— Вы же… Вы ром, Ефрем… Иванович! А в-все ромы… колдуны!.. хоть немножко… Раз д-доктор… не поспеет — колдуйте! Я за… в-вас век… молиться буду! Ефрем Иванович?! Я… за в-вас!.. Для в-вас!..
Эта просьба показалась тебе настолько дикой, что безумие на миг заглянуло прямо в глаза, оскалилось хитрой усмешкой Искусителя — и вновь спряталось.
Неподалеку.
Решишься, баро? Возьмешь княжью дочь в подельщицы?! Вернешь силу?! пробьешь стену?!
Решайся!
Нет, это не ты, не ты! Это демон в твоей голове, бес в ребре твоем! Опомнись, дурень старый! Безумице жизнь сломаешь! Циклоп голыми руками, на клочки…
Сломаешь?! Ха! У нее жизнь и без тебя переломана, некуда ломать дальше! А крестников потерять можешь; это — запросто! Да и Тамара, если Федька не очнется, руки на себя наложит… Княжьего гнева испугался, а, Храбрый ром? труса празднуешь? Кто на Циклопа с ножом кидался?!
То-то шутка будет, всем шуткам шутка: дочь жандармского полковника — ромский подкозырок!
— Разрешаю применять силу и эфирные воздействия: в теперешнем состоянии Тамара частично к ним восприимчива. Но только в крайнем случае и со всей аккуратностью.
Иначе головой ответишь. Ты меня понял?
— Понял, ваша светлость…
Отыди, Сатана! Не искушай! Глядишь, и так обойдется: сыщут дорогу назад… А если — нет?! Что тогда?!! Простишь себе, что был в силах помочь — и остерегся?!
Отыди… ну пожалуйста!..
— Зачем?.. м-медлите, Ефрем… Иванович! Что в-вам… нужно?! Говорите! Душу… м-мою?! Жизнь?! Отдам! Т-только спасите… его!
Все, Валет.
Слово сказано.
А по Закону — должен быть ответ.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХВ черных, как смоль, очах княжны Тамары, отныне и навеки: …ночь.
Беспросветная. И вот: одна за другой, начинают теплиться робкие свечи звезд.
Призрачный свет осеняет землю, лунные тени плывут туманом, творясь заново в самых причудливых очертаниях. Тени! — в вас легко заблудиться, сбиться с пути, превратиться в призрак, марево… Одна звезда, у самого горизонта, горит ярче других. Звезда? свеча? костер в ночи?
Знаете? — надо идти туда, к этому огню. Сквозь тени, морок, сквозь ночь.
Надо просто идти.
К огню.
Ты медленно распрямился. Встал в полный рост, навис над хрупкой девушкой, с отчаянием и надеждой глядевшей снизу вверх.
Отчаяние и надежда.
Страшная, безумная смесь; адское зелье.
Демон увидел Тамару.
Кто из вас искуситель? кто — искушаемый?! кто?! — эта мысль пришла из прошлого, из далекой кус-крен-дельской ночи, когда рябая Акулька, не раздумывая, протянула тебе свою худенькую ручонку:
— Дядь Друц! Миленький! Не передумала? Ноги… ноги целовать… -…Душу, говоришь? — сказал; и не узнал собственного голоса. — Ну что ж, значит, так тому и быть. Давай душу, княжна. Только знай: вытащим Федьку, не вытащим — все едино. Пропадать нам лихим пропадом. Решай сейчас, чтоб после не каяться. Видела небось, что нынче с подкозырками творят…
Эх, девки, девки! Тамара! Акулька! отдаетесь без колебаний! мне бы ваше сердце…
— Я решила, — и она протянула тебе руку.
Словно знала: так положено.
Я грустно улыбаюсь.
Это судьба. И желтый, осенний свиток, испещренный вязью знаков, вспыхивает перед вами.
XI. РАШКА-КНЯГИНЯ или АБРАША-ВЕРОНЕЦ ЛЮБИЛ ШУТИТЬ ПО СУББОТАМ
При благоденствии праведников веселится город, и при погибели нечестивых бывает торжество.
Ты готовила финт.
Безумный; безнадежный.
На который можно решиться, лишь открыв глаза и вместо края постели вдруг увидев край обрыва. Нарушался Закон, если крестный не идет вослед крестнику, чтобы ждать и молчать; нарушался Закон, если учитель не сопутствует ученику, чтобы самим своим присутствием оказать честь прощания; рушились основы — и ты, на остаточке, на последыше, на «брудершафтной» Акулине, рванулась было в погоню… Вот-вот ударишься всем телом о стену нарушения, проломишь, устремишься!..
