Снаружи послышался отдаленный перестук копыт.
– Силантий, глянь, кого черт несет, – вполголоса бросил щуплый.
Познакомились, значит: космач – Силантий, шестерка, а щуплый, стало быть, тот Карпуха, что про коньих воров все тайны знает.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХПосмотрите, обязательно посмотрите в глаза Карпухе! только незаметно, исподтишка, и тогда увидите:
…заяц
Мертвый заяц на чурбане, поставленном стоймя вместо стола. Жилистая, короткопалая рука придерживает тушку; сверху опускается нож – тяжелый, с широким обушком. Хруст, и длинноухая голова падает в заранее подставленную бадейку. Заяц вздергивается за задние лапы. Течет кровь: немного и недолго. Потом нож деловито вспарывает брюшину, делает надрез вдоль хребта – и пальцы начинают обдирать серую шкурку, обнажая желтоватые прослойки и светло-красное мясо.
Шкура-то линялая, бросовая, чего ее жалеть – дери, как получится!
Хочется есть.
* * *Здоровила молча поднялся, снял со стены карабин и вышел вон.
Вернулся быстро.
– Ермолай Прокофьич, однако!.. – в писклявом, чудном дисканте Силантия стыло недоумение.
Ты усмехнулся.
Купец вошел в избу уверенно, как хозяин. Коротко кивнул Карпухе с Силантием, покосился на спящего в углу третьего мужика.
Нарочито передернул плечами:
– Штой-то холодно тут у вас. Пошли бы, дровишек нарубили, што ли? И Петьку будите да с собой берите – чай, втроем-то веселее, шиш лесной!
Пока будили Петьку, Ермолай Прокофьич уселся за стол напротив тебя и как бы между делом пододвинул к себе лежавшую на столешнице двустволку, так что та легла купцу как раз под правую руку.
Разговор намечался серьезный.
Да куда уж серьезнее – огрели по башке, приволокли в какую-то лесную хавиру (то, что вы не в селе, и убогому ясно!)…
Наконец дверь избы в последний раз противно скрипнула, и вы с купцом остались с глазу на глаз. Помолчали. Тебе уже спешить некуда. Раз купчина эту кашу заварил – пусть теперь первый и речь держит.
– Ну што, Дуфунька, башка цела? Мозгой шевелить могешь? – поинтересовался мил-друг Ермолай Прокофьич.
В ответ ты только смерил купца взглядом – и ничего не сказал.
– Ты не зыркай-то, не зыркай! – непонятно с чего разозлился вдруг купец. – Ты словами отвечай!
Пусть злится.
Авось, сболтнет от злости то, чего говорить не собирался.
Голову потихоньку отпускало: помог-таки настой! Вместо уходящей боли внутри черепа образовывалась гулкая пропасть, – кинь мыслишку-камешек, вовек до дна не долетит!.. но думать эта пропасть, как ни странно, не мешала.
– Не нравишься ты мне, Дуфунька, – задумчиво протянул Ермолай Прокофьич, словно и не к тебе обращаясь. – Еще с изначалу не глянулся…
– Зачем же тогда клинья подбивал? горбатого лепил?!
– Кого лепил?! Ты это по-каковски, шиш лесной?
– А сам догадайся, раз умен.
– Ты мне, Дуфунька, не дерзи! Аль не понимаешь, што я теперича всей жизнишке твоей, считай, полный хозяин? Захочу – оставлю белый свет коптить, захочу – удавить велю!
– Врешь. Хотел бы кончить – я б сейчас сковороду в пекле задом протирал. Выходит, нужен я тебе.
– Вижу, оклемался. Соображаешь, – купец довольно хлопнул себя ладонью по ляжке. – А насчет "нужен" – твоя правда. Для того сюда тебя и приволокли.
– Добром не мог, что ли? – ты осторожно ощупал голову.
Волосы на затылке запеклись от крови.
– Не мог, Дуфунька, никак не мог! – Ермолай Прокофьич доверительно перегнулся к тебе через стол; однако перегнулся с умом, так, чтобы до него самого нельзя было дотянуться. – Кто ж добром себя под петлю подводить станет? А теперь уж деваться тебе некуда, шиш лесной! Обратная дорожка заказана. Беглый ты теперь, друг ситный! Беглый и вор – коня у меня свел. Ить все знают, что ты – коний вор!
