– Он пьян? болен? – растерянно спросил парень, глядя в лицо бывшего человека.
– Он сошел с ума, – ответили из-за левого плеча.
Обернулся Федор: Княгиня.
Стоит.
На самом деле.
И вдвое страшнее парню стало, чем тогда, когда на его руках человек человеком быть перестал.
Потому что впервые он видел Княгиню растерянной.
– Знай же, Никто… – пробормотал парень, чувствуя: бежит по спине ужас, щекочет холодными струйками. – Съеден будешь… самый, значит, последний… Чего это он?
– Это сказал циклоп Одиссею, – Княгиня обвела взглядом зал, и тишина наступала там, куда падал этот взгляд.
Мертвая тишина.
– Это циклоп так сказал, Феденька. А к чему сейчас сказано – бог весть. Случайно, должно быть.
По Княгине было заметно: врет.
Не случайно.
КРУГ ВТОРОЙ
ЛЕТАЛ СОКОЛ, ЛЕТАЛ ЯСНЫЙ
– Бей магов, спасай Киммерию!
ПРИКУП
Разделочный нож проворно сновал туда-сюда.
Будто об оселок затачивался. Только вместо оселка сейчас было пятнисто-полосатое тело скумбрии: жирной, сентябрьской. Острое (глянь – обрежешься!) лезвие раздевало рыбу с расторопностью похотливого ловеласа или, если угодно, садиста-хирурга Голубых, знаменитого маньяка, коего повесили в Ростове прошлым летом. Сперва тонкие ломтики кожицы с внешним, темно-лиловым мясом, затем нежнейшее филе, со спины, с бочков, до самого хребта…
Впервые занятие, привычное, как навес из лоз над головой, не доставляло тетушке Деметре удовольствия. Раздражало. Томило. Напоминало о страшном, небывалом, о чем не то что думать – знать не хочется.
А как не знать?
Вздохнув, старая женщина бросила рыбий хребет с головой и хвостом в корзинку. Потянулась за следующей рыбой. Скумбрия чуть не выскользнула из пальцев, но не выскользнула все-таки. И пошла раздеваться – раз-два, падай, ломтики!
Где-то, очень далеко от Балаклавы, настолько далеко, что они казались миражами из глупой сказки, стояли банковские учреждения – разные, многочисленные, никогда не виданные тетушкой Деметрой. Там, ножом над самой жирной в мире рыбой, сновали деловитые клерки, которых тетушка Деметра также никогда в своей жизни не видела. Клерки потели, пачкая белые рубашки, и ежеминутно оправляли галстуки. А еще они очень часто произносили волшебное слово "счет", похожее на раздувшийся от водянки пузырь, готовый в каждую минуту лопнуть. В этих пузырях, радужными сполохами, переливались деньги.
Много денег, и их старая женщина никогда не видела, как банковские учреждения, клерков и счета, похожие на пузыри.
Ей не надо было ничего видеть.
Это были ее деньги.
Но вместо них тетушка Деметра видела сны.
Она знала, что богата. Неизмеримо, чудовищно богата. За ее сны платили с избытком – за сны, за одно-два слова, брошенных вскользь, за предостережение или легкий кивок. Несмотря на то, что она ни разу не попадалась в лапы облавных жандармов и ни разу не дышала острожной гнилью. Вернее, за это платили дополнительно. Даже зная, что старой (некогда молодой, затем – пожилой…) женщине деньги не нужны.
Она разделывает скумбрию, и счастлива этой скумбрией, сентябрьской, жирной; этим небом – сентябрьским, пронзительно-синим; этими терпкими запахами подступающей осени и маринада в жестяном тазу.
Рецепт маринада был ее тайной гордостью. Много, очень много сахара, много корицы, мускатного ореха и гвоздики, очень мало соли и никакого уксуса. Ну и еще несколько мелких подробностей, о которых вам знать не следует. Ломтики строганины вымачивались под гнетом, и еще не родился на белом свете человек, который не выпил бы под них бутылку-другую крепких выморозков, захлебываясь слюной и восхваляя мастерство тетушки Деметры. Как делали это три поколения балаклавцев; как делал это один забавный бездельник-дачник, утверждающий, что он писатель, и умолявший тетушку Деметру звать его просто Сашкой.
Это грело душу.