А рыба-акулька возьми да и вывернись из рук.
Глупая ты, глупая Рашка… Ну скажи мне на милость: когда это жена не сопровождала мужа? в беде и радости? в здоровье и болезни? в Законе и беззаконии?
Оба они ушли: Федор и Акулина.
А ты осталась.
Иди плясать кадриль. …лестница кошкой вертелась под ногами. Юлила, терлась ступенями; норовила встать дыбом, распушив хвост ковров.
Что делать?
Куда бежать? …Сильная рука поддержала под локоть. Глаза, два черных колодца, сияющих неземным восторгом, придвинулись вплотную.
— Эльза Вильгельмовна! — спросил еле слышно Павел Аньянич, облав-юнкер со второго курса; «нюхач», подающий большие надежды. — Ведь это вы, Эльза Вильгельмовна? Это правда вы?!
Со стороны могло показаться: молоденький кавалер объясняется даме в любви страстной и прекрасной. Но тебе уже однажды объяснялись в похожей любви: в купе поезда «Севастополь — Харьков», между делом очищая апельсин.
К счастью, институток он успел отослать наверх.
Хороши б вы были…
— Что, Пашенька? Вынюхал, мальчик мой?!
-…Например, ваш покорный слуга перед самым выпуском сумел вычислить объект: негласного сотрудника Гамзата Цада, тифлисского шашлычника.
— Вас похвалили? наградили?!
— Увы, милочка. Меня вызвал к себе начальник училища в Тифлисе…
— Эльза Вильгельмовна!
И тут мальчик в лазоревом мундире произнес нечто, возможное в его устах не более, чем выход в Закон учеников без учителей:
— Я восхищаюсь вами, Эльза Вильгельмовна! Я искренне восхищаюсь вами! Выслушайте меня! Полагаю, власти заблуждаются в своем вечном стремлении искоренить, вместо того, чтобы изучать и использовать!
— Пашенька!
— Не перебивайте! Пожалуйста, не перебивайте! Я много думал! Я написал рапорт начальнику училища!.. Вашему супругу!.. завтра я собирался передать сей рапорт… мы выплескиваем младенца вместе с водой!.. теряем, когда могли бы приобрести!..
Боже! — как он был похож сейчас на Шалву Джандиери! На того полуполковника, которого не слышали, не могли, не хотели услышать в Государственном Совете, и, уверенный в своей правоте (Пашенька! все эти ваши мужские «Я! я! я! мы!..»), гордый князь переехал в стылую тоску Мордвинска: сыграть свою тайную партию, где картами служили живые люди;
Сосланная на поселение Дама Бубен.
Сосланный на поселение Валет Пик.
И Ленка-Ферт, так и не успевшая выйти в Закон; битая на мраморном столе морга Девятка Бубен.
— Господин Аньянич! — лязгнуло сверху. — Завтра я готов рассмотреть ваш рапорт!
Более того: утром, после гимнастики, вы доложитесь ротмистру Ковалеву, дабы он предоставил вам возможность хорошенько обдумать в карцере ваше поведение!
Ты переводила взгляд с Пашеньки Аньянича на Шалву Джандиери, с облав-юнкера на полковника, с мальчика на мужа, с мундира на мундир — и чувствовала: сознание вот-вот ускользнет.
В норку.
Тише, мыши, не шуршите…
— Шалва… я сейчас упаду, Шалва!..
Он оказался рядом быстрее, чем ты успела договорить.
— Господин облав-юнкер! Живо! — на улицу, подгоните нашу коляску! И еще…
Джандиери задумался; сдвинул брови.
— И еще: вы поедете с нами. Поможете мне…
— Так точно, господин полковник! Буду счастлив! Швейцар уже распахивал перед Аньяничем двери холла, испуганно кланяясь.
— Домой? — спросил тебя Циклоп; и успел подхватить, не дать упасть, покатиться по ступеням, к врачу?
— Домой не надо… к отцу Георгию. Едем к «стряпчему»!
— Что происходит, Рашель?!
Впервые он назвал тебя так за последние… нет. Просто: впервые.
— Они выходят в Закон. Без нас.
Слава богу, Джандиери не стал спрашивать: кто «они»?
