Подняла глаза на Марфу-солдатку: ее ведь голос?
– Кто убежал? куда?!
Из-под набрякших, пронизанных лиловой строчкой век на тебя глядело тайное злорадство.
Удовольствие падшей от вида той, кто хоть в чем-то, а ниже ее.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХОй, глаза у Марфы-солдатки! ой, глазищи! с девичества остались – большие, влажные, ресницы метелками! а под теми ресницами уже не девичье, бабье мерцает:
…харя.
Мужская; трепаная. Вроде личины шутейной, какие парни на святках пялят. Обвисла, надвинулась; колышется туда-сюда, вверх-вниз. Сопит пористый носишко, по щетинистой скуле капля пота ползет. Язык широкий, лопатой, губы облизывает – словно лихорадкой обметало. Упала харя ниже, ткнулись губы куда-то, все равно, куда. Вверх-вниз, вверх-вниз; вот и охнул, болезный.
То не харя на самом деле. То мешок мучицы, первача бутыль да забор починенный.
Вот.
* * *– Сбежал твой чернявый, – лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. – Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил – и в бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал…
– Врешь! врешь, сволочь!
– Врать не обучены, – солдатка обиженно поджала губы (потрескавшиеся, в мелких белых шрамиках); дочка же вновь щекой дернула. – Мы по вертепам не шастали, мажьей пакости не учились, каторгой не хаживали!.. мы хучь и сволочь, а честного звания!..
Она еще бурчала, тешила остатки бабьего гонора – благо повод есть, грех не потешить! – а ты уже спрыгнула с телеги.
В грязь.
Тузы дождем сыпались из чужого рукава; наспех крапленые, липовые. Один в один складывалось: пока тебе в Мордвинске предъявляют к опознанию изувеченную Ленку-Ферт, здесь, в Кус-Кренделе, исчезает Друц. Бежит? черта с два! Куда ему бежать? Зачем?!
Смысл тайной игры был для тебя темен, но пристало ли Даме скучать на прикупе, пока темные шестерки в короли выходят?
Они – кто они? неважно! пока неважно!.. – да, они просчитались, оставив твои руки развязанными. Пусть ты можешь сейчас всего ничего, пусть Костлявая всякий миг стережет за плечом – пусть!
Сыграем в четыре руки?!
– Кто видел? – деловито спросила ты. – Кроме купцова Мишки, кто-нибудь видел?
Марфа-солдатка вскинула подбородок, демонстрируя нежелание отвечать "всякой каторжанке", но бабу опередил неугомонный Тимоха.
– Слушай ты их! – доверительно сказал он тебе, с опаской подходя ближе. – Шавит Марфа, как бог свят, шавит!.. никуда твой ром не делся.
– А я говорю: убег! – Марфа решила стоять до последнего.
И тут Тимошка-лосятник сказал те слова, за которые тебе вдруг захотелось кинуться к нему на шею и расцеловать в обе щеки, сплошь заросшие пегой бороденкой.
– Дура ты, Марфа! – сказал он. – Ить прийдем на гулянку, сама глянешь: кто убег, а кто на лавке сидит! Ладно, хватит бары растабаривать… смеркается. Пора идтить.
Ты смотрела им вслед, чувствуя, как внутри, удивительным ребенком, зреет решение.
Улыбалась.
Так улыбалась, что Федюньша глянул было тебе в лицо, да и отшатнулся, закрывая рот ладонью.
– Эй, красавец-мужчина!
Лосятник обернулся.
– На гулянку, говоришь? А кто только что пел: "Айда с нами! Пить будем, гулять будем!"? Брехал, выходит?
– Я? брехал?!
Он просто не в силах был поверить своему счастью. Хлопал редкими ресницами, гонял желваки на скулах. Точь-в-точь бездомная псина, когда ее вдруг поманят от двери куском калача.
Тебе было его жалко, Княгиня?
Нет.
Тебе никого не было жалко; даже себя.
– Дык что это? как это? идешь, значит?!
– Иду. Эй, бабоньки, примайте товарку!
Догоняя их, ты заметила: лица Марфы с дочкой изменились. Оплыли, налились добродушием. Понимающе брызнули светом. Словно они давно ждали от тебя такого поступка; ждали, устали, а вот дождались-таки!
А Федюньша не стал тебя останавливать.
– Н-но! – послышалось за спиной. – Н-но, постылая!..
