Коротко глянул на Княгиню. Ответный кивок, и Рашкин взгляд указывает на сжавшуюся в комок и обхватившую голову руками Акульку. Хватай, мол! Спасешь девку — глядишь, и поверят тебе. Со свидетелем-то! Умница, Княгиня, в момент весь расклад просчитала. Ну, если пофартит уйти — глядишь, и пеньковый ошейник с варавским мылом стороной минует…
Перепрыгнуть через поваленный стол, кинуть девку на плечо — много ли времени надо? Всего ничего. Теперь — к двери.
На полпути ты оглядываешься.
Федюньша медленно, но неотвратимо разжимал медвежьи объятия Силантия, и разбойничек только кряхтел, не в силах ничего поделать. Вот ведь силища у парня!
Где и нажил?..
Ты натыкаешься на Княгиню, едва не сбив ее с ног. В чем дело?! Почему она еще здесь, а не снаружи?!
— Назад, мажье семя!
Поздно, поздно ты спохватился, глупый невезучий ром!
Вот он, Карпуха, стоит в дверях с карабином в руках. И по тому, как он держит оружие, ты понимаешь: не успеть, не выбить винтарь!
Дернешься — схлопочешь пулю.
Ты медленно пятишься, Княгиня тоже. Краем глаза успеваешь заметить: Федька с размаху бьет головой назад, в кровь расшибая душе Силантию остатки его носа.
Здоровяк валится на пол, корчится, гундосо воет — и приклад карабина обрушивается на Федькин затылок.
Сохач падает как подкошенный.
Грохот выстрела. Пуля уходит в многострадальный потолок — и разом наступает тишина, в которой отчетливо клацает передергиваемый Карпом затвор.
Пять патронов в магазине; значит, осталось четыре.
Всем хватит.
— Та-а-ак, — медленно тянет Карп, озирая «поле брани». — Разбираться будем.
Тимошка!
Из угла выбирается насмерть перетрусивший лосятник.
— Свяжи-ка этого, бугая. А после рассказывай: кого это ты сюда навел, падина?!
***— …Дык дочка это Филатова! — оправдывался Тимошка, бегая глазками. — За нами увязалась. «На гулянку!» — и все тут. Ить куда девать было, Карп? Уже и пришли, почитай.
— Гнать надо было, — хмурый Карп ворочал шеей, будто желая разодрать ворот рубахи. — А теперь што? Теперь што, я тебя, дурака, спрашиваю?! Батьку ее Петюнечка кончил; этот, неприятная сила, Петра насмерть зашиб. Ить они ж молчать не станут, девка с лешаком-то! А порешим — в деревне хватятся. Да и ссылочные…
Карпуха покосился на вас с Княгиней. Губами пожевал.
— Ин ладно, Бритого купец прислал, волей-неволей, не о том речь! А ты? — Он пристально уставился на Княгиню.
— И меня прислал, — не задумываясь ответила Рашель. — Говорила уже. Запамятовал, солдатик?
— Пошто?
— Не твоего ума дело. Бритому пару слов передать, по мажьей части. Тебе те слова слышать без надобности. А ты вцепился клещом — по нужде, и то с тобой1 «Попка» на вышке, вот ты кто, солдатик!..
— Ты мне зубы не заговаривай! — неожиданно озлился Карп. — Вот приедет купец, тогда и отвечу за грехи. Ежели што не так, сам первый и повинюсь перед вами обоими. А пока: запрем мы вас в овине, вместе с лешаком да девкой. От греха подальше. Думаете, не видал я, как вы убегти пытались, еще и девку с собой волокли? До утра посидите, чаи, не околеете! А ты, Тимошка, дуй в Кус-Крендель, Ермолай Прокофьича буди да сюда тащи. Хучь волоком, хучь как. Пущай решает.
На полу заворочался душа Силантий.
Сел; стонать принялся.
— Сбегут, — булькнул разбитым носом.
— Кто — сбегит?
— Эти. Колдуняки…
— А ить верно. Могут, — всерьез задумался Карпуха. — Только отчего ж раньше не сбегли?
— А раньше, кубыть, и не сбирались-то! — подвякнул Тимошка.
— Молчи, пропадужина… Вишь, я-то им дорогу заступил — и никуда не делись, мажье семя! Может, не так страшен черт… — Карп помолчал — и вдруг ухмыльнулся, явно придя к какому-то решению. — Вставай, Силантий, неча разлеживаться! Тащи образа, распятие тащи, нательный крестик сымай, коли есть, — на овин снаружи навесим. Да досками крест-накрест дверь заколотим. А под порог мертвяка неотпетого, неприкаянного положим. Хучь того же Филата — Петьку нести тяжелей.
