— Слышь, Бритый, ты б… поворожи, а? — с плотно набитым ртом промычал Силантий, когда все опустошили кружки и принялись жевать. — Страсть глянуть охота…
Вот оно.
Началось.
— Душа Силантий, ты из ружья хорошо стреляешь? — прищурился ты.
— Ну… — задумался громила. — Белку в глаз. А што?
— Покажи, а? Вон и винтарь на стенке…
— На охоту пойдем — тады и покажу! Вот сейчас все брошу, побегу тебе белок искать… Да и што там смотреть?
— Так ведь и я не в балагане ветошников забавлял. Серьезный финт — его только в деле покажешь. Дошло?
— Бритый верно гутарит, — вмешался Карпуха. — Все мы тут не в бирюльки играем.
— Вот пойдешь ты, душа Силантий, к примеру, ко мне в мажью науку — тогда и увидишь, и сам выучишься, — подлил ты масла в огонь.
Собственно, а почему бы и нет?! Раз уж гнилая масть идет…
— В науку?! — У души Силантия аж буркалы на лоб вылезли. — Едрен ерш! какой с меня, к лешему, колдун?!
— Какой и со всех. Любого обучить можно. Почти что любого, — тут же поправился ты. — Хоть тебя, хоть Петра, хоть Карпуху.
Ну?! Клюнут?! Ну хоть бы один!..
Они молчали, переваривая услышанное, а внутри тебя бурлила гремучая смесь надежды, отчаяния и едва сдерживаемого нетерпения. Да что ж они мозгами скрипят, тугодумы?! Впрочем, как раз из таких тугодумов и получаются…
— Ты нас, Бритый, в искус не вводи. Душу колдовством загубишь — потом от Боженьки на Страшном Суде не отмажишься.
Это изрек Петр-Петюнечка, до того вместо разговоров деловито надувавшийся водкой. Изрек угрюмо, глядя на тебя исподлобья.
— Да ты сам, приятель, — одну ли душу на веку загубил?!
— Не одну, — подвыл с дальнего конца стола Силантий. — Десяток будет.
Петюнечка искренне удивился непонятливости собеседников.
— Так то ж чужие души! Их сегодня загубишь, завтра отмолишь. Свечку поставишь, попу хабар сунешь, покаешься… Слышь, Бритый: чу-жи-е! А тут — своя! неказенная! Думать надо!..
— Выходит, по-твоему, убивец лучше мага?
— А как же?! Мажить — хуже нету. Всяк знает…
— Ты, Бритый, обиды на нас не держи, — подвел итог Карпуха. — Мы теперича заедино, одна артель. Вместе дела, значит, делать станем. Все верно. Только ворожить тебе самому придется. Не пойдем мы к тебе в науку. Мы уж так, по-старинке.
Огреб, Друц-Бритый! Раскатал губы? Или сам не знаешь, что даже среди отпетых душегубцев не каждый в мажью науку пойдет? Вон, девка Филатова сама просилась — отказал. А теперь уж не обессудь. Два раза подряд фарт в руки не идет. Так что пей, веселись — до первого дела.
А дальше — сам знаешь…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЕсли случайно заглянуть Петюнечке в его ласковые, бессмысленно прозрачные пуговицы-бельма куклы из папье-маше (ма-ма! мама моя! ма…), то можно разглядеть: …петух.
Роскошный, исчерна-рыжий кочет с кровавым гребнем. Пляшет; переступает с ноги на ногу, подпрыгивает, растопырив крылья. Грозно мелькают шпоры: где соперник? заклюю! Вертится голова на пушистой шее, косит налитым глазом. Сверху тополиный пух сыплется, летним снегом. Так веселее.
Пляшет кочет как хочет.
На раскаленной сковороде.
И где-то рядом гармошка смеется-заливается…
***На другой день все отсыпались до полудня. Потом, продрав глаза и выкурив по паре цыгарок, лениво решили, что стоило бы заняться обедом. Силантий был отправлен в лес и вскоре вернулся, таща на себе убитую косулю. Петр зачал свежевать, ты, натаскав воды, принялся колоть дрова.
Кашеварил Карпуха.
Через час-полтора, все так же неторопливо, чтобы не сказать — степенно, хлебали наваристый бульон, хрустели зажаренным на угольях мясом и сухарями; водки выпили только одну бутылку на всех — разбойнички-"артельщики" оказались люди хозяйственные, с понятием, не чета всякой пьяни вроде Филата Луковки. Тот бы точно не просыхал, пока весь запас хмельного не прикончил!