А деньги?.. ну зачем ей деньги?
Она брала только пряности для маринада, не в силах отказаться; и то в самую меру.
Старая женщина подняла голову. Напротив, перед ведром с рыбой и такой же корзинкой для костей, сидела Елена. Для других – Елена Костандис, одинокая горемыка, ни мужа, ни семьи, коротает время со старухой, и больше здесь не о чем говорить.
Это для других, как и должно быть.
Тетушка Деметра знала: Елена скоро выйдет в Закон. Может быть, пройдет месяц. Может быть, два. До Нового года – наверняка. И тогда Елена уедет работать. К контрабандистам в Одессу. Или в ялтинский игорный дом. Но скорее всего – в Симферополь, на ипподром.
Да, скорее всего.
От симферопольцев до конца недели должны были явиться гонцы; явиться и получить согласие. Старая женщина готовилась отправить с ними Елену, а новую ученицу она подобрала себе еще полтора года назад. Та ждала; и будет ждать, сколько надо.
Елена напротив тоже подняла голову, коротко кивнула и снова принялась за скумбрию. Им давно не нужны были слова, чтобы разговаривать между собой. Не как матери со взрослой, любимой дочерью. Не как подругам, встречающимся каждый день.
Как Тузу Крестовому с ученицей, на днях выходящей в Закон.
Кто знает – поймет.
Впервые за долгую жизнь тетушка Деметра была близка к тому, чтобы проклясть свой страшный и сладостный дар. Ибо сны Елены были ей доступны по сей день, как свои собственные. И вот уже почти месяц там, в этих прозрачных снах, кричали сумасшедшие чайки и осыпь медленно ползла со склона.
А видений – не было.
Слепота.
Иная слепота, чем случается при умирании дара. Совсем иная; и умирание – совсем иное.
Судьба высказалась совершенно однозначно, и Туз Крестовый с ученицей поняли судьбу без слов. Вот только – когда? завтра? через год? через двадцать лет?
И нельзя ли с судьбой договориться?!
Вчера тетушка Деметра попыталась подсмотреть ответ. У нее в последнее время были свои сны, где отнюдь не кричали чайки, но кричал ужас, что вдесятеро хуже… Она все-таки попыталась. И ничего, кроме птичьих криков под шелест осыпи, не увидела.
Слепота.
Незрячая жижа в глазницах.
Надо будет сходить в церковь. Постоять у иконостаса Ответчика, вглядеться в череду одинаковых лиц, протянувшихся насквозь через грешное время, издавна по сей день, от Голгофы в Балаклаву; склониться перед грозным ликом Отца, Вышнего Судии; поставить свечки Заступникам… Молча, беззвучным поскуливанием собаки, просящей о милости, напомнить: сиротский дом в Керчи, выстроенный за деньги одной несчастной старухи из Балаклавы, и еще два приюта в Ялте и Феодосии, и еще церковь в Суроже, возле которой какой-то предприимчивый караим стал торговать водой из целебного источника, назвав торговую марку: "Богородица Сурожская".
– Ведро "Богородицы"! пол-ведра! вздорожала? почему?!
Узнав об этом, тетушка Деметра поморщилась слегка – и караима с его водой больше никто не видел.
Нет, в церкви легче не станет. Это старая женщина знала наверняка. И отговаривалась от пустых снов с чайками знакомым отговором: концом срока ученичества крестницы Елены. В этот период у любой крестной матери, будь она хоть Тузом, хоть захудалой Десяткой, сила подтачивается, выветривается, и приходится действовать осторожно, боясь спугнуть, сорвать… сгореть.
Особенно в возрасте тетушки Деметры.
Новый хребет с оскаленной головой и хвостом-веером шлепнулся в корзинку. Старая женщина опустила взгляд ниже. Гора хрупких костей; оскал ртов; выпученные глаза спрашивают: "За что? за что – в маринад? с корицей?! с сахаром?!" Страшный Суд во плоти. Сразу вспомнилось: гонцы, разосланные на позапрошлой неделе, доложили – нашли. Нашли, кого искали, и предупредили, и намекнули: "За новым столом под туза сперва ходят…" Завтра с утра жди гостей.
"Елена, встретишь?" – спросила беззвучно.
"Встречу," – пришел ответ.
