– Гей, пан, драный жупан! У тебя чаклуны в погребе развелись!
– Як пацюки[62]!
– Гей, змеюки подколодные, вылазьте!
– А собака-то у них страшный!
– Да то, мабуть, чаклун-перевертень!
– А ну, собака, кусь! кусь! ось тебе сальца, ось тебе смальца!..
– Гей, Павло, дай мне дрючка, я того кобеля перетяну!
– Выходь, мажено-смажено[63]! Выходь!
– Агов! выходь!..
Весело огольцам. Безопасно. Ну, выпорют, в крайнем случае, за усердие – в первый раз, что ли? А тут такое развлечение! Когда еще доведется безнаказанно пана с клятыми чаклунами обругать ругательски, да еще у всех на виду, на слуху?! Камнями покидаться (ох, чую, скоро полетят!), собаку панскую дрючком перетянуть?..
Вслед за детьми к ограде подтянулись бабы. И гвалт, естественно, усилился стократ:
– Грицька, Грицька мово сглазили, ироды!
– Убить хотели!
– Ужо припомнится! ужо закаетесь, лиходеи!
– Боженька, он все видит!
– Василя, Василька верните! чертово отродье! Куда кровиночку дели, харцызяки?!
– Ось зараз вам мужики красного петуха пустят! как Бог свят, пустят!
– Отродье бисово!
– Пекельники!
Орут бабы, дразнятся мальчишки, лает, прыгает у забора верный Трисмегист – а сзади, по дороге, тем временем мужики подходят. С топорами, с кольями, с вилами – кто с чем. Многие и вовсе без ничего. Только не спешат мужики. Остановились за спинами своих благоверных, цыгарки раскуривают. С ноги на ногу переминаются, на дом господский смотрят, переговариваются вполголоса. Мужики, особенно здешние гречкосеи – народ обстоятельный. Им всякое дело сперва обмозговать требуется, перекурить, когда самогонка есть – то и самогонки выпить.
Это бабы с детворой на язык скорые…
– Да шо ж це робыться?! Ты поглянь! нет, ты поглянь на их!
– Шо, Катерино?
– А то! Мы туточки роздыраемось, а им хоть бы шо! Заперлись у хате и молчат, як ота рыба об лед!
– Гей, телепни, вы шо, цыгарки смалить сюды пришли?! Вам скоро промеж ясны очи наплюют, а вы стоите?!
– Може, там нема никого? Убегли?!
– Мужики! Чи вам повылазило?! То робыть шо-нэбудь, хай вам грець!
Переглянулись мужики.
Сплюнули; сапогом растерли.
– То цыть, дурные бабы! Цыть, я кому сказал!
Э, да этот, который их приструнить пытается, в казенной форме!
Урядник!
– Мы тут зачем, я вас спрашиваю?! Зачем?! Бунты учинять и прочие безобразия? Или мажье семя изобличить и к ответу призвать, по всей строгости, значит?!
– Призвать!
– По строгости!
– Ряшки начистить!
– Хай Василька вернут, кровиночку… – взвился одинокий вой.
Ты гляди! а примолкли маленько!
– Мы к пану князю с челобитной! Про кубло мажье, шо под боком у ихней светлости! Так мы ему глаза откроем, и задержать поможем, ежли шо! И доставить, куда следовает!
– Поможем!
– Откроем!
– Доставим!
– Куды следовает!
– У пекло их следовает!
– На вилы!
– Дык эта… ЕПУТАЦИЮ надо выбрать, ось! Шоб с паном князем толковать, стало быть!
– Вот ты, Демид, и иди, ты у нас власть!
– Да куды ж вы смотрите! Демид же сглаженный-спорченный! Он с моим Остапом тем чаклунам запродаться хотел!
– Цыть, дурна баба!
– В глаз! в глаз ей, Остап Тарасыч! Ай, козак! лыцарь! И в левый, в левый теперь! Остап Тарасыча в епутаты! голову!
– Шинкаря! Ицика в епутаты! Ицик хитрый, его хрен обдуришь!
– Ото дило! Шинкаря давай!
– Шинкаря! Голову! Демида-урядника!..