Звестное дело — колдунам через покойника переступать никак нельзя. А иконы да распятие стены оборонят. Не сбегут.
— Дык эта? может, ишщо…
— Делай, што ведено!
— А бабы? — вновь подал голос Тимошка.
— А што бабы? — Карп коротко зыркнул на бледную Марфу с дочкой, и те дружно закивали журавлями колодезными, заранее на все соглашаясь. — До утра тут переночуют, ничего с ими не сделается! Язык-то прикусят, коли жизнь дорога!
Очнувшийся Федюньша молча буравил «артельщиков» и Тимошку тяжелым взглядом; но в овин пошел сам, не стал ерепениться. Акульку, которую от страха трепал мелкий озноб (аж зубы клацали!) тебе пришлось нести на руках. Княгиня шла впереди, гордо подняв голову и даже не глядя на уцелевших разбойничков; словно говорила всем своим видом: «Я, конечно, до утра посижу, но вот приедет купец — вам тут всем мало не покажется!» Однако Карпуха был тверд и решение свое менять не собирался. Да и карабин все время держал наготове. Это он, конечно, правильно…
Дверь овина захлопнулась за вами, и снаружи деловито застучали молотком. Сквозь стук слышно было, как Карпуха дает последние наставления. Наконец лосятник убежал в безумную ночь, спеша с донесением к купцу, и неугомонный Карпуха принялся указывать Силантию, куда вешать иконы и распятие.
Ты в темноте ощупал стены, дверь. Стены — из бревен, не своротишь. А вот дверь… Хоть и крепкая, но против Федьки может и не устоять. Ежели вдвоем навалиться…
Молоток стих, послышались удаляющиеся шаги. Что, уходят?! Вас без надзора оставляют?! Неужто так колдовства боятся?! Нет, остановились…
Они говорили тихо, надеясь, что вы не услышите — но кое-что все же разобрать удалось: -…в избе… следи… не подходи близко, мало ли… мажье семя… стреляй, ежли што… А я говорю — стреляй!..
Значит, овин будут держать на прицеле издалека, скорее всего с двух сторон, и чуть что — стрелять. Вышибешь дверь — огребешь пулю. Силантий белку в глаз бьет.
Небось твой-то глаз покрупнее беличьего…
Голоса смолкли.
Прислушивавшаяся вместе с тобой Княгиня тряхнула головой:
— Ну, здравствуй, Друц. А я-то предостеречь тебя хотела. И вот сама… — Она не договорила, обернулась к Федьке Сохачу:
— Давай руки, герой. Развяжу. В углу тихо всхлипывала Акулька, трезвея с каждой секундой.
XVIII. РАШКА КНЯГИНЯ или УХОДЯ — УХОДИ
Впереди шли поющие, позади играющие на орудиях, а посредине девы с тимпанами…
— …Да, — наконец бросил Друц, запуская обе ладони в соль с перцем, в кудри свои буйные, отросшие на воле куда шибче твоих. Словно выдрать их с корнем решил, баро. — Да, Княгиня. Неладные дела. Ходи, чалый, ходи в поле, умер твой хозяин…
И уставился на тебя в упор.
Еще слов ждал? Нет, Валет, не будет больше слов, все сказала, что знаю. Про Мордвинок, про поезд в ад, про игры княжеские, полуполковничьи, облавные…
«Варварские». Про искалеченное тело на мраморном столе. Все сказано, тихо, коротко, вполголоса, хотя и подслушивать некому да незачем: Акулька все скулит, тянет ниточку, ей не до нас, а Федюньша-убивец как выпятился в темноту, так и не шелохнулся по сей час.
Грех замаливает?.. Вряд ли.
— Федор! Эй, Федор! А вас-то с Филатом… с покойным Филатом — прими, Господи, душу его! — вас-то какого рожна сюда принесло?
Молчит.
Не отвечает,
— Слышишь или нет?
— Слышу. — Губы Сохача даже не шевельнулись. Так, родилось прямо из могучей груди, случайным сквозняком.
— А раз слышишь, значит, отвечай!