***В коляске ты начала терять сознание.
Ах, как славно, как весело звучит: начала терять! вот: монетка еще не выпала из кошелька, но уже застряла в прорези, уже толкается ребром, просится наружу — выпаду! пустите! затеряюсь в пыли! Начало потери — есть ли в целом мире что-то забавнее тебя? Теряем сознание, деньги, время… невинность… родителей, наставников… учеников — они еще здесь, но уже потеряны, и проклятый Дух Закона шутит новые, небывалые шутки; тебе не дают даже как следует потерять их, Федьку с Акулькой, детей кус-крендельских, плоть от плоти души твоей, Княгиня бесталанная!.. даже за их спиной постоять, гордясь, провожая, обжигаясь слезой, текущей по щеке к уголку рта — и то не дают…
— Шалва…
— Что? Тебе плохо?!
— Скорее, Шалва…
«На ты… на ты… — стучат колеса; колеса, колеса!.. поезд в ад. — Он впервые обратился к тебе на „ты“, Дама Бубен! ах да, сегодня все — впервые…» Скорее, Шалва… к отцу Георгию, к Гоше-Живчику, ибо даже Духу Закона не дозволено безнаказанно глумиться над Буквой! Слыхано ли? — оставить тебя здесь (Друц! где ты, ром?!), когда крестники проходят последнее испытание! Дело, о каком Червонные «стряпчие» могут лишь мечтать: уличить Закон в беззаконии… мечтать, грезить, вздыхать ночами…
Куда ты проваливаешься, Рашка? В какие тихие омуты, доверху набитые чертями?! — бесенятами твоей памяти, моей памяти, хитро подмигивающими из тинистых закутков! ну давай, давай я тебе чуть-чуть помогу — хотя, поверишь, мне сейчас не до тебя… не до себя… мне сейчас — не до…
***— Бывает, — Фира-Кокотка раскинулась на канапе, этакой пресыщенной светской львицей, и стала полировать ноготки, — что жизненное повествование теряет сюжет.
— Сюжет? — спросила ты.
Ты всего третий день как вышла в Закон и до сих пор не могла привыкнуть смотреть на Фиру, на свою крестную… со стороны, что ли?
Да, именно со стороны, а не поминутно косясь через левое плечо.
— Глупышка. Сюжет — это обоснованность поступков, это перемена «вчера» на «сегодня»; это ты сама, какой должна быть согласно замыслу. Чьему? неважно.
Пусть об этом спорят до хрипоты бородатые и лысые умники в церквях, мечетях и синагогах. Но иногда, редко и оттого особенно мерзко, ты превращаешься в ходячую ерунду. Замысел? сюжет? о чем вы, господа?! Когда надо резать по живому — пьешь кофе; когда надо изрекать истины — киваешь, улыбаясь невпопад; когда по всем календарям мира выходит: «завтра», и только «завтра»! А у тебя, дурехи, добро бы «вчера» — у тебя прошлогодний снег, да еще и растаявший на ясном солнышке! Мой крестный, рабби Авраам бен-Исраэль из Вероны, любил шутить по субботам: Фирочка, яблочко мое, ты знаешь, что значит «магия»?
Фира-Кокотка замолчала, явно намекая, что тебе следует подыграть. Ты подыграла.
Больше всего на свете ты любила вот такую болтовню ни о чем; вроде бы ни о чем.
О своем крестном Эсфирь Гедальевна Перец, она же графиня Чечельницкая, она же Дама Бубен, маг в законе, рассказывала редко.
— И что такое «магия», Фира?
— Я не знаю. И ты не знаешь; хотя думаешь, будто знаешь. А Абраша-Веронец, написавший комментарий к «Сокровенной книге», говорил по субботам: магия — это «маг и Я».
— Кто — я?
— Я. Дух Закона, который всегда «он» и при этом немножко «ты».
— Я?
Фира долго смеялась.
— Вот так смеялся и Абраша-Веронец, — отдышавшись, заявила она. — Я задала ему тот же самый вопрос, и он смеялся. А потом перестал. Сказал, что когда Дух Закона решает поиграть с Буквой Закона в чет-нечет, вот тогда-то это проклятое "Я" начинает дышать нам в затылок! Мы чешем в затылке, а оно дышит, мы терзаемся догадками, а оно дышит, пропади оно пропадом!
— Фира… ты полагаешь это шуткой?
— Нет. Это Абраша так полагал. Или врал, будто полагает.
— А… кто он такой?
— Абраша-Веронец?
— Нет. Дух Закона.
Фира отбросила пилочку в угол. В свои сорок два она была подлинной красавицей — во всяком случае, так казалось тебе двадцатилетней. Ты бы дорого дала за Фирино умение держаться, вести себя, пользоваться косметикой и носить дорогие туалеты.
