Ты просто замолчал. Хотел встать и пойти прочь из избы – но Акулька тебя опередила.
– Дядь Друц… – сказала она так, что ты невольно обернулся. – Дядь Друц, миленький… научи ты меня, а?
– Чему?
Ты уже понял – чему. Ты понял, и внутри все сладко опустилось в томительном ожидании. Что, Княгиня моя, говорят, фартовые расклады парами случаются? Привалило тебе – теперь моя очередь?
Да, Княгиня?
– Ну… со зверьем толковать, штоб понимали! Как ты с медведихой. Ну и… колдовать! – выпалила Акулька.
Решилась-таки.
Слово сказано.
А по Закону: было слово – должен быть и ответ.
Ну что, Друц, ответишь "да"? Возьмешь девку в фартовую науку, в крестницы-подельщицы? Покажешь, как со зверями толковища толковать? как замок чем попало, хоть ногтем, хоть гвоздем ржавым открывать? как коням крылья на бегу отращивать, как сторожам глаза отводить? грозой следы заметать? личину напускать? Покажешь? Научишь? Скажи "да"! – и тебе разом полегчает, перестанет хрустеть и ныть спина, а пальцы мигом станут гибкими и послушными, как прежде… Да что там пальцы! Джя, морэ! – тебе предлагают подарок, роскошный, царский подарок, такой же, какой недавно отхватила Княгиня! Соглашайся, глупый ром! Ведь взамен девка всего лишь хочет…
Нет, не того она хочет, что ты ей дать можешь. Чуда она хочет, чуда расчудесного! А у тебя все чудеса арестантским халатом кончаются… или теми кольями, что Даньку-Алого в мясной блин раскатали. Ну и что? Твоя ли забота?! Сама ведь напросилась, верно? Никто за язык не тянул?!
Никто. Да, забота левая, да, не такой ты ангел, чтоб на чужом горбу в рай не въехать, особенно ежели сами горб подставляют. Одна беда: и в раю петля с мылом, всенепременно варавским, для сих целей предназначенным, сыщется.
Для обоих.
В Уложенье о Наказаниях на сей счет двух мнений нет – и беглецу, и пособнику.
Чтоб не спешили бегать.
– …Не хотел я с тобой о мажьем фарте говорить – да, видать, придется, – ты вздохнул и начал устраиваться на лавке поудобней. – Значит, хочешь тайному ремеслу учиться?
– Ага! – радостно блеснули глаза Акульки.
Аж пятаки рублями стали.
– А ты хоть знаешь, кто такие они – маги?
– Знаю! Это которые род свой от Магога-Поганца ведут. Простые люди от Гога-Праведника, а маги от Магога! – на одном дыхании протараторила гордая своими познаниями Акулька. – Про них еще батюшка в церкви сказывал, только никто не понял. Так тетка Сохачиха потом всем разъясняла, по Псалтыри.
– Есть далеко на юге страна Персия, – пояснил ты, отсмеявшись. – Так вот: там магами издавна называли жрецов Огня. Тех, что Солнцу земно кланялись. А люди, как всегда, не разобрались, и стали звать магами всех, кто чудные обряды творит. Ну а после решили: они творят-творят, да и натворят! – так ведь?! Значит, всех в один котел, на один костер, и соли не жалеть! Хотя речь не о том, – оборвал ты сам себя.
Ерунду порешь, Валет Пиковый! Или от девки заразился, сам сказочником решил стать? Может, еще рОман ей тиснешь? "Похождения благородного мага Бовы-колдунца, коий взятое у богатых раздавал сирым да убогим, за что и пострадал от власть предержащих…"
Гувернантки, говорят, слезами умываются!
– Магия, Акулина – хуже крамолы. И церковь, и наука, и законы, что властями светскими изданы, на нее запрет накладывают. Не бывает, дескать! – а раз не бывает, значит, ересь и фиглярство, и подлое смущение малых сих. Уразумела?
– Да ну! – досадливо махнула рукой девчонка: что ты, мол, с ней, как с маленькой?! – Ты вот, дядь Друц, бают, колдовством коня свел, а хозяина в крысу превратил и сапогом, сапогом!.. За то тебя и в острог! Мне такого не надо. Мне бы – штоб со зверьем, штоб язвы лечить, парней к себе привораживать… – на этих словах Акулина осеклась и зарделась. – Это-то можно? Как бабка Шептуха, только лучше! по-настоящему!