– Это какого еще коня? – недобро сощурился ты. – Да на твоих "тыгдынцев" ни один лошадник, хоть простой, хоть в законе, не позарится! Кореша засмеют потом.
– Вот ты уряднику эту байку и расскажешь. Ежели он тебя слушать захочет. А то ведь Кондратыч как увидит – сразу с левольверта и стрелит! Ты нынче в бегах, а беглого всякий стрелить должон, живьем тебя брать без надобности. А даже и не стрелит – кому урядник или пристав поверит: тебе, каторжнику, или мне?
Ты помолчал.
Только взглядом спросил: зачем?
– А штоб не трепал ты лишнего! А то еще и доносить побежишь, штоб себя-то выгородить, шиш лесной…
– Дурак ты, Ермолай Прокофьич! – в сердцах сложилось само, без отступного. – Хоть и в атаманы норовишь, а дурак чистый! Где ж видано, чтобы маг в законе стучал на кого?! За такое свои же на перо и подсадят…
– Гладко стелешь, Дуфунька! – зашипел купец: видать, крепко обидел ты его, назвав дураком; ну и пусть шипит, хуже все равно не будет, потому что хуже некуда. – Да только знаю я: у вас, мажьего семени, свои законы, и для своих писаные! Друг дружку вы, может, и не продадите, зато я – не вашей породы! Считай, закон ваш не про меня! Вот прижмут тебя, шиш лесной, в кутузке, так сразу и припомнишь: как Ермолай Прокофьич вас, ссылочных, привечал, да на санях подвозил, да водкой потчевал, а потом с Рашелькой-колодницей разговоры тайные вел, тебя отославши! А Рашельку урядник в город увез, да еще спешно! Тебя-то не тронули, ты вроде как чистенький. Да только ежели за ней, за бабой, есть грех – так и тебя на дознание потянут. Вот тут-то ты и постараешься, себя спасаючи! Небось, все припомнишь, и што было, и чего не было!..
Купец с усилием перевел дух.
Ты по-прежнему молчал. Ждал: что еще скажет. Как ты и надеялся, от злости купчина начал выкладывать карты одну за другой (чего поначалу явно делать не собирался), и расклад был нараспашку.
Говори, говори, Ермолай Прокофьич.
А мы послушаем.
– Только теперича никак такому не бывать, шиш лесной! Потому как беглый ты. Ну а я, выходит, пострадал, за доброту свою же: ссылочного приветил, поверил, думал – человеком стал. А он у меня коня свел и убег восвояси!
– Складно выходит, – согласно кивнул ты, забывшись, и шея мигом напомнила о себе болезненным хрустом. – Значит, куда ни кинь – всюду клин? И ты, Ермолай Прокофьич, не дурак, а на диво разумен и ловок? Ай, баро рай[10], ай, сладкий мой! Ладно, меня ты конем да побегом повязал, в хавиру эту упрятал. А Рашель?
– А што – Рашель? – искренне удивился купец. – Я ей и взаправду ключницей у себя быть предлагал. Да ежели б даже и не предлагал, што ж она, дура? – на себя лишку валить?! Это, брат-Дуфунька… как его… это ведь сговор выходит!
Все верно. Если есть тайный грех за Княгиней – не станет она купца приплетать. Однако до полного расклада оставалась еще одна, последняя карта.
Меченая.
– Ну и почему же людишки твои меня сразу с камнем на шее в болото не кинули?
– А потому, што завсегда успеется. В Кус-Кренделе твоя рожа варнацкая да язык длинный не ко двору пришлись. А тут, в чащобе – в самый раз. В артель, значит, тебя определить хочу.
– В артель? С Карпухой-Отцом, Силантием-Сыном да Петром-Духом Святым?!
– Што, не глянулись? Лихие мужики, навроде тебя, разве што не мажьего семени.
– А какого? Разбойного?
– Да сам-то ты кто есть, Дуфунька? К лицу ли кочевряжиться?!
– Вижу, не зря я тебя в атаманы назначил. Раз кодлу под собой держишь – значит, атаман и есть. "Иван"[11] Ермила, шиш лесной, таежный. И что, не из последних?
– Из последних?! – едва не вскипел новоявленный "Иван". – Да на сто верст вокруг, до самого Мордвинска, мое слово – железо! Из последних…
– А урядника, однако, боишься, – не удержавшись, поддел ты купца.