— А Филата поймаю — башку оторву.
Это ты вдруг произнес вслух без видимой причины, Само вырвалось.
— Может, и ловить не придется, — загадочно ухмыльнулся Карпуха. — Филат, слыхал я, из балаболок, а Ермолай Прокофьич ихнего брата страсть не любит!
— Зачем же тогда Филату поручил? Неужто под рукой никого ненадежнее не нашлось?
— Видать, не нашлось. Да и то сказать: надежному человеку плата полагается, а Филат — он за полбутылки мать родную пришибет! Вот только, чую, боком ему выйдет та сивуха…
Да, похоже. Осторожный мужик Ермолай Прокофьич. А сгинуть по-всякому человек может; от пьянства сгореть, в болоте утопнуть… Все одно дознаваться с пристрастием некому — велика ли птица? Ну да Бог им судья, хоть купцу, хоть Филату. Ты лучше о себе подумай, Валет Пиковый. Вот, к примеру, выяснится, что есть-таки хвосты за Княгиней, — станет ли купец рисковать, тебя в живых оставляя? Бритый, варнак пришлый, на язык дерзкий… Думай, Валет Пиковый, думай, что делать. Может, и впрямь когти рвануть? Мало ли что купец про гиблые места болтал — авось не сгинешь?..
— Глянь-ка, Силантий: вроде идет кто? — прервал твои мысли тихий возглас Карпухи.
Когда было нужно с Карпа разом слетало все его дурацкое фиглярство, и он мгновенно становился собранным, жестким; и взгляд короткий, точный, оценивающий — словно на мушку берет. Из такого бы славный подельщик вышел, а там, глядишь, и маг в законе. Но, как видно, не судьба.
Вдалеке, меж деревьев, действительно мелькнула человеческая фигура. Силантий (очевидно, самый зоркий из троицы) вгляделся из-под руки.
— Тимоха-лосятник, — махнул рукой. — Небось, жрать попросит.
— Тимошка? Это хорошо-ю-о, — протянул Карпуха и залихватски подбоченился, вновь становясь прежним. — Пожрать мы ему дадим — отчего ж не дать? Только за это мы его в село отправим, на баб охотиться! Небось бабятинки-то всем хочется?
— Дело! — радостно осклабился Силантий. — Только ты, Петька, гляди! Удавишь какую — всех кончать придется, а там и нас со свету сживут.
Петр только хмыкнул, а Карпуха ухмыльнулся в редкую бороденку. Видать, была у «артельщиков» любимая подначка — насчет удушенной Лупатым богомолки.
Шутка, значит.
— Здоровы будьте, артельщики! — еще издали заорал Тимошка. — Пошамать чего найдется? Брюхо, почитай, к спине прилипло! Э, да у вас пополнение! Што, и ты, ссылочный, в гулевые подался?! Ну, тут самая што ни на есть твоя кумпания и собралась!
— Тебя одного дожидались. Все глазоньки выплакали, — лениво бросил Карпуха.
— Дык пожрать дадите? — осведомился тоном ниже Тимошка, подходя поближе.
— Садись уж, жри.
Жрал Тимошка, что называется, в три горла. Он бы наверняка еще и добавки попросил; вот только понимал лосятник, с кем трапезничает; догадался промолчать.
Губы вытер и ждет.
— Слышь, Тимофей, — Карп выколотил трубку, которую предпочитал цыгаркам, — сходи-ка за бабцом, а? Нам, сам знаешь, в село заявляться не с руки, а тебя там всякая собака знает…
— За мной хучь баба, хучь девка за тридевять земель! — Лосятник выпятил грудь колесом, но глянул на тебя и прикусил язык. — Для хороших людей мы завсегда…
Марфу-солдатку с дочкой вести?
— Правильно понимаешь. А не окажется дочки — одну Марфу тащи. Она баба справная, в теле, на всех хватит. Да и сам под сластишься, ежели захочешь.
— Моя хотелка осечек не дает! — вновь не преминул похвастаться Тимошка. — Ну, я пошел. Как раз до вечера обернусь.
— Лады. И штоб языком лишнего не трепал! Особливо — вот про энтого. — Карп мотнул головой в твою сторону.