– Эх, Акулина, святая простота! – вполне искренне вздохнул ты. – По-настоящему – значит, запретно. ПРОТИВОЗАКОННО!
Последнее слово ты выговорил раздельно.
Едва ли не спел.
– Поняла? А Шептуха твоя… таких вшей, как она, властям давить – только позориться! Зато мимо нас не пройдут, нет, не пройдут!..
– Шавишь ты все, дядька Друц! Вот ты меня с Федюньшей от смерти, почитай, спас! Это тоже – супротив закона?
– Супротив, Акулина, как есть супротив. Я вам жизнь спас – а сам за это обратно на каторгу загреметь могу. Статья Уложенья о Наказаниях восемьдесят вторая прим, параграф шестнадцатый. Вишь, как вызубрил?! – на смертном одре, и то вспомню! Вот ежели б я ту медведицу из ружья застрелил – тогда другое дело. И закон не нарушил, и людей спас. А так… Спасибо тебе, мил человек, за две души спасенные – а теперь подставляй руки-ноги, в кандалы ковать будем, за ворожбу богопротивную и противозаконную.
– Да как же?! да за што же?! – Акулька едва не расплакалась от обиды, но вовремя спохватилась. – Ты людям добро, а тебя за это – в кандалы? Так, што ли?
"Добро?! – едва не выкрикнул ты во всю глотку. – Добро людям?! Вор я, дура, конокрад я фартовый, Валет Пик! Ворюга! Купца того, суку-Трифушкина, что мужикам за Даньку моего по алтыну заплатил, я на "мокрый гранд" взял! я! я!!! Таким родился, таким сделался, таким и помру в вашей глухомани! Уйди ты, девка, ради Бога!"
Нет, не крикнул.
Сцепил зубы до скрипа; иное сказал:
– Так. Все верно. Властям едино: финты крутил? Значит, отвечай. По всей строгости.
– Ой! – Акулька испуганно прикрыла рот рукой. Видать, только сейчас до девки дошло. – Это ж из-за меня тебя обратно на каторгу упечь могли, дядька Друц?!
– Могли, – кивнул ты.
В основании черепа болезненно хрустнуло.
Напомнило.
– Ой, прости меня, дядь Друц! Я ж не знала! Я ж как лучше хотела! Я ж думала – раз на доброе дело…
– Ладно, не убивайся. Обошлось, вроде. Зато впредь соображай, о чем болтать стоит, а о чем нет.
– Я поняла, дядь Друц! Я теперь никому ни слова, ни пол-словечка…
– Это правильно, Акулина.
Как же, не скажет она! Добро б хоть пять минут помолчала…
– Дядь Друц… так ты меня в науку возьмешь? Я послушной буду! И болтать – ни-ни!
Ну вот, приехали, опять за рыбу деньги! Ничего дура-девка и не сообразила! Нет, конечно, соблазн велик. Такой случай упускать – грех. Только… согласишься, значит, самое время когти рвать. Ссыльные-то у всех на виду, не спрячешься. Стоит ли на риск идти? Доживешь в этой глуши оставшиеся год-два, напоследок выплеснешься без остатка – и загнешься по-тихому. А так еще и дуру эту с собой потянешь. Жалко все-таки – и себя, и ее.
Жалко… а все равно свербит там, внутри, прямо спасу нет!
Искусительница!..
С веснушками.
– За обучение тоже кара положена. Ты-то, по малолетству, да на первый раз, может, от острога отвертишься, а вот я…
– Так што ж это выходит? Ежели мажьего семени – то и ворюга обязательно? Или там душегубец? А добрых колдунов не бывает? Настоящих?!
Ты смеялся долго и плохо.
Совсем плохо.
– Может, и бывает. Слыхал краем уха: кто ворожбой цветы выращивает, кто тараканов выводит. Но живьем не видел.
Еще бы видеть! Когда испокон веку, от самого Аввакума-Гонителя, за глотку берут, аки хулителя веры; когда внизу приговора, пурпуром по белизне, печать епархиального или, упаси свят-фарт, синодального обер-старца: "Ныне, присно и до окончания срока, аминь!"; когда крепких огольцов, нечувствительных к "эфирному воздействию", с младых ногтей забирают к "Варварам", на псов облавных натаскивать; когда…
– Нет, Акулина, не видел.
– Почему?