– Вот для того мне маг в законе и надобен. Штоб не бояться, – на этот раз Ермолай Прокофьич ничуть не смутился.
– Видать, жиганы твои не справляются?
– Ты людей моих словами всякими не обзывай, – вполне миролюбиво посоветовал купец. – Услышат – зубы выбьют. Даром што колдун и мужик здоровый. А справляться – справляются. Только не все ружьишком или там ножом сотворить можно. Да и человека жизни лишать не всегда сподручно. Ну, пропал там пришлый охотничек с пушнинкой или старатель с левым золотишком – бывает. Одна беда: ежели часто такое приключаться зачнет – власти обеспокоются. А так, с твоей-то мажьей силушкой… Кому глаза отвести, штоб не видел, чего не надоть; кому башку заморочить, штоб к тайничку с золотишком сам привел – да и забыл о том; а когда служивый какой не в меру ретив окажется – так отчего б его волкам али медведю не порвать? Копать не примутся: волки – они и есть волки. Бывает. Мне ведь донесли, как ты с медведицей обошелся. Лихо, шиш лесной! Вот за тем ты мне и нужон, Дуфунька.
Все верно купец рассчитал. Все верно. Одного не учел, не мог учесть: серьезный финт для тебя сейчас – верная смерть. По второму разу Рашка уж не оттанцует. Только откуда купцу Закон знать? А знал бы – лежать тебе с камнем на шее в Шавьей трясине. Впрочем, с этим всегда успеется, тут купец опять же прав.
Влип ты, Валет Пиковый, ай, влип! По самые уши. Одно и остается теперь: форс мажий давить, лепить чернуху. Долго ли на голом форсе выдержишь? До первого серьезного дела. А-а, ладно, нечего загадывать, авось и вывезет кривая! Ты-то купцов расклад теперь знаешь, а он твой – нет.
Сыграем втемную?
– …А не боишься, Ермолай Прокофьич, что я вот сейчас тебе рот словом наговорным залеплю, да и сверну шею по-тихому? И ружье не поможет – не выстрелит оно у тебя, хоть и "тулка" безотказная. Как, не думал о таком?
– Думал. Ты меня сдуру порешишь – люди мои, што снаружи караулят, тебя в клочья порвут. А сам-один ты троих не потянешь, нет, не потянешь! – иначе шиш бы тебя поймали да на каторгу упекли! И коли хотел бы ты со мной поквитаться, жизнь свою на мою разменять – я б давно со свернутой шеей под лавкой лежал. Не боюсь я тебя, Дуфунька. Ить жить-то всякому хочется! Вот и выходит, што не тронешь ты меня, и к властям не пойдешь. А вздумаешь и взаправду в бега податься – в глухомани сгинешь. Дебрей ты тутошних не знаешь, а места наши гиблые. Не веришь – Силантия спроси. Вот и остается тебе, варнак, считай, одна дорога: в артель мою подаваться. Да ты соглашайся, соглашайся! Будешь моим человеком – не обижу!
– Не обидишь? – ты вновь потрогал коросту засохшей крови на затылке. – А долю-то какую положишь?
– Вот это – другой разговор! – разом повеселел купец. – Это – по-нашенски! Сразу видать сурьезного человека!..
* * *Через полчаса ожесточенного торга вы наконец ударили по рукам.
– Силантий! Карпуха! Петька! – купец распахнул настежь дверь избы. – Нового товарища примайте, шиш лесной!
Из-за спины купца ты увидел, как неторопливо поднимается от корявого плетня молчаливый Силантий, закидывает за плечо карабин… И только тут до тебя дошло, что во время всего разговора Силантий держал тебя на мушке: сидел-то ты аккурат напротив окошка.
Да, силен ты, Ермолай Прокофьич, ничего не скажешь!.. а я-то тебя на испуг брал!
Дурнем попусту бранил…
XIV. РАШКА-КНЯГИНЯ или ГЛОТОК МАДЕРЫ В ЧЕСТЬ УРОДОВ
Уста их мягче масла, а в сердце их вражда;
слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи.
Он был вышколен на диво, этот лакей в черкеске, слишком кавказской, чтобы быть настоящей.
– Что прикажете, дидебули?
