Даже Княгиня нас опередила.

* * *

Трисмегист уже не лаял: стоял в сторонке, преданно заглядывая в глаза хозяину. Ворчал утробно, скалил клыки; косился на задержанного. Мол, ты не смотри, что я тебя отпустил! только попробуй мне удрать!

Задержанный – перепуганный насмерть хлопец лет двенадцати – сидел, прижашись спиной к старой груше, и мелко вздрагивал.

От страха.

И еще – от душивших его рыданий.

Ясное дело! Когда такое чудо-юдо на тебя бросится, впору штаны обмочить! Трисмегист – пес умный, рвать хлопца в клочья не стал: с ног сбил, придержал – и голос подал. Эй, хозяин! Но "задержанный" все равно страху натерпелся. Вон, рубаха порвана, портки тоже клочьями торчат, весь в пыли-грязи вывалян, физиономия конопатая исцарапана… Это не дог его царапал, – сам, небось, по земле носом проехался, когда с ног сбили.

Воришка?

Похоже, эта мысль пришла в голову всем, включая их светлость.

– Ты зачем в сад залез? Яблоки красть? – строго спросил князь.

То есть, для мальчишки – строго. Я-то знаю, как Джандиери по-настоящему спросить может. И остальные знают. Кроме хлопца.

Ему-то – откуда?

– Не-е-е, пан-барин! Не вор я! Я… я к тетке Оксане! племяш я ейный, Микитка, с Цвиркунов! Я не воровать! к тетке я… ой, пан-барин, не бейте!..

Ну, тут не надо полковником облавным быть, чтобы понять: не врет хлопец. Не врет, но и правды всей не говорит! По глазам видно, по голосу слышно.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Ох, и глаза у тебя, хлопчик! вишни, не глаза! Ну-ка, дай доброму дяде глянуть, не бойся… ишь ты:

…вишни.

В миске с варениками. Два вареника лопнули при варке, вот вишни и вывалились. Между сизыми веками из теста и белыми пятнами сметаны вокруг – темно-красные зрачки. Сами кого хочешь переглядят. Сейчас маманя бросит с батькой лаяться, жрать позовет.

Что ж они так долго бранятся? Урчит в брюхе, подначивает: стяни вареничек! ну же!

А батька, паскуда лысая, в сердцах миской об пол…

* * *

– …Ой, да шо ж цэ робыться! Микитка, постреленок бисов! Ты шо, через огорожу, да? От дурень, от дурень! Ваша мосць, простите вы его, дурня клятого! – набежавшая стряпуха рассыпалась мелким бесом, кланяясь всем и каждому. – То ж он не вор, не злодий, то он дурный просто! Та я ему сама ухи надеру, и хворостиной, хворостиной, шоб не лазил, где не след! Ваша мосць, любенький, то простить постреленка, я ж сама его выпорю, ще й батьке его скажу…

– Успокойтесь, милочка. Никто не собирается наказывать этого мальчика. А уж пороть его потом, или нет – это ваше дело. Я верю, что он не хотел ничего плохого…

Стряпуха Оксана, тетка незадачливого Микиты, слушала князя, раскрыв рот, словно тот изрекал ей приговор на Страшном Суде.

– …пусть только ответит: зачем он через забор полез? не мог в ворота постучаться? в калитку? Неужели мы такие звери, что не пустили бы мальчика к его родной тетке?

И Джандиери выжидательно уставился на хлопца. Тем самым своим взглядом, под которым хотелось или спрятаться в кусты на другом конце земли, или застыть по стойке "смирно". По себе знаю, хоть никогда по стойке "смирно" не стояла – зато как другие во фрунт вытягиваются, насмотрелась!

– Отвечай, лайдак, ежли тебя его мосць спрашивает! – немедленно поддакнула тетка Микиты.

Хлопец испуганно моргал, озираясь с видом затравленного лиса.

– Ну-с, любезный, я слушаю, – князь слегка нахмурил брови, и тут я сообразила, что Джандиери просто-напросто забавляется. Ну какую-такую тайну мог скрывать деревенский хлопчик?!

Полковничьих бровей хлопцу хватило с лихвой.

– Голова наш… Остап Тарасыч… передать велели…

– Что именно велели передать Остап Тарасыч? Передавай, Никита, не бойся, – "подбодрил" мальчишку полковник.

