– Да как… вы… посмели!.. Убийцы!
Ясное дело – убийцы; ну, грабители, воры там – кому ж еще на каторге обретаться? Интересно, кто это мамзельку обидел? И куда ротозеи-конвоиры смотрели? Да и вообще…
– Да шо ж вы такое кажете, панночка! Какие ж мы убивцы? Мы люди мирные; а мажонков давить – то сам Бог велел, особливо ежели конокрады! Ось и батюшка в церкви сказывал…
– Верно! батюшка! Дескать, им, мажонкам, за смерть мученическую – отпущение грехов, и напрямки в рай! Искупил, значить!.. отмылся. Мы ему душу спасаем, панночка! рук не покладаючи! а вы бранитесь – убивцы…
– Ф-федя!.. Феденька!.. если с н-ним… если… мой отец – в острог… в-вас!.. Ф-феденька…
– Цей бугай, шо ли? Шо Ондрейке нос сломал? Да мы его пальцем! пальцем не трогали, панночка! Сам свалился… И кучер ваш – сам…
– Слышь, громада: пошли-ка отсюда. Це ж кнежская доця… полковничья…
– Ну?!
– Ось те и ну!..
Топот ног. Беспорядочный, суматошный.
Удаляющийся.
Поднять голову стоило неимоверных, запредельных усилий. Перед глазами все плыло. Это, верно, Филат, п-падла, по башке поленом звезданул. Поймаю – кранты ветошнику!.. В ладонь воткнулась сухая колючка – и дурацкая, мелкая, пустячная боль вдруг отрезвила. Расплывчатые силуэты обрели четкость, законченность форм; вернулась память.
Сразу, рывком.
Федор лежал навзничь, раскинув руки, и над ним склонилась княжна Тамара.
Плачущая, растерянная:
– Федя… Ф-феденька! в-вставай! Ну вставай… ж-же! Они… они ушли, в-все… Феденька! Вставай… п-пожалуйста…
Странно: она не потеряла дар речи. И голос был живой, жалобный – как у любой девушки, оказавшейся на ее месте.
Подняться на ноги не удалось, и ты пополз к Федору на карачках – благо лежал крестник недалеко, саженях в семи. Краем глаза успел заметить: на том месте, где били мажонка, слабо шевелятся. Стало быть, жив малец-крестник. Что с Девяткой, смотреть не стал – не до того сейчас.
Сперва – Федор.
Ты полз, а в голове мелькали бессвязные картины:
…заглядывают в самую душу пронзительные глаза Духа Закона…
…утробно хекает толпа озверелых мужиков; корчится на земле щуплое тело…
…оскалился Мальчик, закрывает собой бесчувственную Акулину; городовой с револьвером в трясущейся руке…
Пронеси, пронеси, Господи! – твердил ты сам себе, как заклинание, как молитву; Мальчик ее не обидит, и городовой стрелять не стал, значит, все будет в порядке, там Поликарпыч с Агафонычем, они все понимают… ни черта они, конечно, не понимают, но это не важно! главное – знают, что делать; вернее – чего делать нельзя, а там Акулина очнется…
Рука опустилась на теплое, живое.
Ладонь.
Федькина ладонь.
Ты помотал головой, отгоняя назойливые видения, будто мух. Потом. Все – потом. Сейчас: выяснить, что с Федькой.
– Ефрем… Иванович! П-помогите…
– Я не доктор, Тамара. Дай, погляжу…
Не вязалась первая фраза со второй, но это тоже было не важно. Ты склонился над Федором, мертвыми пальцами принялся расстегивать рубаху на груди. Хотел рвануть, но княжна пришла на помощь; миг – и разошлась рубаха в стороны, открывая Федькину широченную грудь. Ты приложил к ней ухо, и одновременно – два пальца к жилке на шее.
И еще ты попытался сделать невозможное: услышать, зацепить крестника, достучаться – прав, Друц! ты не доктор! доктора так не умеют…
Услышал.
Зацепил; и сразу выпустил, бессильно заскрипев зубами.
Федька Сохач был жив. Тело его лежало навзничь на пригорке, густо поросшем жухлой травой, а душа была там, где царил Дух Закона. Отродясь не ходили туда крестники в одиночку, без старших козырей. Да, конечно, идти в Закон им самим – но не зря же безмолвной поддержкой стоит за спиной маг-учитель!
