Если б еще знать: как ты выглядишь со стороны, когда Закон призывает тебя к себе?
Как?!
– Эльза Вильгельмовна? Вам плохо?
– Ничего… ничего, Пашенька! девочки!.. вы идите, я сейчас…
Он кинулся вниз; подхватил сильными руками, не дал упасть.
– Я позову кого-нибудь?! Зиночка, Варя! скажите начальнице…
– Не надо. Мне хорошо.
Ты врала.
Тебе было плохо; хуже, чем секунду назад.
Потому что все прошло: потолок, стены, круговерть выхода в Закон. Ты вполне могла идти плясать вторую кадриль, Княгиня, кокетничать с молоденьким Аньяничем, являть Зиночке и Варе пример неувядающей молодости, пить хоть второй стакан водки, буде швейцар расстарается сбегать в лавку…
Чудо захлестывалось петлей на шее.
Тебе снилось повешенье, Княгиня?! – сон в руку, в ладонь, в кулак, крышка люка проваливается вниз, слитный вой толпы оглушает ("А-а-ахххх!.. а-а-а…"), и ты летишь, летишь, летишь в бездну с обрывком веревки на шее – смешной, страшный, безнадежный флаг бывшей жизни.
…где-то…
…где-то там…
…где-то там, в месте, название которому еще не придумано на языках человеческих, выходил в Закон леший-Федька – а ты, Дама Бубен, фея-крестная, находилась здесь, на этом дурацком балу, в здравом уме и трезвой (ну, лишь слегка подвыпившей) памяти.
Дура! дура! дура!.. дуракам Закон не писан.
– Пашенька… да идите же наверх!
Он подчинился.
Двинулся вслед за институками по ступеням, оглядываясь через плечо; лицо облав-юнкера, всегда малоподвижное, на этот раз дергал нервный тик: левое веко трепетало не в такт, отчего казалось, что Пашка шутовски подмигивает. Удивительно для будущего офицера Е. И. В. особого облавного корпуса "Варвар", но сейчас тебе было не до удивлений.
Ты готовила финт.
X. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или ТАМАРА И ДЕМОН
И скажешь: "Били меня, мне не было больно;
толкали меня, я не чувствовал.
Когда проснусь, опять буду искать того же".
…Ну, здравствуй, Ефрем, Лошадиный Отец. Очередного крестника привел? Вижу, привел. Летит, летит времечко… который это уже у тебя? Третий? Четвертый? И новый, небось, на примете есть? Ну, тогда, если повезет, еще свидимся, Король Пиковый. А парня давай сюда. Пусть идет. Едет? Пусть едет, только сам. Обижаю? я? кого, чем?! – а, тебя, напоминанием… Ты ведь не в первый раз, Закон знаешь. Прости, баро, совсем память дырявой стала. Ничего не держит.
Давай, парень, вперед! Хороший у тебя конь; только норовистый, горячий – как и ты сам, бэнгоро[36]. Ну, гляди, не свались.
Пошел!
Все это было, было, было уже бессчетные тысячи раз, и даже само слово "было" успело потерять для меня всякий смысл. Было? Есть? Будет?
Какая разница?!
Но сегодня я не желаю заниматься худшим из людоедств – доеданием самого себя. Сегодня праздник самообмана. Ведь я был, есть, буду во всех вас, а значит, и вы все – во мне, с вашей радостью и болью, страхом и нетерпением, заносчивостью и сомнениями – я киплю в вас, вы бурлите во мне, и каждый раз, далеко, в глубине души (есть ли у меня душа? нет, не так: есть ли у меня что-нибудь, кроме души? моя ли это душа? впрочем, не важно…) – в той глубине, которую я по привычке зову душой, что-то замирает в ожидании: а вдруг именно сегодня, сейчас – получится? вдруг гладкощекий сопляк, растрепавший буйную смоль кудрей – призрак долгожданного исхода? что, если?..
Нет, нет, я спокоен. Не надо. Я равнодушен; то, что я по привычке зову душой, покрылось пылью столетий и заросло паутиной бесплодного ожидания; я – оскопленный чудотоворец, разучившийся верить в чудеса! Если я не достучался до вас тогда, когда еще было не поздно исправить ошибку, притворившуюся успехом, когда я еще оставался человеком… человеком?.. величайшее чудо из чудес – достучаться, быть понятым… нет, не верю.