Слава тебе, Господи! Жечь сразу не решились, собрались переговоры устраивать. Глядишь, пронесет…
Пока шум да дело, за оградой сыскали заодно и кривлянцовского голову – тот вместе с шинкарем прятались в задних рядах, и, судя по их виду, оба больше всего желали оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако против общества не попрешь; пришлось соглашаться и благодарить за оказанную честь.
Толпа-то у них, будто теленок-страхолюдина – двухголовая…
Не обошлось без скандала: небритый плюгавец, отец сгинувшего Василька-крестника, все норовил попасть в число "епутатов". Но его гнали. У тебя, мол, свой интерес, своя обида, и вообще, ты кто такой? голь перекатная?!
Плюгавец обижался, орал, размахивал грязным (даже отсюда видать!) кулаком, грозился все мажье семя посадить на вилы, а клятым "запроданцам" насыпать соли на хвост. Рядом причитала его жена, разорялась Катерина-головиха, и хмурился здоровенный конопатый Ондрейка-коваль – тот самый, которому мой Феденька нос своротил.
Феденька – он такой, он может…
А еще в толпе вьюном крутился карла-юродивый. Подвывал: "Обидеть хотят свет-Прокопьюшку! обороните, люди добрые, не дайте в обиду! Свет-Прокопьюшка чует! чует!.." Юрода пытались утешать, чем-то кормили, и он ненадолго умолкал, набив рот дармовой снедью; но потом, прожевав, снова заводил свою шарманку.
Со стороны это, наверное, выглядело потешно; жаль, мне было не до смеха. Ведь толпа хуже зверя! да что я – зверь дикий много, много лучше! Никогда не знаешь, что этим ветошникам в следующий момент в голову взбредет! Сейчас они переговоры вести надумали, а через пять минут дуры-головихи с юродивым наслушаются – и усадьбу палить сунутся!
Страшно. Никогда еще так страшно не было! Хотя нет, вру. Было. Там, на лесной заимке, когда Петюнечка…
Нет, не вспоминать! Уж лучше в окно смотреть буду.
Отодвигаю подальше краешек тюлевой занавески – осторожно, чтобы ветошники не заметили…
* * *У ворот – семеро. Остальные притихли, назад подались. Кого еще выбрали, я недослышала, да и какая разница? Я их все равно никого не знаю. Вон, стоят, мнутся. И им боязно. Урядник через плечо на толпу окрысился: заткнитесь, мол, раз выбрали – теперь не мешайте!
Потом вперед прошел, в ворота стукнул. Деликатно так, я даже звука не услышала. Еще раз стукнул, погромче. Тут и шинкарь вмешался:
– Ваша мосць! Ваша мосць! Панове! Мы таки до вас! Выборные! От обчества!
– Епутация!
– Гей, хозяева! Уважаемые! То есть кто-нибудь дома?
И вдруг: смолкли.
Все; разом.
Совсем.
Тишина.
Кажется, даже птицы в саду подавились щебетом; даже Трисмегист лаять перестал.
Оторопь людей взяла, оцепенение пало.
И на меня тоже! Раньше текла себе речкой, плескалась-забавлялась, и вдруг – ударил мороз жгучий, сковал льдом от берега до берега. Мысли в голове, и те в ледышки превратились.
Кто ж это нас всех заморозил?!
Еле-еле повернула голову (шея! хрустит! не хочет!..); забыв об осторожности, толкнула створки, высунулась в окно. Глянула вниз.
Увидела:
…от главного крыльца к воротам неторопливо шел полковник Джандиери. В парадном мундире с аксельбантами, весь сверкая начищенным золотом пряжек, серебром пуговиц и кушака с бахромчатыми кистями, при шашке и револьвере в лаковой кобуре; стройный, подтянутый… Холодом, февральской стужей веяло от этой бесстрастной фигуры. Я прямо-таки видела, как мороз кругами расходится от шагающего к воротам полковника-"Варвара", как сковывает льдом разом присмиревшую толпу, как…
А меня понемногу отпускать начало.
Что ж это получается?! Кто тут маги-колдуны? Мы, которые в Законе, или жандармы облавные, у которых свой Закон? Ведь не только меня "заморозил", твоя светлость…
А Джандиери идет себе и идет. Вон, уже у ворот. Остановился. Голову чуть набок склонил, по-птичьи – а спина, ремнями перетянутая, прямой осталась, словно из гранита высеченная. Смотрит князь сквозь решетку ворот. Сквозь "епутацию" дурацкую, сквозь цвиркунцов с кривлянчанами. Изучает, будто уродцев в кунсткамере, под стеклом.