— Да нешто я совсем без ума? — обиделся лядащий охотничек. — Я болтать болтаю, да тока знаю, об чем болтать можно, а об чем — нет. Мне што, жить надоело?!
— Правильно понимаешь, — пустил фистулу душа Силантий.
***— А бабы нас потом уряднику не продадут? — поинтересовался ты, когда лосятник ушел.
— Ни в жисть. Марфе с дочкой не впервой. Да што они, дуры — живого приварка лишаться?! Они с этого дела и кормятся. Эх, Бритый: вот она, судьба наша! Сидим в лесу, от дела к делу гнус кормим! Бывает, в село забегим — только втихаря, и по одному. Мужички-то не выдадут; кой-кто и про место это ведает, навроде дурака Тимошки, — да помалкивает. Одна забота: не ровен час, урядник там или объездчик заприметит… тебе хорошо, ты хоть погулял до сего часа…
«Мне хорошо», — без слов согласился ты.
XVI. РАШКА-КНЯГИНЯ или ПОШЛИ ДЕВКИ НА ГУЛЯНКУ
Сохрани меня от силков, поставленных на меня, от тенет беззаконников; падут нечестивые в сети свои, а я перейду.
— Кур-рвы! — вдруг буркнул Федюньша, заворочавшись.
Сперва ты не поняла.
— Что?
— Вона… телепаются, мать их в падь!.. И Тимоха, к-козлина, с ними.
Впереди, на взгорке, от которого до Кус-Кренделя было рукой подать, и впрямь замаячили три фигуры. Две женщины — плотные коротконожки, словно их в одной форме плавили; рядом с женщинами — мужичонка-маломерок.
Глаза видели плохо — спирало горло, и оттого часто накатывалась слеза, вынуждая моргать. Поэтому ты не сразу узнала людей.
— Кур-рвы! — еще раз с чувством успел сказать Федюньша, прежде чем вы подъехали поближе.
— Здорово, Сохач-снохач! — гаркнул старый твой знакомец, Тимоха-лосятник, любитель побаловаться сладеньким; пошутковал, значит. — Чем в городе-то потчевали?!
Крестный сын вдовы Сохачихи натянул вожжи.
Лошаденка аж присела.
— Я тебе сказывал, штоб на дороге не попадался?! — Вопрос был задан Федюньшей с той долей приветливости, после которой намечается изрядная потасовка. — Ты, глухарь, не молчь, ты отвечай: сказывал аль нет?
— Ну, сказывал. — Ухмылка чуть не разодрала лосятнику рот. — Мало ли чего не скажешь во злобе? Я, махоря, и не серчаю — бывает…
— Вот ить какие жихори в ихних Вералях имеются: им в рожу плюй — утрутся, «божья роса!» сбрешут…
Федюньша еще что-то говорил, обращаясь то к тебе, то к начинающему темнеть небу, беря его в свидетели; кобель Тимоха отгавкивался помаленьку — видно, какая-то давняя свара числилась за обоими, мелкая, пустячная, годная лишь на скучную перепалку.
Ты не слушала.
Смотрела на женщин.
Ты знала обеих: Марфа-солдатка, блудница вавилонская, то бишь кус-крендельская, с дочерью, прижитой во грехе невесть от кого. С первого взгляда и не различишь, где мамка, где дочка, — обе грудастые, круглолицые, обе стоят широко расставив ноги, будто упасть боятся… Носы-пуговки «караул» кричат, в щеках утонули. А глаза пустые-пустые, налимьи: вот шли, теперь стоим, после снова зашагаем!
Парни-неженатики, а порой и блудливые мужички, сбежав тишком-нишком от законных супружниц, нет-нет да и захаживали в Марфину избенку. Тащили кто во что горазд: один — самогонки с пирогом, другой — плат шерстяной или там щуку-материху, на зорьке пойманную; третий просто забор починит, крыльцо подновит — и ладно. Бабы не брезговали, не привередничали — брали и давали. Местная «полиция нравов» во главе с пасмурной вдовой Сохачихой все порывалась Марфу «опружить» — вывалять в дегте с перьями, а дочку голой гнать хворостинами по селу…
Не складывалось как-то.
Видно, понимали жены мужние: окажется кобелям негде хрен чесать, вовсе сказятся.
Лучше уж так, под боком.
Спокойнее.