А ты скачи, мальчик, скачи.
Бог в помощь.
Только не думай, что верхом ты доберешься до меня быстрее. Видишь: твой конь едва перебирает ногами, и тишина вокруг вас плавится свинцовой патокой. Помнишь? бывало?! – да, во сне. Пытаешься проснуться? Вырваться из липких лап кошмара? Правильно пытаешься; ты умница, бэнгоро. Вот только посмотрим, до какой степени ты умница.
Посмотрим, когда доскачешь.
…раньше ты б у меня не через буреломы скакал! горы на пути бы вставали – до неба, пропасти – без дна! Красота! ужас! Куда там конь – на драконах летать пришлось бы!.. И не в патоке увязал бы: что патока?! вморозил бы я тебя по самые очи черные в глыбу льда – поди, выберись! Извини, бэнгоро: не могу. Здесь мы на равных. Потому что могу я лишь вровень с вами, а вы можете все меньше и меньше… mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa![37] Я пытаюсь, я каждый раз пытаюсь исправить свою ошибку, заложенную в фундамент здания, ставшего моим мавзолеем, я мечтаю разлить на землю проклятую похлебку из чечевицы, сдуру выменянную на дар первородства! – а вы упираетесь руками-ногами-рогами, честью-совестью-гонором, вы мешаете, полагая втайне разные глупости! я – так, вы – этак, я – ну? вы – хрен гну! я – да услышат глухие! а вы – затычки в уши и мимо острова Сирен, привязав себя к мачте…
Ну, огонь – это понятно. Через огонь вы все проходите. Впервой ли? Я же вам тот огонь и зажигал, когда Договор подписывали.
Я, спертый Дух Закона.
Что, думаешь, приехал? Думаешь, все? скатертью дорожка?! Дудки, бэнгоро, не все. Вот она, твоя судьба: поди, обмани! объегорь! Страх всякого конокрада: озверевшие мужики с кольями да с вилами. Взяли тебя на горячем, со сведенным конем – не жди пощады.
Выкрутишься?
И в ответ на меня снисходит запоздалое озарение.
Увы, бэнгоро, не от тебя.
Прямо сейчас, в одно время с кучерявым дьяволенком, ко мне идет будущий "видок" Крестов. Его учитель – здесь же, в моей внутренней реальности; и частица Духа Закона, погребенная в Короле-"видоке", на краткий миг обретает силу.
Силу прозрения.
Случайности – не понятые до конца закономерности! Кому это знать, как не Духу Закона?! Я един в тысячах лиц, я ощущаю наши связи – паук! связанный паутиной! высосанный мухами! – хотя лишь изредка могу проследить их до конца, увидеть, чем обернется действие! поступок! случайный плевок на тротуар!
О, если бы мне дано было видеть причины, следствия, последствия, когда я создавал Договор впервые!..
Жалеть об этом поздно и бессмысленно. Я знаю – но сейчас краешек завесы дрогнул, приоткрывая тайну! Сам того не желая, мальчик мой, я бросил тебе навстречу твою НАСТОЯЩУЮ судьбу! Гляди! – оскалилась, брызжет слюной и злобой, готова смять, раскатать в кровавый блин, в грязно-бурое месиво…
Ты смеешься? – смейся.
Ты играючи проезжаешь насквозь бесплотным призраком? – проезжай.
Даже не оглянувшись полюбоваться, как мужики остервенело молотят друг друга; вот один, утробно крякнув, всадил другому в живот вилы-тройчатки… – ладно.
Договорились.
Ты передо мной? – здравствуй.
Смотришь с прищуром сверху вниз, с коня слезать не торопишься. И не надо, я не гордый. Ага, слез все-таки. Ну конечно, ты меня видишь, как умеешь, а умеешь ты плохо. Наверное, я напомнил тебе твоего крестного, Ефрема Жемчужного. Или не напомнил. Значит, тебя зовут не бэнгоро, а Дуфуня? Дуфуня Друц?
Очень приятно. А я – Дух Закона.
Тянуть карту будешь, Дуфуня? Ну конечно, будешь! Только давай сначала – как всегда. Бесполезно, глупо, чуть-чуть стыдно – как всегда.