— Я телегу на купцово подворье загнал. Стал кобылу распрягать, ан тут Филька… по улице. Песни орет. А за ним женка евойная, Палажка. Тоже, значит, орет, а чего орет — не разберешь…
Слова лились ровным потоком, гулко падая во мрак. Разговорчивым стал, Федюньша?.. Выходит, что стал.
За всю жизнь выговориться.
— Он погнал ее, Палажку-то. Колом. А опосля мне кричит: давай, мол, по маленькой? Не-а, говорю, я лучше домой пойду. Он тогда и спрашивает: Акульку не видал? Вишь, зараза моя бранится — девка удрала! Хрена тебе, говорю, удрала! Я твою девку на взгорке видел, за селом. Она еще следом за Тимохой с бабами увязалась, в лес… Он аж побелел. Затрясся, давай на мне армяк рвать. Бегим, мол, спасать дуру надоть! Бегим, Федюха, друг любезный, без тебя не управлюсь!
Ну, я и побег…
— Тятя… тятенька… — тоненьким подголоском вплелся Акулькин плач. — Дядь Друц, ты ж слыхал: он как налижется всклень, так буровит не пойми што!.. Сам с собой говорить зачинает… Я в избе была, а он докладать вдруг пошел: про полено, про тебя… про бандюков каких-то!.. Да, мол, господин вахмистр! Так точно, господин вахмистр!
Рядом дернулся Друц.
Да и тебе разом вспомнилось: морг, и жандармский вахмистр щелкает перед тобой каблуками.
Да, господин вахмистр?
Вы тоже помните?
— Дядь Друц… я ж тебя спасать… я ж…
— Ладно тебе, Акулька, — бросил Федюньша, заворочавшись. — Брось выть. Раньше им сказать надо было. Слышь, Рашеля: божатушку мою да Фильку-покойника следить за вами подрядили. Урядник приезжал, а с ним вахмистр, из жандармов!.. Велели раз в неделю все про вас сообщать.
— Что именно? — спросила ты, чувствуя, как язык не хочет слушаться.
— Все. А пуще прочего — глупости разные. Хворали? Когда? Отчего? Как с народишком сошлись? Много ли пьете? Ну, и вообще…
Ты встала.
Все укладывалось на свои места: и приезд урядника за тобой, в тот самый миг, когда неведомый палач поднес каленое железо к лицу Ленки Ферт, и многое, многое другое…
— Следили, значит? Докладывали?! Ни парень, ни девка не ответили. Только вздохнули хором.
— Дядь Друц… — вдруг всхлипнула Акулька и со свистом втянула воздух. — Дядь Друц… А ежели б ты тогда меня взял?.. Ну, в ученицы? Мы б сейчас ушли отсель, правда? Вдвоем — ушли бы?!
Такая вера звенела в ее голосе, что тебя пробрала дрожь. Такая надежда из тех надежд, которым и умереть бы последними, ан Костлявая все сапоги стоптала, догоняючи. Значит, девка Друцу козырей сдавала? Значит, он отказался?!
Ай, Валет!..
— Вдвоем? — спиной, затылком, шкурой дубленой ты почувствовала, как ясно улыбнулся за твоей спиной таборный ром, фартовый Дуфуня Друц. — Вдвоем ушли бы.
Улетели бы. Не передумала еще?
— Дядь Друц! Миленький! Не передумала! Ноги… ноги целовать…
— Ноги не надо. Иди-ка сюда. Тебя тронули за бедро. Тяжелая ладонь коснулась и упала, будто говоря: я с вопросом… не думай лишнего.
— Рашеля, — сказал Федюньша. — Я с тобой, Рашеля. Я с вами. Я не хочу… как кура, без головы. Не хочу. Лучше сдохну.
— Не надо, — ответила ты, видя перед собой труп на мраморе. — Не надо, Сохач.
Лучше сдохни.
— Надо.
И все слова, которые ты хотела ему сказать, скомкались, вспыхнули и развеялись пеплом по ветру. Он выбрал. Закон есть закон.
— Ну что, Княгиня? — Друц встал рядом, плечом к плечу. — Сдадим по новой? Две карты втемную, а?
— Сдадим, Бритый, — тихо кивнула ты.
***Пронзительный, зеленый цвет. Свет.
Холодный, аж зубы заломило. Как если бы с разбегу припала губами к певучему ключу в овраге, тому ключу, что всем дверям указчик, и на нотном стане, где спит до поры царевна-музыка, — первый!
Вместо затхлой тьмы овина, где пахнет сырой кожей и еще — застарелым птичьим пометом. Почему? Не важно.