Уже на опушке ты обернулась.
Маленькая телега стояла на взгорке, и молодой Сохач спорил о чем-то с невесть откуда взявшейся девчонкой – рябая егоза юлой вертелась на месте, и рядом возвышалась башня могучего собеседника.
Жалко, что ты не умеешь рисовать, Княгиня.
Просто помаши им рукой: Федору, вертлявой Акульке, выбежавшей вам навстречу – помаши и иди себе дальше.
Хорошо?
* * *Шли мало.
Не на самом деле, потому что к месту вышли уж затемно, при свете бледного, чахоточного месяца, в пятнах болезненного румянца – просто тебе показалось, что и не шли-то вовсе.
Летели.
Откуда силы? откуда веселье? откуда эта странная торопливость?.. даже думать не хотелось. Что-то близилось к концу. Удача? беда? жизнь? Пустяки. Ты шутила, заигрывала с растерянным от нежданного счастья Тимохой, раскрутила обеих баб на водопад частушечной похабени, умело поддержав вторым голосом; сама спела два-три романса, из тех, что "пожесточе", для белошвеек – и все остались довольны.
Спросила про волков.
"Не волчьи места," – равнодушно отозвался охотник, закидывая ружьишко подальше за спину.
Ладно. Только отчего ж тогда спина чешется? Не от клопов гостиничных – от ощущения чужого взгляда. Откуда желание оглянуться, и не просто так, а резко, или исподтишка, или еще как? – но увидеть, подглядеть? Бред, чушь! – Тимоха дурак, но лосятник бывалый, учуял бы, будь что неладно…
Он и учуял.
Уже на подходах, когда за кучугуром валежника, по левую руку от гряды мачтового сосняка, замаячила избенка-растопырка – Тимоха, приобнявший тебя-послушную за плечи, вдруг извернулся. Оборвал пустую болтовню на полуслове, гадюкой нырнул в кусты. Ты не остановилась. И правильно: вон, Марфа с дочкой идут, как будто так и положено… они идут, и ты с ними.
А надо, чтоб иначе поверили: они – с тобой.
Раз надо, значит, поверят.
– Ай! пусти, дяденька!.. пусти, шиш окаянны-ы-ый!
Визг, способный поднять мертвеца из могилы, был знакомый. И девка, которую минуту спустя лосятник выволок из кустов за ухо, тоже была знакомой.
Акулька Луковка, рябая юла.
– Ты что? ты на кой?! – без смысла орал Тимоха, пуще выкручивая нежное девичье ухо. – Ах ты, падина! Следила?!
– Я с вами-и-и!
– На кой, грю?!
– На твой! Девки с парнями на посиделках – меня гоню-ю-ют! Сами цалуются! зажимаются! в шепотки играют! а меня – в тычки-и-и! Малая, мол, рябая, на лице черти горох молотили! Я с вами!
– Да лета-то твои каковы, пустеха?!
– Шестнадцатый! Скоро уже!..
Лосятник замолчал. Отпустил ухо, зато подцепил костлявыми пальцами ворот драного кожушка.
Пригляделся.
– Ин ладно, – буркнул. – Там решат: куды…
Дура-Акулька не уловила в Тимохином голосе тайной угрозы. Запрыгала, заскакала.
– Пошли! ну, пошли!
Ты обогнала обеих баб и первой направилась к избе. Об Акульке не думалось. Не до того. Игра намечалась втемную, шулерской сдачи, и от лица, от голоса, от фарта случайного зависело больше, чем от лишних дум.
Ну что, Княгиня, заходим в избу?
Да.
Оно и в городе: полно тайных хаз, о каких всякий околоточный давно осведомлен, бывает, что и в гости захаживает, шкаликом безъакцизки побаловаться. Спросит такого следователь по особо важным:
– А правду говорят, Федотыч, что ты всех беглых по трущобам знаешь, знаешь да не арестовываешь?
– Правду, – ответит старик-околоточный. – Потому и двадцать лет на посту, а не в гробу!
Что с него взять – прав ведь!
Так и здесь: небось, полно народу, кто про сию заимку ведает, а зачни имать-допрашивать, любой ни сном, ни духом!
Народишко везде одинаков.
– …ах, какие дуси! Эй, солдатик! – будешь моим цыпа-лялей? Ну хоть лафитом с лимонадиком угостишь?!