– Смута у нас! – выдохнул хлопец; словно в омут головой бросился. – Смута в Цвиркунах! Поутру у головы в хате гвалт случился. Катерина-головиха на двор в одной сорочке выбегла, и ну орать: мажье семя! кубло чаклунское! чоловика[55] моего заворожили! Грицька, кровиночку, заворожили! скоро все погинем!

Хлопца, похоже, несло; слова из него теперь лились, как вода из прохудившегося ведра.

– Наши с хат повылазили, пытають головиху: шо за кубло? где? А она (пан-барин, звиняйте, то она так казала, не я!) – она и голосит: та у кнежской усадьбе! у самого пана-князя под боком! и кучер ихний чаклун, и паныч мордатый, шо з города прикатил – чаклун, и доця кнежская (звиняйте, добрый пан!) – теж ведьма! я, мол, подслушала! Остап мой Демиду-уряднику сказывал! Грицька, Грицька хотел… к им!.. А теперь молчит, дурень старый, он молчит, а я кричу!

Хлопец на миг умолк, тяжело переводя дух. Со страхом поднял взгляд на князя – не гневается ли? – однако Джандиери к тому времени хмуриться перестал и слушал на редкость внимательно.

– Продолжай, мальчик, – произнес он почти ласково.

Эта ласка в голосе жандармского полковника, может быть, и могла обмануть сельского мальчишку, но уж не меня – это точно! Горе тебе, град Содом, он же Цвиркуны! со всеми чадами и домочадцами!

Взвешено, подсчитано, измерено!

– …Ну, народ в шум: мол, недород был – это они все! кобыла у Митрохи сдохла – порчу наслали! и той ром, шо подпаска с Кривлянцов до себя примажил, тоже, небось, из ихней кодлы! а князь и не знает! а ежли знает – покрывает! рука руку моет! (ой, звиняйте!) А тут еще откуда ни возьмись – Прокопий-юрод, шо по селам завсегда шляется. И блажит на все Цвиркуны: спасите, люди добрые! обороните от мажьего семени! обидеть хотят Прокопьюшку, ироды окаянные! Ему: да кто ж тебя обижает, Прокопьюшка? где?! А он: вертеп мажий! в кнежьем доме! чую! чую! обидеть хотят, ироды! спасите, люди добрые! Тут народ не на шутку взволновался, кричат: юрод, он Божий человек, брехать не станет! идем, мол, магов бить! князю глаза откроем! а ежли шо… Голова, Остап Тарасыч, уговорить их хотел – куда там! Ну, он мне и шепнул: беги, мол, в усадьбу, упреди…

Кого ему было велено упредить, хлопец не уточнил. Скорее всего, одну Оксану-стряпуху. А так выходило, что – всех.

Впрочем, это было уже не важно.

– Та-а-ак… – князь медленно распрямился, кажется, сразу забыв о болтливом Микитке.

– Да шо ж воны, з глузду з'ихалы?! – запричитала стряпуха Оксана. – Да где ж то видано, шоб отакие господа хорошие – и чаклуны поганые? Да воны там, мабуть, очи позаливали! От дурни, от дурни!..

– Тихо, милочка, – сквозь зубы бросил Джандиери, и стряпуха онемела. – Значит, они идут сюда? – вновь обернулся он к хлопцу.

– Та мабуть, вже идуть, пан-барин! Скоро будут! Тикать вам трэба, ось…

– Спасибо за совет, юный герой. Но это мы уж как-нибудь сами решим, – чуть заметно усмехнулся полковник. – Сколько их? оружие у них есть?

– Да яка там зброя… Сокиры[56], значить, ну, там косы, вилы… колья… може, одно ружжо. А може, и нема. Я ж когда побег, они ще орали, пан-барин… А народу близко сотни наберется. Може, меньше…

Князь колебался недолго.

– Дамы и господа, я полагаю, мне удастся подавить сей "бунт" в зародыше. Оснований для паники нет. Но, тем не менее, сотня неразумных сельчан – это немало, даже если у них и нет огнестрельного оружия. Поэтому я считаю необходимым эвакуировать отсюда, по меньшей мере, женщин. У нас две коляски. В одной могут поместиться трое пассажиров, в другой – один. Жаль, извозчик уехал… Еще один человек верхом – лошадей в конюшне три. Итак: вы, Эльза, вместе с Тамарой и тетушкой Хорешан садитесь в бОльшую коляску, править будет господин Друц-Вишневский; во второй коляске едет Александра, править будет мой кучер. Ах да, остается еще Кетеван! Тогда господин Друц-Вишневский поедет верхом. Эльза, вы сможете править лошадью?

