Отчего-то (к добру ли?) на ум пришла Деметра-покойница, Туз балаклавский. Помнишь, баро?! – явился ты по первому разу к старухе, а тут тебе и чай, и к чаю, и сама Деметра ласковая-домашняя, хоть на хлеб мажь, вместо масла!
В точку попал: бери мага, мажь его…
Рыба-акулька, бедовая моя, что случилось? Отчего ты живая мне мертвого Туза напомнила?
Не отвечаешь?
Щебечешь? дуешь на горячее? Сыплешь историями из жизни возлюбленного зоосада? – где пропадаешь ежедневно по пять-шесть часов: и как лицо официальное, и просто по собственной душевной склонности:
– …представляете, отец Георгий – муфлона сперли! На мясо, небось. Вот ведь жиганы ушлые пошли! Управляющему зоосада доложили; он, как полагается, заявил в полицию; прислали городового. А я как раз зашла Фимочку проведать…
История мадагаскарского зеленого лемура Фимочки, найденого ошалелой Акулиной на помойке близ Москалевки, заслуживала отдельного рассказа, не будь она хорошо известна всем присутствующим.
– Подхожу к вольеру – и наблюдаю батальную картину маслом: городовой при исполнении! Осматривает место происшествия. Вольер, понятно, целый, следов особых нет. Рядом два служителя, Агафоныч с Поликарпычем, мнутся. Ну, городовой вольер осмотрел, в соседний заглядывает – а там два грифа бродят. Он изумляется: "Птицы ж! улетят к эфиопцам, а казне разорение!" Поликарпыч ему: "Хрена там улетят, у них крылья подрезаны…" "А у мАфлона крылья подрезали?" – интересуется городовой. Поликарпыч кашлять стал, посинел весь, а Агафоныч ничего, бурчит: "Никак нет, ваше усердие!" Городовой на радостях бланк казенный достал, планшетку подложил, карандаш чернильный послюнявил – и ну протокол составлять. Я не утерпела, заглянула через плечо, читаю: "Следствие по делу о хищении мАфлона прекратить в виду отсутствия состава преступления. Поскольку у вышеупомянутого мАфлона не были вовремя подрезаны крылья, и он улетел."
Когда вы с отцом Георгием отсмеялись, а Акулина-Александра сгрызла едва ли половину мелко наколотой сахарной головы, запивая это дело чаем (и никак не наоборот; вот ведь сладкоежка!) – ты наконец решился.
– Бог с ним, с муфлоном твоим. Другое поведай: отчего глаза на мокром месте? От чая ли отчаялась?
Твоя крестница аккуратно поставила на стол чашку: словно крутым кипятком, обожгла взглядом тебя, отца Георгия:
– У Тамары, дочки Шалвы Теймуразовича, опять приступ. Как в прошлом декабре. Или как два года назад.
Ты понял все – и сразу.
– Федька?
– Да. К нему присохла. Теперь Федюньше с дачи ходу нет: если видеть его не будет – опять биться начнет, руки на себя наложить попытается. Я сама видела… Еле удержали в тот раз.
Ты понимал: девка (баба она давно, рожать скоро, а тебе, дурню старому, все – девка!) держится из последних сил. Здесь помощь одна – пусть говорит, не копит в себе, пускай выговорится всласть.
Легче станет.
– Это ненадолго, Акулина. Три дня; может, четыре. Потерпи, а?
– Да знаю я, дядя Друц!.. знаю. От меня она тогда тоже через три дня отсохла. Потерплю я, все нормально… Отец Георгий, грех на мне: едва не убила ее, бедную! С ножом она на меня пошла… страшно шла, меня чуть навстречу не кинуло! В сердце вар кипит, вот-вот пойдет горлом, не остановлю! Шалве Теймуразовичу спасибо – перенял дочку. Меня просил уезжать скорее, от греха подальше. Коляску дал, кучера – я и уехала. А Федюньша там остался. Да понимаю я все, не смотрите вы на меня так! Ничего страшного. Ну, поживет Федор на даче… жара на дворе, а там пруд, озеро… потом у нее пройдет. Она ведь не виновата, Томочка. Мне ее тоже жалко. Я не обижаюсь, и за нож не обижаюсь – обошлось ведь…
Все, понесло Акулину. В глазах еще слезы, но вскоре они наверняка высохнут. Хотя – не позавидуешь ей. И ведь хорошо держится девка! Любимый муж (а Федьку она любит, тут никаких сомений!) с другой остался – нет, крепится, давит фасон! Понятно, что ничему лишнему меж Федькой и Тамарой не бывать: и князь, и Княгиня, и мамки-няньки проследят… А все одно – сердце не на месте.