Жаргон барышни из двухрублевого, средней руки дома терпимости сработал без осечки. Даже тот, в солдатской шинели – даром что щуплый, а глаза-то атаманские, с прищуром – даже он снял руку с карабина. А громила со свиным, многажды ломаным носом, и вовсе окосел не от водки – от твоего явления. Видно, друг-солдатик в звании загадочного "цыпа-ляли", да еще лафит с лимонадиком, столь обычные в таежной глуши, произвели на громилу неизгладимое впечатление.
Вон, даже хрюкнул утробно – засмеялся, стало быть.
Только двое не обернулись к тебе. Не до того: играли на щелбаны в "чистку перышек". Две растопыренные пятерни лежали на столешнице, рядом с полупустыми бутылками и остатками харча; два ножа с умопомрачительной скоростью отбивали чечетку, вонзаясь в доски между пальцами. Быстрее! еще быстрее! вон и кровь показалась у одного, да что там кровь? – ерунда!
Быстрее!
И встали, как упали.
Разом.
– Ну, Петр, – сказал сукин сын, беглый-сидячий Друц, весело ероша отросшую на поселении шевелюру, насквозь пронизанную серебром нитей. – Ну, гусь сизый… Подставляй лобешник!
Длинный Петр сосредоточенно зализывал палец.
Даже когда три знатных щелбана сотрясли его лоб, оставив красный след – даже тогда не бросил сего важного занятия.
Лишь подтаял льдом в голубых лужицах глаз.
– Заходь, заходь, раскрасавица! – протянул солдатик, оглядев тебя с ног до головы. – Каким ветром?
– Это ты у Ермолай-купцовича спрашивай: каким? – сдала ты первую карту, рубашкой вверх. – Он тебе и разъяснит, с понятием…
Пройдя к столу, ты взяла ту кружку, что сама подвернулась под руку, до половины налила водкой. Кинула в глотку – да нет, не в глотку, в самую душу.
Вовремя оказалось.
– Это Княгиня, – будничным тоном, как само собой разумеющееся, сообщил Друц, подсовывая тебе миску с квашеной капустой.
– Княги-и-ня! – качнул головой солдатик: не то одобрил, не то задумался. – Которая в ключницы к Ермолаю?
И сам себе ответил:
– Лады.
Что он имел в виду, осталось загадкой. Для тебя главным было другое: приняли. А там видно будет. Глядишь, и времечко сыщется: с Друцем словцом перемолвиться.
В капусте густо попадалась клюква, наполняя рот приятной оскоминой.
Позади хлопнула дверь; сразу стало шумно.
– Марфуня! миляшиха! Заходь, заходь, на-кося водочки!..
– Силантий, дочку – мне! Слыхал, свинская харя? – сюда веди!
– Ох, мужички, дайте разговеться! Лапу, лапу прибери, охальник! Мы – женщины честные, нам отдышаться надоть…
– Рябая, подь ко мне! Эх, рябь моя, голенастенькая! – меня Петькой зовут, ты будь Настею!
– Акулька я… Акулина.
– Един пень! На колени, на коленки седай!
– Ну, Тимоха! ну, ловец! Гляди, сколь маток завалил!
– Кружку ему! Да лей, не жалей, до краев!
Краем глаза ты отметила: про дуру-Акульку спросить-сказать забыли. Мало ли: шел охотник за добычей, вернулся с удачей! А что мала да ряба, так ведь это судьба: мы по пьяни кого хошь помянем… Тимоху завертели, хлопая по плечам, не давая слова сказать, сунули в руку полную кружку; вот лосятник уже отдувается, вкусно крякает, зажевывает шаньгой – а баб расхватали, разобрали по рукам, остается Тимохе коситься на тебя со значением: не сама ли пошла-напросилась? вот он я, красавец-мужчина!
Ты улыбнулась лядащему, он и расцвел.
И пошло-поехало: гомон, взвизги, питье-закусь, потная ладонь за пазухой (плевать! не до капризов…); извлеченая неведомо откуда гармошка, старая, раздолбанная – и снова веселье, судорожное, взведенное, словно курок, каким всегда бывает веселье обреченных…
Одно жаль: едва ты оказывалась рядом с Друцем, как ловила на себе стальной прищур солдатика.
Вот и говорила ни о чем.
* * *Когда в дверь с разбегу ударили плечом, ты даже не удивилась.
Что-то близилось к концу.