Сначала – вопрос.
Простенький.
Когда я задаю его, я спокоен. Я на самом деле спокоен. И отнюдь не потому, что мне все равно. Просто я уже знаю ответ. Когда краешек судьбы дрогнул от сквозняка, я успел глянуть исподтишка. Она раздевалась, судьба, обнажалась перед сном; она прекрасна и отвратительна.
Однажды она станет моей.
Нашей.
Нет, это случится не сейчас; возможно, судьбой будет твой крестник, или крестник твоего крестника – но у меня появилась надежда!
Ты знаешь, что такое надежда, парень?!! Ах, знаешь: та сука, которая умирает последней, пережив всех! Ты остер на язык, Дуфуня; ты мне нравишься; конечно же, ты ответишь, как все, едва сдержавшись, чтоб не плюнуть Духу Закона в глаза.
Но я все равно задаю свой вопрос…
* * *Помнишь, Друц?
О да, ты помнишь…
Наша встреча была именно такой, и позади стоял твой крестный, Ефрем Жемчужный. Стоял, ждал, а значит, тебе не нужно было оборачиваться.
Ты спиной чувствовал учителя, входя в Закон.
И потом, когда пришел срок твоему первому крестнику, Вайде Хэладо[38], все повторилось; только стоял и ждал ты, а Вайда шел к Духу Закона пешком, по пояс проваливаясь в зловонное, булькающее, пышущее колдовским жаром болото; ты мог лишь смотреть, закусив губу, не в силах помочь крестнику.
Он должен был дойти сам.
Как ты в свое время.
Как старый Ефрем – в свое; а до того…
Ты не знал, что случится, если Вайда не дойдет. Не хотел знать. Ты знал другое: и он дошел.
Всякий раз перед Духом Закона предстают двое: учитель, молча стоящий в отдалении, и ученик, идущий вперед.
Таков Закон; таков я, его Дух.
Гнилая пародия на правду.
Почему же сейчас – иначе?!
* * *Темнота мягко ударила в затылок, сбивая с ног. Но новый свод не разверзся над тобой, и не возникла в туманной дымке на горизонте колеблющаяся фигура.
Шершавые булыжники мыслей… под копытами старой клячи… цок-цок, цок-цок… Как быстро-то!.. Вы с Княгиней рассчитывали еще хотя бы на полгода… Быстро; не вовремя. Ай, не вовремя! Но это пустяки; главное – все иначе!.. после тьмы ты должен был оказаться НЕ ЗДЕСЬ! Тебя и потащило ТУДА – но в последний момент знакомый тоннель из тумана перерубила надвое гранитная стена, перед самым носом твоим перерубила, морэ, так что лоб расшиб, на ногах не удержался!
Или это ты ЗДЕСЬ лоб расшиб, когда ноги служить отказались?
Спуталась явь земная с явью Закона, близкое с далеким, бывалое – с небывалым. Вроде и лежишь, ром-неудачник, где стоял, где мажонка на твоих глазах всем миром забивали (жив ли парнишка? не видать…) – а глаза твои прочь устремились, уши в трубочки свернулись, вслепую видят, вглухую слышат…
Ну давай, давай, я помогу… чуть-чуть.
Капельку.
– …Ой, батюшки, ужасть-то какой! Верке расскажу, от завидок сдохнет!..
– …Да шо ж это?! да как это?!
– Городового! городового кличьте! Вытащить ее оттудова надо!..
– Видишь, Петенька, что бывает, когда не слушаются мамочки…
– Ось он, городовой-то! Ишь, бегит, его усердие – аж взопрел…
– Знамо дело – от усердия…
– Разойдись! дайте пройти представителю власти!
Толпа расползлась мокрой ветошью – и ты увидел. Словно из-за плеча у городового выглянул.
Народ сгрудился напротив зоосадовской клетки. В клетке, бешено хлеща себя хвостом по бокам, рычал и скалил внушительные клыки амурский тигр по кличке Мальчик. (Кличка подходила тигру, как корове седло.) Ярость зверя была понятна – галдящие перед клеткой бездельники могли и невинного агнца довести до кровопролития. Но на сей раз толпа, против обыкновения, ахала и ужасалась отнюдь не зря. Потому что в клетке, позади тигра, на присыпанном соломой полу, лежала беременная женщина!