И еще: теперь ты знал наверняка, что Акулина, чье бесчувственное тело лучше любого цепного пса стережет амурский тигр – рядом с мужем.
Но без Княгини.
– …что… с н-ним?.. Ефрем Иванович?!
– Жив. Только худо ему, Тамара Шалвовна.
– Он… очнется?!! Все б-будет… хорошо?!!
Столько отчаяния и муки было в этих словах, что ты не смог, не сумел солгать во спасение; картонные слова утешенья застряли в глотке.
– Не знаю, Тамара Шалвовна. Может быть.
– Скачите за… д-доктором! Ефрем Иванович! Я з-здесь… с ним… скачите!
Не рассуждают так безумные! здраво и быстро, без слез, крика, истерики…
Мысль мелькнула и угасла, оставив лишь искрящийся след, словно от шутихи или падающей звезды.
– Не поспею, Тамара. Где тут доктора искать? А до Харькова – час, не меньше, даже если во весь опор гнать. Потом обратно, с доктором… Глупо. Или очнется он за это время, или…
Соображала княжна удивительно быстро. Даже слишком быстро для нормального человека. Действовал уже не разум – чутье на грани прозрения, которым обладают пророки, влюбленные и безумцы!
– Вы же… вы ром, Ефрем… Иванович! А в-все ромы… колдуны!.. хоть немножко… Раз д-доктор… не поспеет – колдуйте! Я за… в-вас век… молиться буду! Ефрем Иванович?! Я… за в-вас!.. для в-вас!..
Эта просьба показалась тебе настолько дикой, что безумие на миг заглянуло прямо в глаза, оскалилось хитрой усмешкой Искусителя – и вновь спряталось.
Неподалеку.
Решишься, баро? Возьмешь княжью дочь в подельщицы?! Вернешь силу?! пробьешь стену?!
Решайся!
Нет, это не ты, не ты! Это демон в твоей голове, бес в ребре твоем! Опомнись, дурень старый! Безумице жизнь сломаешь! Циклоп голыми руками, на клочки…
Сломаешь?! Ха! У нее жизнь и без тебя переломана, некуда ломать дальше! А крестников потерять можешь; это – запросто! Да и Тамара, если Федька не очнется, руки на себя наложит… Княжьего гнева испугался, а, храбрый ром? труса празднуешь? кто на Циклопа с ножом кидался?!
То-то шутка будет, всем шуткам шутка: дочь жандармского полковника – ромский подкозырок!
– Разрешаю применять силу и эфирные воздействия: в теперешнем состоянии Тамара частично к ним восприимчива. Но только в КРАЙНЕМ случае и со всей аккуратностью. Иначе головой ответишь. Ты меня понял?
– Понял, ваша светлость…
Отыди, Сатана! Не искушай! Глядишь, и так обойдется: сыщут дорогу назад… А если – нет?! Что тогда?!! Простишь себе, что был в силах помочь – и остерегся?!
Отыди… ну пожалуйста!..
– Зачем?.. м-медлите, Ефрем… Иванович! Что в-вам… нужно?! Говорите! Душу… м-мою?! Жизнь?! Отдам! Т-только спасите… его!
Все, Валет.
Слово сказано.
А по Закону – должен быть ответ.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХВ черных, как смоль, очах княжны Тамары, отныне и навеки:
…ночь.
Беспросветная. И вот: один за другим, начинают теплиться робкие свечи звезд. Призрачный свет осеняет землю, лунные тени плывут туманом, творясь заново в самых причудливых очертаниях. Тени! – в вас легко заблудиться, сбиться с пути, превратиться в призрак, марево… Одна звезда, у самого горизонта, горит ярче других. Звезда? свеча? костер в ночи?
Знаете? – надо идти туда, к этому огню. Сквозь тени, морок, сквозь ночь.
Надо просто идти.
К огню.
* * *Ты медленно распрямился. Встал в полный рост, навис над хрупкой девушкой, с отчаянием и надеждой глядевшей снизу вверх.
Отчаяние и надежда.
Страшная, безумная смесь; адское зелье.
Демон увидел Тамару.