– Разумеется, Шалва. Только я никуда не поеду. Если вы считаете, что в силах справиться с мужиками, то и мне ничего не грозит. Я – ваша жена, и уж МЕНЯ в мажьем промысле никто не подозревает. Я остаюсь, Шалва.

– Эльза, ну нельзя же так! – у князя начинает мелко дергаться щека. Он на миг умолкает, и щека перестает дергаться. – Вам лучше уехать…

– И не просите, Шалва, я останусь с вами! Это наш дом, и никуда я отсюда не уеду!

– Эльза…

Эй, погодите! А я?! Я, значит, уеду, а Феденька мой здесь останется?! Если Рашель своего мужа не бросает, то чем я хуже?!

– И я остаюсь!

– Александра, опомнитесь! Ну ладно, эта женщина (кивок в сторону Княгини) упрямей Валаамовой ослицы – но вы, в вашем положении…

– Сашенька, не дури! поезжай отсюда, от греха подальше!

И он туда же? Ну погоди, муженек, плохо ты меня знаешь!

– Дурак ты, Федька! Дураком родился, дураком помрешь! Эти ветошники тебя магом считают, ТЕБЯ – не меня! Да еще Друца с Тамарой! Вот вам и уезжать! Явятся мужики – кого увидят?! Господина полковника с супругой, с ними бабу на сносях, да батюшку в рясе! Ну, еще челядь – так они в большинстве местные, их не тронут!

Эк у меня складно получается! я когда злюсь, такая умная делаюсь, что прямо ужас! аж самой завидно!

– Ой, да вам всем тикать трэба! они ж скаженые, мужики те! Мы-то тутошние, верно пани говорит, нас не тронут…

– Молчать! Чтобы я, князь Джандиери, бежал от холопов?!

– Гав! Гав-гав!

– Александра Филатовна права, однако…

– Отец Георгий! Уж от вас-то я…

– Кстати, а где Друц?

– Господин Вишневский? А действительно…

Все разом смолкли. И в наступившей тишине стал отчетливо слышен удаляющийся топот копыт.

– Ускакал… – растерянно уронила Княгиня.

Друц?! Ускакал?! Сбежал?! Нас бросил?! Не может быть!..

"Может, рыба-акулька, может!" – простучали копыта в ответ.

– Видимо, господин Друц-Вишневский решил незамедлительно последовать совету Александры Филатовны. Что ж, это его право. Хватит пререкаться, дамы и господа. Здесь я хозяин, и, как старший…

Князь не договорил. Умолк, прислушиваясь.

Нет, не в затихший уже конский топот вслушивался полковник Джандиери. Где-то в отдалении, пока еще едва слышный, нарастал, ширился многоголосый шум.

– …поздравляю, дамы и господа. Мы опоздали. Пойду, переоденусь. Нехорошо встречать гостей в домашнем, – и, криво усмехнувшись (меня мороз по коже продрал!), князь направился к дому.

* * *

– Шалва Теймуразович, – окликает его мой Феденька. – Я у вас в кабинете двустволку видел…

КРУГ ТРЕТИЙ

НА КРУГИ СВОИ…

– Убей мага в себе!

Опера «Киммериец ликующий – 2», ария Конана Аквилонского.

ПРИКУП

Как заведенные, стучат по утоптанной дорожке подошвы десятков пар сапог, барабанной дробью отдаваясь в ушах. Утренний ветер обдувает прохладой обнаженный торс, не давая вспотеть. Будущий "Варвар" должен быть закален и неприхотлив, в отличие от… ну, скажем так: от тех маменькиных сынков, что бегают по утрам в белых сорочках – а потом не пускают господ облавных жандармов в Офицерские Собрания. Мерно вздымается грудь, вбирая и выталкивая наружу очередную порцию воздуха. Облав-юнкер может бежать долго, несмотря на скудный сон, ранний подъем, вчерашние волнения…

Волнения?

Какие волнения?

А что, собственно, произошло? Почему надо волноваться? Да, вчера удалось определить негласного сотрудника. Да, это оказалась жена начальника училища. Да, господин полковник был, мягко скажем, недоволен.

Ну и что с того?..

Топчет сапогами дорожку облав-юнкер Павел Аньянич. Вертятся в голове мысли, шестеренками в часовом механизме. Никуда от этих мыслей не денешься. Что, ходячая буква закона, совсем себе голову задурил? Да нет, вроде, не совсем еще. Два круга осталось. Думай, Пашка, думай – потом не дадут.