Удача? беда? жизнь?
Пустяки.
XVII. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или РАСКУДРИТЬ ТВОЮ!..
Восстали на меня свидетели неправедные;
чего я не знаю, о том допрашивают меня.
Не так все шло, наперекосяк, криво; гнилой выходил расклад. Еще днем казалось: все дерьмо, что могло свалиться на темечко, уже свалилось. Ан нет, баро, рано радовался! Оставался ушат-другой у фортуны в заначке, как раз по твою душу.
Встречу – убью.
Где-то там, наверху, где тянут жребий: кому фарт и пруха, кому дом казенный, а кому крест на погосте – где-то там сдвинулся, зашуршал вниз первый камешек, увлекая за собой дружков-товарищей. Лавина набирала разгон. Эх, будь ты в силе, Валет Пиковый – раньше б шухер учуял. С чего же все началось? С Филатовой подлянки? нет, раньше. С урядника, что за Рашелью прискакал? Может быть.
Углядеть бы! разобрать, разобраться… поздно.
И кой бес Княгиню сюда принес?! Водку, что ли, пить? песни горланить?! Перемолвиться бы – да не складывается. Едва ты с полчаса назад выбрел, шатаясь, наружу – якобы проветриться, надеясь, что и Дама Бубновая за тобой последует – сразу хвостом Карпуха увязался. Не скрываясь, в лоб: "Заблукаешь спьяну, ищи тебя… а нам Ермолай Прокофьич бОшки посворачивает!" Была б в избе хоть другая горница или там подклеть – утащил бы Рашку, вроде как по бабскому ремеслу использовать; да и той ухоронки бог не послал. Не уединишься. "Артельщики" – люди простые, им одной горенки на все про все хватает: и пить-гулять, и с бабами тешиться.
Еще эта дура-Акулька! ну, девка, ну, сатана! Ей Лупатый водки в глотку плеснул – она и окосела, чушь всякую мелет, похваляется, как к тебе в ученицы пойдет. Будете, значит, вместе железных змиев стращать. А Лупатый вокруг маломерка вьюном увивается, вон уже и раздел девку наполовину – а ей хоть бы хны! Спортит ее ублюдок Петюнечка, как есть спортит; поутру очнется – голосить станет.
Сама виновата.
Одна загвоздка: за девку поруганную мужички здешние и озлиться могут. А Филат со своей бой-бабой сгоряча еще и уряднику стукнут! Да и сама Акулька молчать не обучена. "Артельщики" – не дураки, даром что ветошники; особенно Карпуха. Понимать должны. Значит, кончат девку по-тихому. Мало ли? Волки порвали, или в болоте утопла. Сгинула – и концы в воду.
Хреново. И девку-дуру жалко, и в селе веры не дадут, что сама где-то пропала. А если еще видел кто, как она сюда шла… Выходит, гореть этой хавире по-любому! Княгиня тоже не с добрыми вестями, небось, нагрянула – добрые и подождать горазды. Когти надо рвать отсюда, Валет Пиковый! Веревка с варавским мылом тебе, беглому, по-любому обеспечена, терять нечего…
Раскудрить твою!.. дождались!
* * *От страшного пинка дверь, распахнувшись настежь, с грохотом ударилась о стену.
И, резко качнувшись обратно, едва не припечатала по роже незваного гостя. Однако в последний момент тот все же подставил локоть; охнул от боли, выматерился сквозь зубы.
Заминка вышла.
Короткая, пустячная.
Однако хватило за глаза.
Душа-Силантий, например, вовсю лапавший Марфу-солдатку за бока, как-то разом оказался на ногах. Сорвал со стены двустволку; вскинул к плечу. Бил наверняка: картечью, дуплетом, чтобы изрешетило не только вошедшего, но и любого, кто возжелал бы ввалиться следом. Из левого ствола – гостеньку в брюхо; из правого – вскользь, прямиком в шевелящийся сумрак сеней.
Знал разноголосый лихое дело.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХА у души-Силантия в глазах его заплывших навсегда:
…лужа.
С одного бока уже льдом подернулась. В середине тоже – собрались хрусткие осколочки, льнут друг к дружке. Вода пополам с грязью: мутная, пенная, отблескивает потешно. Вон, сбоку комья плещутся головастиками.
Сапог в лужу – хр-р-рясь!
Беги, лужа, во все стороны.