Кто из вас искуситель? кто – искушаемый?! кто?! – эта мысль пришла из прошлого, из далекой кус-крендельской ночи, когда рябая Акулька, не раздумывая, протянула тебе свою худенькую ручонку:
– Дядь Друц! миленький! Не передумала! Ноги… ноги целовать…
– …Душу, говоришь? – сказал; и не узнал собственного голоса. – Ну что ж, значит, так тому и быть. Давай душу, княжна. Только знай: вытащим Федьку, не вытащим – все едино. Пропадать нам лихим пропадом. Решай сейчас, чтоб после не каяться. Видела, небось, что нынче с подкозырками творят…
Эх, девки, девки! Тамара! Акулька! отдаетесь без колебаний! мне бы ваше сердце…
– Я решила, – и она протянула тебе руку.
Словно знала: так положено.
Я грустно улыбаюсь.
Это судьба.
И желтый, осенний свиток, испещренный вязью знаков, вспыхивает перед вами.
XI. РАШКА-КНЯГИНЯ или АБРАША-ВЕРОНЕЦ ЛЮБИЛ ШУТИТЬ ПО СУББОТАМ
При благоденствии праведников веселится город,
и при погибели нечестивых бывает торжество.
Ты готовила финт.
Безумный; безнадежный.
На который можно решиться, лишь открыв глаза, и вместо края постели вдруг увидев край обрыва. Нарушался Закон, если крестный не идет вослед крестнику, чтобы ждать и молчать; нарушался Закон, если учитель не сопутствует ученику, чтобы самим своим присутствием оказать честь прощания; рушились основы – и ты, на остаточке, на последыше, на "брудершафтной" Акулине, рванулась было в погоню… вот-вот ударишься всем телом о стену нарушения, проломишь, устремишься!..
А рыба-акулька возьми да и вывернись из рук.
Глупая ты, глупая Рашка… Ну скажи мне на милость: когда это жена не сопровождала мужа? в беде и радости? в здоровье и болезни? в Законе и беззаконии?
Оба они ушли: Федор и Акулина.
А ты осталась.
Иди плясать кадриль.
* * *…лестница кошкой вертелась под ногами. Юлила, терлась ступенями; норовила встать дыбом, распушив хвост ковров.
Что делать?
Куда бежать?
…Сильная рука поддержала под локоть. Глаза, два черных колодца, сияющих неземным восторгом, придвинулись вплотную.
– Эльза Вильгельмовна! – спросил еле слышно Павел Аньянич, облав-юнкер со второго курса; "нюхач", подающий большие надежды. – Ведь это вы, Эльза Вильгельмовна? Это правда вы?!
Со стороны могло показаться: молоденький кавалер объясняется даме в любви страстной и прекрасной. Но тебе уже однажды объяснялись в похожей любви: в купе поезда "Севастополь – Харьков", между делом очищая апельсин.
К счастью, институток он успел отослать наверх.
Хороши б вы были…
– Что, Пашенька? Вынюхал, мальчик мой?!
– …Например, ваш покорный слуга перед самым выпуском сумел вычислить объект: негласного сотрудника Гамзата Ц'ада, тифлисского шашлычника.
– Вас похвалили? наградили?!
– Увы, милочка. Меня вызвал к себе начальник училища в Тифлисе…
– Эльза Вильгельмовна!
И тут мальчик в лазоревом мундире произнес нечто, возможное в его устах не более, чем выход в Закон учеников без учителей:
– Я восхищаюсь вами, Эльза Вильгельмовна! Я искренне восхищаюсь вами! Выслушайте меня! Полагаю, власти заблуждаются в своем вечном стремлении искоренить, вместо того, чтобы изучать и использовать!
– Пашенька!
– Не перебивайте! пожалуйста, не перебивайте! Я много думал! Я написал рапорт начальнику училища!.. вашему супругу!.. завтра я собирался передать сей рапорт… мы выплескиваем младенца вместе с водой!.. теряем, когда могли бы приобрести!..
Боже! – как он был похож сейчас на Шалву Джандиери! На того полуполковника, которого не слышали, не могли, не хотели услышать в Государственном Совете, и, уверенный в своей правоте (Пашенька! все эти ваши мужские "Я! я! я! мы!.."), гордый князь переехал в стылую тоску Мордвинска: сыграть свою тайную партию, где картами служили живые люди.
Сосланная на поселение Дама Бубен.
Сосланный на поселение Валет Пик.
И Ленка-Ферт, так и не успевшая выйти в Закон; битая на мраморном столе морга Девятка Бубен.
– Господин Аньянич! – лязгнуло сверху. – Завтра я готов рассмотреть ваш рапорт! Более того: утром, после гимнастики, вы доложитесь ротмистру Ковалеву, дабы он предоставил вам возможность хорошенько обдумать в карцере ваше поведение!