"Дидебули" – "вельможа" на родном языке князя Джандиери. Да, он еще и умен, этот лакей, поскольку в присутствии забавной селянки, веселой прихоти господина полуполковника, решил обойтись без обращений, способных указать род занятий или истинный титул гостя.
Смотри-ка! – он даже карточку вин, забранную в белый с палевой решеткой переплет, предложил именно тебе, как даме, не погнушался.
Глазом не моргнул.
– Любезнейший! – ты прищелкнула пальцами, и лакей вытянулся в струнку, опоздав сообразить, стоит ли до такой степени угождать забаве князя. – А скажи-ка мне, голубчик…
Пауза.
Во время которой ты и не подумала заглянуть в карточку.
– По-моему, я где-то (чуть не вырвалось: в бараке, от новоприбывшей этапницы) слышала, что именно ресторатор Саакадзе позапрошлым летом приобрел кузнецовскую коллекцию? Ну, знаете, ту, что из собственных садов Григория Александровича на Мадере?..
Взгляд лакея налился влагой, словно у потерянной собаки, когда случайный прохожий тронет загривок по-хозяйски и бросит мимоходом: "Рядом!"
– Да-с! именно так, как вы изволите говорить!
– Чудненько, чудненько… А случаем не осталось ли у вас бутылочки сухой мадеры "Серцеаль" из этой коллекции? Доктора рекомендовали мне, голубчик, исключительно сухое вино, в связи с катаром желудка!..
– Три бутылки-с на текущем счету купца первой гильдии Юшина… но если дорогой дидебули прикажет!.. осмелюсь сообщить: сто пятьдесят рублей бутылка-с!..
– Ну что ж… – разочарованно фыркнула ты, но князь Джандиери лишь слегка хлопнул по столу широкой ладонью:
– Ты слышал заказ дамы? Остальное – на усмотрение Датуны. Живо!
Обратно к столу уже вернулась троица лакеев, неразличимых из-за театральных черкесок и усов-стрелочек. Они засуетились, захлопотали; как по мановению волшебной палочки, наполнились бокалы, распространяя вокруг себя пробочный, мадерный аромат; горячие хачапури истекали сырной начинкой, рядом ждал лаваш, весь в коричневых пузырях, блюдо свежей зелени (в марте? в Мордвинске?!) выглядело истинно по-весеннему, оттеняя розетки с маринованной по-менгрельски, в винном уксусе, алычой – и ты позволила себе на миг расслабиться, оглядеть залу "Картли".
Отсюда, из полузакрытой ниши (а все-таки – почему не отдельный кабинет?!) было прекрасно видно: ресторация практически пустует. Время неурочное; слишком рано. Лишь дремал в уголке, над рюмкой водки, бессловесный старичок с расчесанной надвое бородой, да шумно веселился в компании двух певичек некий пехотный капитан с испитым, нездорового цвета лицом.
– Я хотел бы произнести тост, дорогая Раиса Сергеевна…
Сперва ты даже не поняла, что князь Джандиери обращается к тебе.
– Да-да, госпожа Альтшуллер, мы-то с вами прекрасно знаем, что никакая вы не Раиса, и уж тем более не Сергеевна! Но позвольте мне величать вас тем именем, под которым вы впервые со мной познакомились! Старею, знаете ли, становлюсь сентиментален…
Бокал в сильной руке качнулся, заиграл стальными бликами в отсветах газовых рожков на стене. Почему стальными? бог весть! – но сейчас бокал вышел чудовищно похожим на сломанный у рукояти меч в бронзовом кулаке.
Хорошая примета?
Хорошая?! сейчас, после всего?! после гибнущего эха: "Сыграем в четыре руки?", после выжженных глаз и бубнового туза на лбу?!
Ты взяла свой бокал и выжидательно глянула на господина полуполковника.
– Итак, у меня есть тост. Я хотел бы выпить за уродов. Не удивляйтесь, дорогая моя Раиса Сергеевна! – именно за уродов. Какими являемся мы с вами. Разница лишь в том, что я урод государственный, крайне полезный обществу, а вы – урод, так сказать, антиобщественный, подлежащий изоляции и устранению. Согласитесь, эта разница несущественна, ибо зависит исключительно от сиюминутной позиции данного общества. Сложись все иначе, и вы бы сотрясали твердь в поисках мне подобных, норовя отправить блудного Шалву в острог, а я прятался бы от вас по тайным хазам да хавирам. Вы согласны?