Акулина!
Сосредоточенное, серьезное лицо, веки плотно сжаты – но грудь мерно вздымается, и трепещет жилка на виске.
Эк угораздило в Закон выходить… И чего тебе дома не сиделось, беспокойная ты моя? Читала бы книжки ученые, к экзаменам готовилась – нет, понесло в зоосад на ночь глядя! И не к птичкам-синичкам, рыбкам-черепахам – к тигру в клетку! С ним-то какая беда приключилась? опять, кроме тебя, никого не нашлось?!
Не начались бы роды…
– …Ваше усердие, ваше усердие! шо робыть будем?!
– Пристрелить зверюгу, и дело с концом! Там же человек в клетке! Баба!.. на сносях…
– Так может, он ее уже? тово?
– Чево – тово? чево – тово, я т-тебя спрашиваю? Хычник? бабу? тово?!
– Может, загрыз?..
– Ты чего мелешь? Чего мелешь, говорю?! Да штоб Мальчик нашу Лександру Филатовну тронул?! Просто обморок у дамочки случился. Бывает, когда дите в брюхе! Вы бы лучше разошлись, господа хорошие, не дразнили зверя! От греха, значит, подальше…
Это Поликарпыч, служитель. По голосу узнал. Слава Тебе, Господи – хоть один умный человек рядом оказался!
– Да ты сам что говоришь, дурак?! Беременная женщина – у дикого зверя в клетке! Стреляйте, ваше усердие!
Городовой вытащил из кобуры револьвер. Сухо щелкнул взводимый курок.
Шум обрезало; народ попятился в тишине.
Стой, дурень! Тигр – зверь живучий, его из нагана не убьешь! только разъяришь окончательно! тогда уж пропадать Акулине пропадом! – Мальчик и не заметит, как на части разорвет!..
– Не, боязно, – городовой опускает ревеольвер и вытирает вспотевший лоб. Руки его дрожат. – Еще в дамочку попаду…
Блюститель порядка оглядывается в растерянности на толпу, ждущую выстрелов и крови. Беспомощно разводит руками, словно ища сочувствия, поддержки – и, как ни странно, находит!
К нему подскакивает сухонький жилистый Агафоныч в форменной робе и фуражке служителя; с другой стороны городового уважительно трогает за погон Поликарпыч, который поперек себя шире.
И выше.
– Ваше усердие! не треба стрелять. Лександра Филатовна – она Мальчика из соски выкармливала… это тигра нас от клетки гонит, мамку вроде как боронит. Вы б велели народу вон идти, не злить хычника!.. так оно лучше всего будет.
– А Лександра Филатовна очухается, дык сама из клетки выберется, – уловив паузу, Агафоныч принимается бубнить городовому во второе ухо. – Видите: жива дамочка, и крови на ей нема… В тягости она; сомлела по духоте. Не обидит ее Мальчик. Только шо с тигры взять: зверь, он и есть зверь, не понимает, шо мы ей добра хотим…
Наконец до городового доходит: больше всего пользы сейчас будет не от стрельбы. А от того, что его усердие делать умеет и любит: от наведения порядка. Чем он и начинает заниматься – к неудовольствию зевак, зато всячески поддерживаемый обоими служителями.
– Доктора позовите, – оборачивается блюститель порядка к служителям, когда зеваки отходят подальше, продолжая глазеть на клетку с указанного их усердием расстояния.
– А хрена там дохтур? разве Мальчик подпустит дохтура?! Ждать треба…
– Даст Бог, обойдется. Она – дамочка бойкая; оклемается…
– Может, водой из шланга побрызгать? Для прохлаждения?..
* * *– …П-прочь, хамы!
Странно, почему голос – женский? или померещилось?
Перед глазами – комья земли, жухлые травинки. Саднит разбитый лоб, привычно ноет спина. Надо вставать – долго отлеживаться не дадут. Сейчас набежит охрана, начнут сапогами пинать; могут и прикладом добавить. Надо вставать – чтобы снова таскать ненавистные скользкие стволы.
Почему – скользкие?
Потому что – осень, дожди, слякоть; вот почему.
Что за глупые мысли лезут тебе в голову, ром сильванский?