Ты переводила взгляд с Пашеньки Аньянича на Шалву Джандиери, с облав-юнкера на полковника, с мальчика на мужа, с мундира на мундир – и чувствовала: сознание вот-вот ускользнет.
В норку.
Тише, мыши, не шуршите…
– Шалва… я сейчас упаду, Шалва!..
Он оказался рядом быстрее, чем ты успела договорить.
– Господин облав-юнкер! Живо! – на улицу, подгоните нашу коляску! И еще…
Джандиери задумался; сдвинул брови.
– И еще: вы поедете с нами. Поможете мне…
– Так точно, господин полковник! Буду счастлив!
Швейцар уже распахивал перед Аньяничем двери холла, испуганно кланяясь.
– Домой? – спросил тебя Циклоп; и успел подхватить, не дать упасть, покатиться по ступеням. – К врачу?
– Домой не надо… к отцу Георгию. Едем к "стряпчему"!
– Что происходит, Рашель?!
Впервые он назвал тебя так за последние… нет.
Просто: впервые.
– Они выходят в Закон. Без нас.
Слава богу, Джандиери не стал спрашивать: кто "они"?
* * *В коляске ты начала терять сознание.
Ах, как славно, как весело звучит: начала терять! вот: монетка еще не выпала из кошелька, но уже застряла в прорези, уже толкается ребром, просится наружу – выпаду! пустите! затеряюсь в пыли! Начало потери – есть ли в целом мире что-то забавнее тебя? Теряем сознание, деньги, время… невинность… родителей, наставников… учеников – они еще здесь, но уже потеряны, и проклятый Дух Закона шутит новые, небывалые шутки; тебе не дают даже как следует потерять их, Федьку с Акулькой, детей кус-крендельских, плоть от плоти души твоей, Княгиня бесталанная!.. даже за их спиной постоять, гордясь, провожая, обжигаясь слезой, текущей по щеке к уголку рта – и то не дают…
– Шалва…
– Что? тебе плохо?!
– Скорее, Шалва…
"На ты… на ты… – стучат колеса; колеса, колеса!.. поезд в ад. – Он впервые обратился к тебе на "ты", Дама Бубен! ах да, сегодня все – впервые…"
Скорее, Шалва… к отцу Георгию, к Гоше-Живчику, ибо даже Духу Закона не дозволено безнаказанно глумиться над Буквой! Слыхано ли? – оставить тебя здесь (Друц! где ты, ром?!), когда крестники проходят последнее испытание! Дело, о каком Червонные "стряпчие" могут лишь мечтать: уличить Закон в беззаконии… мечтать, грезить, вздыхать ночами…
Куда ты проваливаешься, Рашка? в какие тихие омуты, доверху набитые чертями?! – бесенятами твоей памяти, моей памяти, хитро подмигивающими из тинистых закутков! ну давай, давай я тебе чуть-чуть помогу – хотя, поверишь, мне сейчас не до тебя… не до себя… мне сейчас – не до…
* * *– Бывает, – Фира-Кокотка раскинулась на канапе, этакой пресыщенной светской львицей, и стала полировать ноготки, – что жизненное повествование теряет сюжет.
– Сюжет? – спросила ты.
Ты всего третий день как вышла в Закон, и до сих пор не могла привыкнуть смотреть на Фиру, на свою крестную… со стороны, что ли?
Да, именно со стороны, а не поминутно косясь через левое плечо.
– Глупышка. Сюжет – это обоснованность поступков, это перемена "вчера" на "сегодня"; это ты сама, какой должна быть согласно замыслу. Чьему? неважно. Пусть об этом спорят до хрипоты бородатые и лысые умники в церквях, мечетях и синагогах. Но иногда, редко и оттого особенно мерзко, ты превращаешься в ходячую ерунду. Замысел? сюжет? о чем вы, господа?! Когда надо резать по живому – пьешь кофе; когда надо изрекать истины – киваешь, улыбаясь невпопад; когда по всем календарям мира выходит: "завтра" и только "завтра"! а у тебя, дурехи, добро бы "вчера" – у тебя прошлогодний снег, да еще и растаявший на ясном солнышке! Мой крестный, рабби Авраам бен-Исраэль из Вероны, любил шутить по субботам: Фирочка, яблочко мое, ты знаешь, что значит "магия"?