Вздохнула тетушка Деметра. Уставилась на нож в липкой слизи, будто впервые его видела. Вытерла зачем-то руки о передник.
Еще раз вздохнула.
А вдали – в небе? во сне? в безумии?! – все кричали невидимые чайки.
VI. АЗА-АКУЛИНА или МЕРТВЕЦЫ В ПРИКУПЕ
Я буду говорить тебе, слушай меня;
я расскажу тебе, что видел…
…Спать страсть как хочется! Ноги сами по себе идут, будто кто другой их за меня переставляет; слева гора назад ползет, справа – обрыв вниз валится. Поначалу страх брал – ну как сорвешься, с эдакой-то высотищи! А теперь и не страшно уже. Все равно. До того сон долит.
Сорвешься, прямо в полете заснешь.
Из сна – в смерть.
– …умаялась девчоночка. Загонял ты ее, Друц…
– Дойдет. Княгиня, а ты себя такой помнишь? То-то смеху, небось?
– Отсмеялся мой смех…
…Вроде бы и утро, и туман, и зябко – а скулы зевота сводит. Совсем как тогда, в Харькове, когда Друц в кузню на Москалевке устроился, а меня к тетке-молочнице определил, в разносчицы. Тетку еще до света черти подымали, она меня в тычки – гнала сперва коров доить, а после к заказчикам с бидонами. Я все понять не могла: в городе я, или еще в деревне? У тетки хлев во дворе, выгон рядом; и тут же улица городская начинается. Пройдешь чуток, за угол свернешь – дома каменные пошли, в два этажа, а дальше и совсем господские, дворцы дворцами!
Обидно было после житья барского, по гостиницам с прислугой, у тетки-молочницы мало что не в хлеву ночевать! Прямо как в Кус-Кренделе. Раньше б я слова поперек не сказала, мне-то что, я привычная – а теперь вот заело! После хоромов обратно носом в грязищу. Неужто Друц ничего получше найти не смог? Ведь и деньги у него есть, и сила мажья, и…
Я ему так и брякнула. А он: "Лежи, мол, на дне и не бултыхайся. Петля по нас плачет, Акулина. Поняла?"
Да уж поняла; не бултыхаюсь. Молчу. Только что ж раньше-то все по гостиницам, а теперь… Ладно. Не навсегда ведь. А то так я и дома могла. Вставать до петухов, при лучине в хлев тащиться, потом – на улицу, в серость постылую.
Тоска.
Хорошо хоть, недолго тетке меня мытарить довелось. Однажды вечером заявился дядька Друц. Как раз вскорости после того, как Рашелька с Федюньшей из города уехали. Мы-то и не видались с ними почти: только перед отъездом Княгиня забежала, попрощалась наскоро, Друцу в ухо пару слов дунула – и поминай, как звали.
Так вот, явился Друц, а я примечаю: скособоченный он. Опять, что ли, спину скрутило? Да и мне в последние дни муторно было; то слабость, из носу кровь идет, то головы кружение, то снится дрянь всякая…
"Все, – говорит, – собирай манатки. Уходим. В таборе жить будем. Пора тебе свободой ромской надышаться!"
А я ему: "Там хоть выспаться дадут, в таборе твоем?!"
Он смеется: "Ромалэ не спят! Днем пашут, ночью пляшут!"
Вот так мы в таборе и оказались.
И на следующий же день – в дорогу. В Крым.
– …давайте я ее понесу. Мне она – перышко.
– Перышко, друг-Феденька, да не по здешнему серпантину. Скользнет нога, кто вас двоих удержит?
– Ин ладно…
Дорогой замечать стала: в зеркальце гляжусь – вроде я, и вроде не я! Лицо мое, только гладкое, рябушки сошли, одни конопушки остались, и тех чуть. Чудеса! Ну, не барыня-красавица – но симпатишная такая девка из зеркальца смотрит! Я и радуюсь, и дивлюсь. Парни ромские, кучерявые, со мной заговаривать стали, подмигивать со значением. Может, это дядя Друц на меня чары наложил?
Я его спросила, а он зубы скалит: "Делать мне больше нечего! Хорошей, Акулина, на здоровье, да гляди, гожо чяй[19]: не роди черномазенького!"