Итак, пробуем еще раз. Строим логическую цепочку: начавшаяся года три назад эпидемия смертей мажьих крестников. Ну, здесь мы знаем, откуда ноги растут: слухами земля полнится, господа облав-юнкера тоже не дети малые, слыхали про Заговор Обреченных, иначе "Мальтийский Крест", слыхали… гордимся даже. Дальше: волна самосудов. Держава и Церковь, упорно закрывающие на это глаза. И наконец – изменения в Уложении о Наказаниях, обоснованные чем угодно, кроме закона. Кроме Закона. Кто-то самовольно изменил правила игры; Держава и Церковь, ранее правовые в течении трехсот с лишним лет по самое "не могу", в итоге встали на сторону таинственного "кого-то" – и преступным магам объявлен шах и мат.

Конец партии?

Но когда меняются правила, меняется и сама игра. Закон дал трещину! Вот оно! Главное, вокруг чего он так долго ходил кругами! Аньянич едва не остановился на бегу, но ноги сами "думали" за господина облав-юнкера. Закон дал трещину! Треснуло не только Уложение о Наказаниях – сломалось устройство общества, общественное мироздание, если угодно. Форсированное, противоестественное излечение от старой, привычной болезни подорвало силы самого организма! Вот почему – самосуды, волнения… и странные мысли, приходящие в голову некоему Павлу Аньяничу. Да и ему ли одному?..

"Мир вывихнул сустав"?

Нет, обер-юнкер не стал делать поспешных выводов. Тем более, что утренняя пробежка закончилась. После пятиминутного перерыва их рота выстроилась на втором плацу, где маэстро Таханаги обычно проводил занятия по боевой гимнастике с труднопроизносимым названием.

Не название, а сплошное сюсюканье.

Дикий народ – айны.

Медленно проступали из редеющего тумана тополя, высаженные вдоль ограды училища. Небо на востоке наливалось багрянцем, и на фоне восходящего солнца отчетливо (чтобы не сказать – символично!) вырисовывался темный силуэт коротышки-айна.

– Вы есть размяться, господа. Я видеть. Бегать, прыгать. Это хорошо. Изворьте взять ножи. Стать по парам.

Ножи – учебные, без заточки. Таким убить не убьешь, но ткнуть можно весьма болезненно.

Напротив сегодня оказывается Володька Бурмак. Аньяничу он не соперник: ни в силе, ни в быстроте. И оба это знают. Значит, можно особо не напрягаться, тем паче, что новых приемов в первый час занятий маэстро Таханаги никогда не дает: облав-юнкера отрабатывают старое, а айн ходит между ними, время от времени поправляя.

– "Ваки-гатамэ" против зрой удар в брюхо. Таханаги знать: ваш черовек рюбит зрой удар. Таханаги иметь показать.

Маэстро вызывает одного из облав-юнкеров. Берет учебный нож. Удар "в брюхо" молниеносен, как укус кобры, и Павел ловит себя на мысли: "А я? успел бы я? смог бы?!"

Тупое лезвие замирает у живота вызванного облав-юнкера, хотя мгновение назад казалось: сейчас оно выйдет со спины. Заточено, не заточено – без разницы. Подобное ощущение возникает у Аньянича всякий раз, когда маэстро "иметь показать".

– Смотреть опять. Потихоньку.

Это любимое словечко маэстро во время занятий: "потихоньку".

– Теперь: ваш черовек бить чурка Таханаги.

Нож переходит в руки облав-юнкера. Молодой, сильный парень бьет – не так быстро, как айн, но и под такой удар лучше не попадать.

Маэстро еле заметно отшагивает в сторону. Поворачивается, смешно всплеснув руками – и вот уже нож прыгает по утоптанной земле плаца, а рука "черовек" оказывается вывернута самым противоестественным образом.

Таханаги кивает:

– Потихоньку. Вы дерать, я – смотреть.

Прием "ваки-гатамэ", прозванный в училище "Васькой-с-котами", отрабатывали еще на позапрошлом занятии, так что мышцы сами вспоминают урок. Опять же, Володька Бурмак – отнюдь не маэстро Таханаги, да и мы не в бою, а на плацу…

Интересно, в настоящем бою, когда речь зайдет о жизни и смерти, он, Павел Аньянич, сумеет сохранить хладнокровие? сумеет "потихоньку"?