– Поймают, хоть на цветочках, хоть на тараканах – заметут. Хочешь в острог, добрая ты моя?
– Не хочу. Только не всех ведь ловят… Кто там дознаваться станет, чему ты меня учишь, ежели я ни воровать, ни порчу наводить не стану? Как проведают?!
Акулька победно воззрилась на тебя.
Уела, мол.
Ну репей, сущий репей! А ведь не такая уж и дура девка, оказывается…
– Да ты же сама через день и растрезвонишь! Язык ведь у тебя – что помело, – ты вспомнил слова Ермолай Прокофьича.
Акулька прикусила "помело" и потупилась.
– Когда о таком просишь, Акулина, сперва крепко думай. Потом всю жизнь жалеть будешь. Да и жизни той не шибко много выйти может…
Бросив напоследок этот зловещий намек, ты поднялся на ноги и двинулся к дверям. Косо глянул через плечо. С полатей свешивалась рука спящего Филата, который бросил храпеть, тихонько посвистывая носом – и вдруг ты ощутил острое желание кинуться к Луковке и придушить безобидного пьянчугу. Толчок был таким же резким, как и мимолетным: налетело-схлынуло. Знаешь, Друц! – брось дурить. Раньше ты привык доверять душевным порывам, но сейчас – не раньше, да и Филат – пустое место.
Зло не на ком сорвать, что ли?!
Акулька подхватилась следом.
"Ежели сейчас не отстанет, пошлю по-черному: больше не сунется," – озлившись, решил ты.
Но Акулька пока держалась, молчала. Видимо, задалась целью доказать, что ее язык – не такое уж и "помело".
На улице нарастал, приближался дробный конский топот.
Кто ж это так торопится?
Со слабым интересом ты распахнул дверь, шагнул с крыльца…
Урядник резко осадил пегого жеребца в пяти шагах от тебя, у самых ворот; поспешно спрыгнул в грязь. Усатое лицо перекошено, фуражка съехала на затылок, на одном ремешке держится.
"Вот и все, – екнуло в груди. – Не помогли купцовы уговоры. Арестовывать примчался. Почему один? Да потому что не будем мы с Княгиней сопротивляться. Это он правильно решил. Хотя Княгиня…"
Сзади тоненько взвизгнула и бросилась прочь перепуганная Акулька. Небось решила: злодей-урядник уже успел неким чудесным образом прознать, как она к "дядьке Друцу" в ученицы просилась – вот и примчался по ее рябую душу!
Урядник косо зыркнул вслед девчонке, невольно покрутил пальцем у виска. Совсем умом трехнулась! То про железных змиев болбочет, то пугается невесть каких страхов…
– Где эта!.. как ее?.. Рашелька?
– Да вроде у купца с полчаса назад была. У Ермолай Прокофьича…
В лицо ударили ошметки жидкой грязи.
Значит, снова пронесло. Не за тобой примчался. Ай, глупый ром, чему радуешься? Валета, значит, пронесло – а Даму?..
И ты решительно направился вслед за ускакавшим урядником к купцову подворью.
* * *У подворья толпился народ. Шумели, что-то втолковывали друг другу, заглядывали через забор. Все были уже изрядно навеселе по случаю воскресенья.
– Слышь, Друц! Подруга твоя вроде как совсем кони двигает! Ин уже и Шептуху привели…
– То примета верная!
– Дык еще и урядник!..
– А што – урядник?
– Дык власти…
Сердце в груди глухо бухнуло. Что ж ты так, Княгиня? Не впрок подарочек вышел, значит?..
Не отвечая посторонившимся мужикам, ты молча толкнул калитку. Немой слуга Михайло – детина с тебя ростом – тряхнул было соломенной шевелюрой, ежом торчавшей во все стороны из-под картуза. Вздумал дорогу загородить. Зря – ты, по-прежнему молча, отодвинул немого плечом, и Михайло понял. Не стал ерепениться, хватать, не пущать…
Умен, сторож.
По двору вываживали покрытого клочьями пены урядникова жеребца. Нет, не спалил коня, отдышится, отойдет, – мимоходом определил ты. Лишь бы поить не вздумали.
Самого урядника видно не было.
Ты направился к крыльцу, но тут дверь распахнулась навстречу, и на крыльцо выбрался хозяин дома. Ермолай Прокофьич пребывали в явном душевном расстройстве: на потном, с красными пятнами, лице стыла обида пополам с недоумением. Купец пытался раскурить цыгарку – не фабричную папироску, как давеча, а обычную самокрутку; сломал одну спичку, другую. Наконец подкурил, с облегчением окутался облаком сизого дыма – и только тут заметил тебя.