Спросил что-то; негромко, отсюда не расслышать. Тут выборные будто очнулись – зашевелились, загалдели наперебой. Еще и карла-юрод вперед выскочил, всех перекрикивает:
– Братец-князь! ты видишь! тебе Бог дал! Защити! Оборони!.. обидеть хотят!..
Насилу угомонили дурака. Отвели в сторонку, краюхой хлеба рот заткнули. А выборные ближе подошли, объясняются. Только и слышно:
– …имеем доложить, ваша бдительность!..
– …чаклуны, маги сиречь…
– …та прямо у вашей хате, звиняйте за…
И ответное, князево (едва голос повысил, а ударило наотмашь!):
– А ты почему здесь, урядник?! Тоже бунтовать вздумал?!
– Да який же це бунт, ваша…
– Мы – в известность поставить, довести до сведения…
– Подсобить, ежели занадобится…
– Молчать! – голос полковника вновь перекрыл нарастающий шум. – Я не желаю выслушивать женский галдеж и детские вопли. Сейчас я велю открыть ворота, и вы, любезные, получите возможность изложить ваши просьбы (ай, Циклоп! молодец!) в более приемлемой обстановке.
Князь обернулся; коротко махнул рукой в сторону флигеля.
Немедленно хлопнула дверь, и к воротам заспешил прятавшийся во флигеле вместе со слугами Сенька-Крест – открывать. А на веранде – когда и выйти-то успел, из столовой?! – образовался отец Георгий: в рясе, при кресте, как и положено священнослужителю.
Толпа зашевелилась:
– Ты поглянь, там у них и поп есть!
– Дык поп чаклуну – перший ворог!
– …може, и нема? нема там чаклунов?..
И в ответ диким, отчаянным воплем взметнулся над толпой фальцет юродивого Прокопия:
– Он! он! Чаклун! вражья сила! К воротам идет! идет!
– Хто, энтот? рябой?
– Обидеть! обидеть свет-Прокопьюшку хочет! Люди добрые, обороните! братец-князь, оборони!
– Та казали – ром. Ром – чаклун, нехристь поганая!
– А энтот на рома не похож…
– Прокопий, а ты не обознался часом?
– Ты глянь, глянь! поп к перилам стал!..
– Обидеть хочет! расстрига, христопродавец! Пошто, батюшка, обижаешь свет-Прокопьюшку?!
Черт! У этого юрода что, нюх на магов?! Князя братцем зовет, а стоило Сеньке выйти… и отцу Георгию…
– Окстись, Прокопий! Не замай попа!
– Слухайте его, люди, слухайте! Мару на нас пущают, а Прокопий – видит! Блаженный – он все видит, ему сам Боженька очи ладошкой протирает!
– Може, и не поп то? може, чаклун в поповской рясе?
– А може, брешет Прокопий?
– Хто?! Блаженный – брешет?! Да сам ты брехун!
– Я брехун?!
Пока человеческий муравейник за оградой шумел и разорялся, Сенька-Крест успел в один момент отпереть ворота, впустить "епутацию" и быстренько захлопнуть створки перед носом у остальных. Лязгнул ключ в замке, ответно лязгнули цепь с засовом, и Сенька поспешил вернуться во флигель. А Джандиери, сопровождаемый идущими позади выборными, с прежней ленцой прошествовал на веранду, где и уселся в легкое плетеное кресло.
Отец Георгий встал у князя за спиной, символизируя единение светской и духовной власти.
Жаль, если сверху глядеть, не так душевно выходит.
А вниз идти я боюсь.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХУ Сеньки-фортача, старшего из братьев Крестов, глаза запавшие, усталые. Не по годам; по жизни. Таится в них до поры:
…двор.
Серый рай. В дальнем конце свалка примостилась: игрушек там видимо-невидимо, и каждый божий день – новые. В ближнем конце чахлый тополь вырос, лазить по нему, не перелазить. У сарая лавочника Ярошевского – ящики. Из досок славные мечи получаются. А забор – это вообще красота.