-…Эй, Рашелька! — ухарски ворвался в трясину твоих мыслей вопль Тимошки. — Аида с нами! Пить будем, гулять будем! Што тебе заживо гнить? Али Сохач по сердцу?!
Ты не ответила. Да он и не ждал ответа: так, попросту вякнул, для пущего куража.
Иначе не умеет. Нет, ты не ответила, ты уже забыла и о лосятнике с бабами, и о их сваре с Федюньшей. Сидела, молчала, копила в себе то страшное, о чем хотела по приезду говорить с Валетом Пиковым. То, что стояло тенью за нелепой мордвинской трагедией, за приветливостью князя Джандиери, за его намеками, за совпадениями и случайностями…
Скоро.
Скоро уже.
— Ты ее не зови, Тимофей-котофей, — назойливой мухой забился, зажужжал в ушах женский тенорок. — Ты ее не зови, а? Не ровен час, решат: тоже убегла, навроде ее дружка!.. Пущай едет, докладается…
Не поняла.
Сперва не поняла; да и потом — тоже.
Подняла глаза на Марфу-солдатку: ее ведь голос?
— Кто убежал? Куда?!
Из-под набрякших, пронизанных лиловой строчкой век на тебя глядело тайное злорадство.
Удовольствие падшей от вида той, кто хоть в чем-то, а ниже ее.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХОн, глаза у Марфы-солдатки! Ой, глазищи! С девичества остались — большие, влажные, ресницы метелками! А под теми ресницами уже не девичье, бабье мерцает: …харя.
Мужская; трепаная. Вроде личины шутейной, какие парни на святках пялят. Обвисла, надвинулась; колышется туда-сюда, вверх-вниз. Сопит пористый носишко, по щетинистой скуле капля пота ползет. Язык широкий, лопатой, губы облизывает — словно лихорадкой обметало. Упала харя ниже, ткнулись губы куда-то, все равно куда. Вверх-вниз, вверх-вниз; вот и охнул, болезный.
То не харя на самом деле. То мешок мучицы, первача бутыль да забор починенный.
Вот.
— Сбежал твой чернявый, — лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. — Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил — ив бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал…
— Врешь! Врешь, сволочь!
— Врать не обучены, — солдатка обиженно поджала губы (потрескавшиеся, в мелких белых шрамиках); дочка же вновь щекой дернула. — Мы по вертепам не шастали, мажьей пакости не учились, каторгой не хаживали!.. Мы хучь и сволочь, а честного звания!..
Она еще бурчала, тешила остатки бабьего гонора — благо повод есть, грех не потешить! — а ты уже спрыгнула с телеги.
В грязь.
Тузы дождем сыпались из чужого рукава; наспех крапленные, липовые. Один в один складывалось: пока тебе в Мордвинске предъявляют к опознанию изувеченную Ленку Ферт, здесь, в Кус-Кренделе, исчезает Друц. Бежит? Черта с два! Куда ему бежать?
Зачем?!
Смысл тайной игры был для тебя темен, но пристало ли Даме скучать на-прикупе, пока темные шестерки в короли выходят?
Они — кто они? Не важно! Пока не важно!.. Да, они просчитались, оставив твои руки развязанными. Пусть ты можешь сейчас всего ничего, пусть Костлявая всякий миг стережет за плечом — пусть!
Сыграем в четыре руки?!
— Кто видел? — деловито спросила ты. — Кроме купцова Мишки, кто-нибудь видел?
Марфа-солдатка вскинула подбородок, демонстрируя нежелание отвечать «всякой каторжанке», но бабу опередил неугомонный Тимоха.
— Слушай ты их! — доверительно сказал он тебе, с опаской подходя ближе. — Шавит Марфа, как бог свят, шавит!.. Никуда твой ром не делся.
— А я говорю: убег! — Марфа решила стоять до последнего.
И тут Тимошка-лосятник сказал те слова, за которые тебе вдруг захотелось кинуться к нему на шею и расцеловать в обе щеки, сплошь заросшие пегой боро-денкой.
— Дура ты, Марфа! — сказал он. — Ить прийдем на гулянку, сама глянешь; кто убег, а кто на лавке сидит! Ладно, хватит бары растабаривать… смеркается. Пора идтить.
Ты смотрела им вслед, чувствуя, как внутри, удивительным ребенком, зреет решение.
Улыбалась.
Так улыбалась, что Федюньша глянул было тебе в лицо, да и отшатнулся, закрывая рот ладонью.