– А-а, Дуфунька, – ничуть не удивился. – Плохи дела у Рашели. Как ты ушел, так ее вскоре и опялило.
– Что – опялило?
– Ну, этот, как его… – Ермолай Прокофьич пытался вспомнить некогда слышанное ученое слово. – Кондратий, вот! Побелела вся, мало што не посинела, бьется, задыхается, глаза пучит… Я уж думал – все, кончается! Ан нет, попустило маленько. Только-только задышала – а тут по-новой кондратий… тьфу ты пропасть! – Кондратыч вламывается. Мол, велено доставить в Мордвинск на опознание.
– На какое еще опознание?
– Да я и сам не уразумел толком, шиш лесной! – в досаде плюнул купец. – Велено, и все тут! Я Кондратычу: да погоди ты, вишь – чуть жива баба, пущай оклемается! А он уперся: приказ у меня! Не поспею к вечеру – начальство голову снимет… Я уж и телегу велел запрягать. Да только квелая она, Рашель-то! – кого бы с ней отправить? За кучера, за костыль…
– Я поеду, – гулко ухнуло за спиной. – Отвезу.
Ты обернулся.
У крыльца стоял непонятно как пробравшийся во двор Федюньша.
А немой Михайло держался за бок и лишь разевал рот по-рыбьи.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХА у Федюньши Сохача в глазах, за голубой кромкой, всегда одно:
…белка скачет.
Рыжая, пушистая. Хвостом во все стороны безобразничает. Еловая лапа под белкой трясется, тоже рыжиной отблескивает. Старая потому что; сохлая. Иглами брызжет на тропу. Солнце белку пятнами разукрашивает, оглаживает по шерстке: балуй! балуй мне! Клесты сверху орут на попрыгунью, а ей хоть бы хны.
Опустилось ружье.
Неохота стрелять в белку.
* * *– Езжай, Федюньша, езжай, – согласно кивнул купец.
Дверь за его спиной снова открылась, и на крыльцо под руки вывели Княгиню. На Рашке лица не было: бледная, как смерть, глаза безумные, остановившиеся, губы дергаются судорожно, пытаются воздуха глотнуть.
Неужели – опять?.. неужели?!
Позади шел хмурый урядник, подкручивая вислый ус. Купцу он на ходу показал большой, волосатый кулак. Ай, мама! – в оловянных глазах урядника даже мелькнуло живое, человеческое: "Падина ты, Ермолай Прокофьич, шиш лесной, со своей рябиновкой! Старого дружка под монастырь…"
Когда Княгиню проводили мимо тебя, она на миг обернулась, взглянула в упор – словно крикнуть хотела без голоса; да так и не сложилось.
Разом постаревшую женщину уже усаживали на телегу – а ты все продолжал смотреть в пустоту, и видел омут лица Княгини, в котором тонули боль и обреченность.
Обреченность и боль.
И никакой надежды.
КРУГ ТРЕТИЙ
ДВЕ КАРТЫ ВТЕМНУЮ
– Маги?! Кошмар моего босоногого детства!..
ПРИКУП
Господин полуполковник изволили кушать чанахи по-эчмиадзински.
В обливном глиняном горшочке исходила паром острая баранина, густо переложенная мелко нарезанным луком, кусочками картофеля, половинками томатов и баклажанными кубиками, а также засыпанная от души зеленью кинзы, петрушки и стручками фасоли. Все это великолепие, при откинутой крышке, производило впечатление натюрморта в старофламандском стиле, отчего даже было боязно притрагиваться к произведению кулинарного искусства – но господин полуполковник отродясь труса не праздновали!
И очень любили чанахи под сухое белое из знаменитых виноградников князя Голицына "Новый Свет". Этакая своеобразная демонстрация широты взглядов, душевного единения Кавказа с Крымом…
Волей шута-случая ресторация "Картли", открытая в Мордвинске соотечественником господина полуполковника, толстяком Датуной Саакадзе, находилась едва ли не напротив городского морга. Это если выйти из дверей, пересечь шумную Кацарскую улицу, где располагалась "Картли", пристанище гурманов, и сразу свернуть в Дровяной переулок.
Вон они, железные ворота морга.
Рукой подать.
