важно: папиросу он курил. Дорогую; с золотым ярлычком. И так в торговле своей возбудился чрезмерно, что отмахнул рукой, а в руке папироса, а рядом лошадь белая, цирковая, круг заворачивала.
Попала лошади папироска в ноздрю.
Ох и взвилась коняга, ох и пошла козырем! Девица толстомясая из седла — прочь, да головой вниз, да запястьем в стремя… застряла намертво. Поволокла ее лошадь. Редко так бывает, что в стремени не ногой, а рукой, — да вот бывает.
Метется белая метель вдоль балюстрады, ржет неистово; за метелью циркачка волочится, блажит несусветно.
Трико цветное — в клочья. Тело нежное — в клочья, о булыжник. Сам не понял Федор, когда и прыгнул-то через перила. Когда? Зачем?! С какой стати?! Только и осталось: Друц-ром из-за плеча правого размахнулся. Отвесил подзатыльник. От того подзатыльника и бросило парня без ума. Вынесло над балюстрадой вороном-раскорякой; швырнуло кулем на лошадиную спину. Весу-то в мамином сыне, Федоре Сохаче, ого-го! Такое быку на холку — не позавидуешь, а тут всего-навсего лошадь, пусть и белая, пусть и ученая вальсы танцевать. Завалил Федор лошадь на бок.
От балюстрады в другую сторону, чтоб циркачку не подмяло.
Держит; слышит — Друц, иным невидимый, из-за плеча как гаркнет чего-то! Как выдаст!..
Лошадь и присмирела. Лежит, боками вздрагивает, уже не ржет — стонет по-ребячьи.
А шевелиться — ни-ни. Ровно заморозило, белую.