Особенно когда еще и ребенка носишь…
* * *Акулина с Федором поженились через восемь месяцев после приезда в Харьков. Свадьбу завертели – на три дня. Обвенчавшись в самой людной, Воскресенской церкви, поехали в Немецкий клуб, где имелась лучшая на весь город ресторация; после учинили катание по известным площадям, Тюремной и Жандармской – с песнями, развеселым гиканьем, шутихами, петардами. Не сиди князь Джандиери в первой бричке посаженным отцом, не сияй лазоревым мундиром, отличиями "Варварскими" – быть беде! А так: отшутили, да и устроили пляски до упаду от заведенья к заведению – гей, дам лиха закаблукам!.. Зря, что ли, статский советник Цебриков некогда писал в докладе: "характерным для города является обилие кабаков"?!
Под утро, на берегу Лопани, когда все утомились плясать и пить, но, будучи в азарте праздничного возбуждения, никак не могли разъехаться по домам, Федор вдруг принялся читать стихи. Ай, хорошо читал! Народ аж заслушался. И ты заслушался, помнишь?
Помнишь, конечно, помнишь. Вот с того самого дня и пошла гулять за Федькой слава поэтическая.
Но слава – это позже. А тогда, отоспавшись, молодые с гостями укатили на пикник, в излучину Северского Донца. Казалось, вернулась таборная жизнь, юность к тебе вернулась, Друц ты мой милый! – плясал от души, пил, не пьянея, мимоходом творил мелкие чудеса, которые, в случае чего, всегда можно было выдать за ромские фокусы; и пела Княгиня, и плакала, птицей вырываясь из рук, гитара…
Счастья вам, молодые!
На рассвете, устало и счастливо раскинувшись на земле, спросил у Федьки вполголоса:
– Слышь, муж законный?.. не поторопились ли? Супружница-то твоя совсем молоденькая… сумеешь не обидеть? углы обойти?! Ты пойми, я от сердца, не за просто так в душу лезу!..
– У нас, Дуфуня, все вовремя, – Федор тронул тебя за плечо, задержал руку; быстро сжал пальцы, словно намекая на что-то тайное, известное только вам. – Сам понимаешь: молодожены ночами не спят, снов не видят… А нам с Акулиной позарез надо снов не видеть.
– О чем ты, морэ?
– Да уж знаешь, о чем я…
Ты знал. Давным-давно, спутав явь и срамные видения, какие начинаются у всякого крестника в свой срок, ты полез с ножом на Ефрема Жемчужного: резать учителю жилы. За похабщину; за клинья подбитые, грязные. Хорошо еще, что резать ты тогда не шибко умел – набил тебе старый Ефрем ряшку, и ничего объяснять не стал.
– Жди, – буркнул, утираясь. – Схлынет.
Сам ты все уразумел; когда в Закон вышел, когда крестника впервые под Договор взял. Вот и сейчас – шлепнул ладонь поверх Федоровой лапищи:
– Жди, Федя. Схлынет. Перестанем мы с Княгиней вас ночами мучить… скоро уже.
И ошалел: надвинулись глаза Федькины, а в глазах-то – волна за волной.
– Эх, Дуфунька, мил человек!.. добро б только вы с Княгиней!..
Так и пошла у молодых жизнь семейная.
Как-то быстро у них сложилось, быстро да ладно – вы только радовались тихонечко. Через плечо поплевывали; по дереву стучали. Счастье – штука ненадежная, хрупкая; редко кому выпадает. А коль выпало, держись за него обеими руками, береги от дурного глаза! Им ли, щенятам, держаться, им ли жить по-умному? Слепые они, кроме друг дружки, никого не видят.
Значит, взрослая это забота – счастье нечаянное беречь.
Временами ты сам себе дивился: за родных детей (где родные-то бродят? мало ли баб у тебя перебывало?), и то б меньше тревожился. Дивился, в затылке чесал. С Княгиней перешептывался: мажья наука у молодых со дня свадьбы в рост пошла – будто кто их за уши тащит!