Шутки у него…
Тут и впрямь плясун один ко мне привязался – сущий репей! Рассердилась я, так бы живьем и съела, кобеля проклятущего, как та рыба-акулька – ну и выдала однажды… по-ромски, оказалось. Да таким загибом египетским, что у плясуна уши завяли.
Два дня ничего не слышал, пальцами ковырялся.
Мне за те слова барон Чямба по губам надавал. А за "Кало ромэнгиро джуклоро, тэ хав ту дадэскиро мас![20]" – отдельно. Надавал, а сам очи бровями косматыми завесил, глядит искоса… с уважением, что ли?
Так я по-ихнему и заговорила. Оказалось: ничего особенного. Мне вообще говорить – раз плюнуть. Не то что молчать. Еще меня Друц на гитаре тренькать научил! За три дня. А ромки из табора – танцевать, да песни петь, да на картах гадать. Я и стала счастливая. Раньше несчастливая была, а теперь – дудки! Разве что иногда, как мамку с тятькой-покойником вспомню, опять несчастливая…
– …Под ноги смотри, Акулина! Упадешь, костей не соберешь!
– Ой! смотрю, смотрю!..
А дорога-то вьется и вьется, змеей по-над пропастью; ветром соленым подуло, море внизу показалось. Ноги – ну совсем тряпичные стали! После ночи бессонной, да гулянки кабацкой, да того ротмистра-землемера безумного; а допрежь ведь еще одна гулянка была, и Вадюха припадошный, и Мишок мертвый…
Не то дивно, что иду-спотыкаюсь, упаду вот-вот – а то, что вообще иду.
А море все ближе плещет, вон уж и чаек слыхать, и иттить вроде бы полегче стало. Это дорога под уклон пошла. Скоро там ихняя, как ее… Баба Клава?
Балаклава, вот!
Ага, мостки рыбачьи объявились. Вода булькает тихо-тихо, лениво так, сонно; от того плеска ресничка к ресничке смолой липнет. Над водой туман курится, лодки рыбачьи друг о дружку да о сваи бортами трутся, будто коты об ноги хозяйские. Обрыв кончился, тропка по самому берегу вьется; морем пахнет, солью, водорослями, рыбой, еще чем-то непонятным, но непременно "морским".
Ай!
Дорога опять сворачивает, и я едва не налетаю на здоровенного бородача в брезентовой робе, таких же штанах и рыбацких сапогах-бахилах чуть ли не по пояс.
Да он тут не один! Трое их… нет, четверо!
И, похоже, с похмела – вона как перегаром разит!
– Доброго утречка, – язык уж вперед головы поспел, у меня завсегда так. – Куда это вы в такую рань?
Каменная крошка с размаху больно впивается в щеку. Совсем рядом – серый бархат дорожной пыли, пожухлые травинки. Ухо прямо огнем горит! Да не то ухо, которым я в пыли лежу, а другое, что сверху. Небось, пунцовое стало, хоть цыгарки прикуривай!
А перед самым носом – два сапога-бахила. Переминаются угрожающе, того и гляди, пнут!
– Сглазить хотела, воровка?! Ну так мой кулак любой глаз отведет!
– Э, за рыбу деньги, да тут их целый табор!
За что?! Я ему – "Доброго утречка!" – а он?!
Слезы мигом на глаза навернулись. Не от боли – от обиды. Хочу встать – а руки-ноги совсем чужие стали, не слушаются, хоть плачь! Я и плачу…
– Поворачивай оглобли, приблуды черномазые! Ишь, за рыбу деньги, повадились!
– Вали!
– Еще и лярву с проспекта за собой волокут…
Хрясь!
Это где-то надо мной, наверху.
В небе.
Сапоги на миг исчезают, точно по волшебству – и бархат пыли взрывается густым облаком. В облаке вновь возникают сапоги; вернее, не сами сапоги, а их подошвы. Что за чудеса?!
Сама не заметила, как на ноги взлетела.
Рядом Федюньша стоит, хмурится пуще обычного, кулачище свой потирает; по дороге к нам Рашелька с Друцем спешат – отстали, видать, о чем-то своем разговаривали.
Рыбак тем временем подниматься начал, за скулу держится. Пусть еще спасибо скажет, что Сохач ее напрочь не своротил, скулу-то! Нечего руки распускать!
– Ну, это ты, парень, зря! Так бы просто ребра посчитали, а так – за рыбу деньги…