На самом деле ты уже дала.
Дорого.
Только еще не понимала, насколько это оказалось дорого на самом деле. Стать почти такой, как Фира-Кокотка, и понимать, видя чужие восторги, что пропасть этого «почти» непреодолима…
Больше всего на свете ты боялась однажды проснуться и почувствовать, что ненавидишь свою фею-крестную.
— Знаешь, детка… Никто ничего не знает о Духе Закона. Примерно так же, как мы все ничего не знаем о себе самих. Есть только легенды… сказки… Глупости…
Ты ждала.
Дождалась.
— Абраша-Веронец, отшутившись по субботам, рассказывал мне по понедельникам: когда более трехсот лет тому назад Фердинанд Испанский и Изабелла-Гонительница издали декрет об изгнании авраамитов — многие бежали в Верхнюю Галилею, в древний Цфат. В том числе мистики, знатоки Имен… маги. Передававшие свои знания от отца к сыну, от сына к внуку. И одному из них сильно не повезло…
— Ему не дали убежать, Фирочка? Догнали? Казнили?!
— Нет, ну какая же ты все-таки дурочка! При чем тут казнили?! Просто у него был сын, а у сына не было таланта. Или у отца не было таланта — великий мастер не всегда великий учитель. Короче, годы, потраченные на обучение сына, прошли впустую. Вот тогда маг возроптал и задумался: можно ли передать накопленные сокровища, если передающий не умеет учить, а получающий не умеет учиться?! Можно ли сделать так, чтобы про сына перестали говорить: «Это шакал, сын льва!» Можно ли донести воду в ладонях, если и пролив, то малую, плохо различимую толику? Или надо молча сидеть и ждать от Бога дулю?!
— Он придумал? нашел?!
Фира резко села. Тонкие брови ее сдвинулись к переносице, выгнулись двумя луками. Отвердел чувственный рот, дрогнул:
— А ты как полагаешь, милая моя?
В этот миг ты предпочла бы, чтоб Фира по-прежнему находилась у тебя за левым плечом, а не вот так, напротив, играя шутку, в которой уже ничего не оставалось от шутки.
— Молчишь? Вот и Абраша-Веронец, рабби Авраам бен-Исраэль, написавший комментарий к «Сокровенной книге», тогда спрашивал у меня, у глупенькой, молоденькой дурочки: «Молчишь?! Фирочка, сокровище, почему ты молчишь?..» А однажды добавил: «Вот и он пока еще молчит. Думает. Выбирает. И без конца длится ночь перед заключением первого на свете Договора между человеком и человеком…» Ты неуверенно улыбнулась.
— То есть, нас всех нет? Так, Фира?
— Есть. Не беспокойся: мы есть. Я, ты… мы. Хотя Абраша любил интересоваться по четвергам: «Фирочка, золотце, ты всерьез считаешь, что мы способны существовать на самом деле?» — Он шутил?
— Нет. Он завидовал.
— Кому?
— Мне. Той, какой я была, прежде чем стать такой, какой я есть. Ну что, пойдем собираться?..
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЗдравствуйте, Эсфирь Гедальевна! Фирочка, не отворачивайтесь, посмотрите нам в глазки! Ну что же вы?! И тогда мы почему-то не увидим, а сперва услышим: …голос.
Мамин, счастливый. «Борух Ато Адой-ной Элой-гейну Мелех гоойлом ашер кидшону бемицвойсов вецивону легадлик нейр шель шабос койдеш…» Ага, вот и огоньки зажглись. Слабенькие, едва теплятся. Разгоняют вечер, машут желтыми лепестками в честь кануна святой субботы. (Благословен Ты, Б-г, Всесильный наш, Властелин вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам зажигать свечу в честь святой субботы… (древнеавраам.)) Почему мама плачет? от счастья?! Почему вас нет рядом с мамой, уважаемая Эсфирь Гедальевна?
***— А? что?!
— Успокойтесь, Эльза Вильгельмовна! Все в порядке!..
Это Пашенька. Успокаивает; пытается заглянуть в глаза. А Джандиери молчит; ты буквально обвисла на нем, а он молчит. Наверное, он нес тебя на руках: от коляски в подъезд казенного дома, по коридорам, не смущаясь ничьими посторонними взглядами, если они были, — и взгляды отлетали от Циклопа, как гравий летит в стороны из-под лошадиных копыт.
Не помнишь.