Чихнуть не успеешь – в Закон выйдут, новых крестников подыскивать придется!
Впрочем, на этот счет вас ихняя светлость Циклоп успокоил: придет срок – сыщутся ученики. И для вас, и для молодоженов. Уж он, князь Джандиери, позаботится.
– Так ведь они САМИ хотеть должны! – заикнулась было Рашка.
– Захотят, – улыбается в ответ князь, щеточку усов рыжих ерошит. – Так захотят, что на край света за вами побегут.
– Так ведь… – это уже ты встрял.
– Само собой, – смеется князь (а тебя оторопь берет: Циклоп? смеется?! ромалэ, видано ли?!). – Каких скажете, таких и подберем. Рыжих? толстых? с родинкой на верхней губе? И всякий за вас в огонь и в воду. Можете не сомневаться.
Вы и не стали.
Сомневаться.
Одной заботой меньше – и слава Богу!
А за молодыми все одно приглядывали. Губу прикусывали. Отродясь не бывало, чтоб ученик сильнее учителя выходил, крестник-подкозырок – выше битого козыря. В лучшем случае – вровень; прав отец Георгий. Ай, баро! – Княгиня как-то обмолвилась, с полгода назад: Феденька сейчас чуть ли не Король! а когда в Закон выйдет – даже подумать страшно!
Вроде бы радуется, а у самой и вправду страх в глазах.
Промолчал ты тогда. Не стал Валет у Дамы спрашивать: что за маг из кус-крендельской девки выйдет?! Ведь выше Туза не бывать в колоде козырям… И масть! масть смазалась! Смотришь на Акулину: сила мажья из девки так и прет, страшная сила, небывалая – а масти не разобрать! Ну хоть тресни! И знаешь ведь, что Пиковая она, девка-то, что масть по наследству передается – ан нет, не видишь тех Пик. Другое видишь – все масти разом: плывут, друг на друга накладываются…
Вот он, брудершафт, во что вылился!
Не пойми во что…
Неужели покойный Ефрем Жемчужный не сказками тебя-малого развлекал? Что, мол, редко, раз в сотню лет, или того реже, объявляется среди кодлы Джокер. Маг силы необычайной, любого Туза тузовей; любой масти маститей. Приходит во время смутное, жизнь живет ярко да коротко; уходит не в срок – а жизнь живая за Джокерской спиной другой становится. Как после смерти очередного Ответчика за грехи наши.
Сказки!
Побасенки ночные!
Или просто не хочешь верить, баро? Поверь в смерть – шагнет на порог! Господи, меня, меня казни, а их не трожь! Хоть во искупление, хоть как угодно – мимо, мимо чашу неси! Пусть у них все хорошо будет, пусть долго живут, долго и счастливо!..
Как в сказке.
В хорошей сказке, где конец – счастливый.
Ведь когда маг чего-то очень захочет – оно нередко сбывается. А ты ведь хочешь, чтоб так и было, Друц-лошадник? ну?! отвечай?!
Хочешь?!
…встряхнулся, отгоняя тяжкие мысли. Только подумал еще, что Акулина сейчас восьмой месяц беременной ходит. А когда ты ее масть ловить перестал, баро? Не в начале июня? И про тягость Акулькину лишь тогда же, от нее самой узнал – на вид-то шиш опознаешь, ни брюха толком у козы-егозы, ни пятен на лице, ничегошеньки! Хотя… ну должен ведь был почувствовать! – козырь младшую карту нутром чует… Ан нет, проморгал. Беременность у бабы, что в подкозырках-подельщицах ходит – дело редкое, почитай, небывалое! Не зачать крестнице ребеночка, пока в Закон не выйдет. Да и тогда…
Рашка-то бездетная.
Кто Джокер? тот, кто родился, или тот, кто родится?!
Кому жить ярко-коротко?!
* * *– …А меня Поликарпыч с Агафонычем "зверской дамочкой" прозвали! – Акулина уже улыбается, и слез в глазах больше нет; только голос еще подрагивает перетянутой струной.
– За характер? – решаешь ты подыграть. – Или за привычку по клеткам шастать?
Ох, фыркнула красавица! Норовистая кобыла от зависти сдохнет!
– И за это тоже, – а сама отвернулась, мимо глядит. – Когда у барса Тюпы кость в губе застряла – кто в клетку полез? Александра Филатовна, ясное дело!