Теперь пахнет пармскими фиалками.
И еще слегка дымом костра… потому что — Друц.
У него — так.
— А-а, — это Федюньша. Не выдержал. А рябая девка только сладко ахнула, словно в миг первой, болезненно-упоительной близости.
Вот они: Адам и Ева перед грехопадением.
Вот вы: два змия без железной чешуи, без раздвоенных жал.
Искусители? Кто из вас сейчас искуситель, кто искушаемый?! Кто?!
«Где братва твоя, Каин?! — шутили в бараке матерые жиганы; шутили-спрашивали, да сами себе и отвечали без улыбки. — Разве я сторож братве своей?..» Видишь, Княгиня, — теплый воздух, пустота ярко-весеннего цвета вдруг начинает зыбко струиться перед тобой. Плетутся нити, нити судеб, ткутся вечные холсты, и вот: желтизна пергамента. Все как всегда. И очень хочется знать: что у Друца?
Тоже пергамент? Бумага? Шелк?!
Оставь… пустое.
Алые руны бегут по желтизне. Падают каплями крови, отворенной из жил; расплываются. Строка за строкой, и Федор Сохач, затаив дыхание, следит за таинственной вязью. Ему смертная охота спросить тебя — что там написано? — но он только прикусывает губу. Больно, до лопнувшей кожицы, нежной, скрывающей пунцовую мякоть. Он не спрашивает. А и спросил бы — так ты бы не ответила. Ибо сама не знаешь, и никогда не знала. Говорят, только Духу Закона, да еще святой Марте дано было понимать смысл этих знаков, а для всех остальных — отрезано.
Не в смысле дело.
— Кровью? — выдыхает в один звук Федор; и вновь ахает невидимая тебе Девка, исходит тем всхлипом, что сладок и горек одновременно. — Кровью? подписывать, да?
Ты смеешься.
Кровью не надо. И чернилами не надо.
И вообще не надо — подписывать.
— Бери.
Он повинуется.
Что сейчас творится, что происходит с рябой Акулькой, когда Друц шепнул ей «Бери!» в унисон с тобой, — этого ты тоже не знаешь, и знать не хочешь, потому что все-таки знаешь. Ведь корявая ладонь Федюньши тянется возле твоего плеча, берет пергамент и, повинуясь темному приказу, идущему из глубины страшной сказки без слов, начинает комкать желтизну в кулаке.
Сильнее!
Еще сильнее!
И вот: один кулак, и ничего снаружи.
Только вы; нагие, беззащитные, какими выходили в мир из материнского чрева.
Твоя рука накрывает кулак Сохача, вместе со спрятанным внутри пергаментом. Сожми пальцы, Княгиня! Сильнее! Еще сильнее! Взялась?
Да, свистящим шепотом отвечаешь ты мне, единственному, имеющему сейчас власть над тобой и твоим новым крестником.
Да.
И я зажигаю перед вами огонь.
Рука в руке, и в руке Договор — давай!
Резкой судорогой всего тела ты посылаешь ваши руки в пламя. Говорят, когда крестник не успевает дернуться от ужаса, закаменев волей, — это хорошая примета.
Судьба благосклонна к тебе, Княгиня, к тебе и к этому парню, чья прошлая жизнь проста и размеренна… Он не дернулся. Лишь всхрапнул по-лошадиному да превратился в камень, от кулака до груди. В твердый, несокрушимый гранит, пока плоть его горела в огне заедино с плотью твоей и с пергаментом, сотканным из молодой листвы безумия.
Ты ведь знаешь Закон, Княгиня? До конца.
Держи.
Держись.
Я все вижу, девочка моя…
Ваши руки горят, каждым опаленным нервом моля о пощаде. Ваши тела сплавляются в сумасшедшем тигле, тела и Договор, не требующий подписи, ибо я не нуждаюсь в суетных заверениях или гарантиях. Я вообще ни в чем не нуждаюсь, в этом моя сила и моя кара за своеволие в делах творения… Впрочем, забудь.
Гори.
Я чуть-чуть помогу тебе: видишь?
О да, ты видишь… …Удары била набатом плывут над спящим Кус-Кренделем. Отворяются ставни, распахиваются двери — первыми бегут бабы, простоволосые, расхристанные, на ходу браня последними словами визжащее потомство; следом тянутся непроспавшиеся мужики. Кое-кто выдергивает колья из первых подвернувшихся плетней: на всякий случай.