Много ли человеку в детстве для счастья надо?
Крохи с фартового стола.
* * *Выборным Джандиери сесть не предложил; они так и остались стоять у крыльца, комкая в руках шапки. Один урядник фуражку не снял – по уставу не положено.
– Итак, я слушаю. Только имейте в виду: быстро и конкретно. Начнем с местного представителя власти, – в руке у Джандиери возникла пока еще незажженная сигара, и кончик ее пистолетным дулом уставился в грудь уряднику. Теперь, когда все происходит близко, мне слышно хорошо. Ну, давай, Шалва Теймуразович, давай, Циклоп, убеди их, напугай их! пусть уходят! ты же можешь, князь, полковник, "Варвар"!
– …Значица, имею доложить, ваша бдительность: вчера вечером, близ села Цвиркуны, силами местных жителей имела место попытка задержать двух магов-конокрадов; стало быть, таборного рома и его подмастерья, из местных, крестьянского сословия, село Кривлянцы. Однако же ром по причине нервического припадка отдал Богу душу, избежав тем самым справедливого наказания, а его подельнику удалось скрыться…
– Не удивительно, не удивительно, – покивал головой князь, раскуривая сигару и окутываясь облаком сизого дыма. – Силами местных жителей… Продолжайте, урядник, я вас слушаю. И что же дальше?
– Дальше-то как раз и ничего, ваша бдительность… только в народе говорят…
– И что же говорят в народе?
– Видели! – выдохнул урядник, будто в прорубь головой кинулся. – Из ваших людей там кой-кого видели, ваша бдительность!
– Да ну?! – лица Джандиери я не вижу, но мне отчетливо представляется, как князь вздергивает левую бровь в недоверчивой насмешке. – И кого именно видели? Опять же, кто именно видел? уж не ты ли, твоя строгость?
Официальное обращение к уряднику прозвучало хуже оскорбления.
– Никак нет, ваша бдительность! Я уже после, ночью, прибыл.
– А-а, – Джандиери, не скрываясь, зевает. – Тогда кто свидетель?
– Вот он, Остап Тарасыч! голова Цвиркунов! – и урядник с видимым облегчением злорадно кивает на стоящего рядом "голову": вислоусого, кряжистого дядьку.
– Ну-с, допустим. Давайте послушаем очевидца. Итак?
Голова мялся, кряхтел, глядя в землю; наконец выдавил:
– Та ото ж, ваша мосць… обчество – оно завсегда, коржи-бублики… ну, стали тех ворюг смаженых вязать… шоб, значит, препроводить… Ось! И тут: тарантас с вашего маетку катит. А в ем – доця ваша, панночка, значит; еще той, из городу… ну, паныч, мордатый такой. И кучер, шо на рома дюже схожий. Ось…
Остап Тарасыч вновь замолчал, ковыряя землю носком растоптанного чобота.
– Я слушаю, – подбодрил его Джандиери с той же доброжелательностью, с какой незадолго до явления толпы подбадривал мальчишку, отловленного Трисмегистом в саду. – Не тяните время.
– …ото ж, говорю. Кучер ваш, шо навроде рома, с тарантаса сиганул – и до нас! Выплясывать стал, как скаженый, по-ромски распевать! мы сразу смекнули: колдует! Очи нам поотводил, я мажонка за родного сыночка принял! Мы ему, кучеру вашему: шо ж, ты, мол, вражина, творишь? а туточки паныч мордатый подоспел и Ондрейке в рожу! в рожу! Нос, коржи-бублики, набекрень своротил…
– Интересно, интересно… Так-таки без видимой причины подошел и ударил? Нос сломал? Ни за что? – сигара курится Везувием, и из дыма, из грозового облака звучит такой голос, что сразу ясно: горе тебе, град Помпея! Колись, маруха, выкладывай правду!
Иначе – быть беде!
– Ну, не то шоб ни за шо… Ондрейка ему, панычу, то бишь: "За конокрада заступу держишь? Небось, одной с им породы?!" – а паныч Ондрейке в рожу. Ось.
– Ясно. И каким же образом "паныч" за конокрада заступался?
– Та сказал, шо, мол, не бейте его! шо прекратите той… как его?.. самосуд, значит. Ось…