– Добро б ты кость из губы вынимала, – не преминул поддеть ты. – Мне рассказывали, Александра свет Филатовна с тем барсом чуть ли не целоваться стала! Жаль, муж не видел…
– Так больно же Тюпе было! – совершенно искренне удивилась Акулина. – Кто снимет, если не я? Я ж понимаю!..
– Боль она снимала! Понимает она! Ни черта ты, прости Господи (виноватый взгляд на отца Георгия: случайно, мол, вырвалось!) не понимаешь! Нельзя до Закона в эти игры играть… Тем паче на людях.
– Вот и в зоосаде мне так один говорил. Товарищ управляющего, Лавр Степанович. Правда, он про другое: мол, не лезь, куда не след! служителям лучше знать, сколько мяса хищникам полагается. А я что, слепая? Не вижу, как в разделочной лучшие куски отдельно кладут? не понимаю, куда те куски идут? В общем, я его предупредила, что молчать не буду. А он меня предупредил: доиграешься, девка. Тогда я не только молчать, но и ждать не стала: пошла к управляющему! Дескать, иду писать докладную в отделение! Лавр Степанович, когда увольняли его, грозиться вздумал – так я ему тоже пообещала: вот сейчас пойду, мол, открою клетку… даже не успела сказать, которую – его как ветром сдуло!..
– Теперь понятно, почему вас, Александра Филатовна, "зверской дамочкой" кличут, – чуть заметно улыбнулся в бороду отец Георгий. – Прозвище хоть и неблагозвучное, но таким гордиться можно. Вижу: никому спуску не даете, невзирая на чины, за правду горой стоите…
– Вы уж простите, отец Георгий, но чихала я на всю эту правду с присвистом! И на кривду заодно! – Акулина разошлась не на шутку. – А зверей обижать не дам! Раз они пожаловаться не могут, раз в клетках сидят, будто в остроге – значит, у них воровать можно, да?!
А ведь права Акулина! Предложи Лавру-товарищу кошелек у управляющего стянуть – обложит по матушке, а то и городового кликнет: "Я человек честный, добропорядочный, а он мне…" А на деле – вор вором! Правда? кривда? причем тут они?..
– Ну вот, опять не так сказал! – расстроился батюшка. – Ну пусть не за правду – зато по совести.
– По совести…
Акулина задумалась, замолчала, что случалось с ней не слишком часто; но все-таки чаще, чем раньше.
– Ах, отец Георгий, совесть – она у всех разная! Лавру Степанычу его совесть у тварей бессловесных воровать позволяет. А мне моя смолчать не позволила.
"Ты и прежде-то не больно молчала!" – едва не ввернул ты, но вовремя придержал язык.
Прикусил.
– Дочь моя, – священник привстал, успокаивающе тронул руку молодой женщины, но был остановлен гневным выкриком:
– А вы не смотрите на меня так, отец Георгий! Не на исповеди! Думаете, не знаю, что ВАМ совесть позволяет? Бог! правда! совесть! беседы задушевные… А сами нас тем временем изучаете втихаря! Мы ведь для вас вроде букашек, которых под микроскоп кладут! Интересные букашки, необычные; забавные даже! Одна кусается, другая сама под микроскоп лезет, чтоб удобнее смотреть было… Где Бог? где душа? где совесть? а, отец Георгий? Вас ведь не это интересует, верно?
– Верно, Александра Филатовна. И неверно.
Голос отца Георгия звучал ровно, чтоб не сказать – монотонно, но ты чувствовал, каких усилий это стоит священнику. Задела его девка за живое!
– Когда понять хочу, как сила мажья действует, как передается от крестного к крестнику, отчего нельзя искусству чародейскому научить другого так же, как вас в институте учат? отчего угасает век от века сила магов, и можно ли тому воспрепятствовать? – тогда правы вы, Александра Филатовна. Нет здесь совести, нет здесь души – одно голое знание, которого мне так не хватает, и которое я с превеликим трудом и тщанием собираю по крупицам много лет. Но когда я вижу, как гибнет великое искусство, как умирают страшной смертью юные ученики, пусть они трижды грешны и виноваты! – я забываю о знании и, как вы изволили выразиться, Александра Филатовна, о "букашках под микроскопом"!
– Забываете? Особенно в суде, когда обер-старец Георгий визирует приговор?! "Ныне, присно и до окончания срока, аминь"?!
