Фира-Кокотка замолчала, явно намекая, что тебе следует подыграть. Ты подыграла. Больше всего на свете ты любила вот такую болтовню ни о чем; ВРОДЕ БЫ ни о чем.
О своем крестном Эсфирь Гедальевна Перец, она же графиня Чечельницкая, она же Дама Бубен, маг в законе, рассказывала редко.
– И что такое "магия", Фира?
– Я не знаю. И ты не знаешь; хотя думаешь, будто знаешь. А Абраша-Веронец, написавший комментарий к "Сокровенной книге", говорил по субботам: магия – это "маг и Я".
– Кто – я?
– Я. Дух Закона, который всегда "он" и при этом немножко "ты".
– Я?
Фира долго смеялась.
– Вот так смеялся и Абраша-Веронец, – отдышавшись, заявила она. – Я задала ему тот же самый вопрос, и он смеялся. А потом перестал. Сказал, что когда Дух Закона решает поиграть с Буквой Закона в чет-нечет, вот тогда-то это проклятое "Я" начинает дышать нам в затылок! Мы чешем в затылке, а оно дышит, мы терзаемся догадками, а оно дышит, пропади оно пропадом!
– Фира… ты полагаешь это шуткой?
– Нет. Это Абраша так полагал. Или врал, будто полагает.
– А… кто он такой?
– Абраша-Веронец?
– Нет. Дух Закона.
Фира отбросила пилочку в угол. В свои сорок два, она была подлинной красавицей – во всяком случае, так казалось тебе-двадцатилетней. Ты бы дорого дала за Фирино умение держаться, вести себя, пользоваться косметикой и носить дорогие туалеты.
На самом деле ты уже дала.
Дорого.
Только еще не понимала, насколько это оказалось дорого на самом деле. Стать ПОЧТИ такой, как Фира-Кокотка, и понимать, видя чужие восторги, что пропасть этого "ПОЧТИ" непреодолима…
Больше всего на свете ты боялась однажды проснуться и почувствовать, что ненавидишь свою фею-крестную.
– Знаешь, детка… Никто ничего не знает о Духе Закона. Примерно так же, как мы все ничего не знаем о себе самих. Есть только легенды… сказки… глупости…
Ты ждала.
Дождалась.
– Абраша-Веронец, отшутившись по субботам, рассказывал мне по понедельникам: когда более трехсот лет тому назад Фердинанд Испанский и Изабелла-Гонительница издали декрет об изгнании авраамитов – многие бежали в Верхнюю Галилею, в древний Цфат. В том числе мистики, знатоки Имен… маги. Передававшие свои знания от отца к сыну, от сына к внуку. И одному из них сильно не повезло…
– Ему не дали убежать, Фирочка? Догнали? казнили?!
– Нет, ну какая же ты все-таки дурочка! При чем тут казнили?! Просто у него был сын, а у сына не было таланта. Или у отца не было таланта – великий мастер не всегда великий учитель. Короче, годы, потраченные на обучение сына, прошли впустую. Вот тогда маг возроптал и задумался: можно ли передать накопленные сокровища, если передающий не умеет учить, а получающий не умеет учиться?! Можно ли сделать так, чтобы про сына перестали говорить: "Это шакал, сын льва!" Можно ли донести воду в ладонях, если и пролив, то малую, плохо различимую толику? Или надо молча сидеть и ждать от Бога дулю?!
– Он придумал? нашел?!
Фира резко села. Тонкие брови ее сдвинулись к переносице, выгнулись двумя луками. Отвердел чувственный рот, дрогнул:
– А ты как полагаешь, милая моя?
В этот миг ты предпочла бы, чтоб Фира по-прежнему находилась у тебя за левым плечом, а не вот так, напротив, играя шутку, в которой уже ничего не оставалось от шутки.
– Молчишь? Вот и Абраша-Веронец, рабби Авраам бен-Исраэль, написавший комментарий к "Сокровенной книге", тогда спрашивал у меня, у глупенькой, молоденькой дурочки: "Молчишь?! Фирочка, сокровище, почему ты молчишь?.." А однажды добавил: "Вот и ОН пока еще молчит. Думает. Выбирает. И без конца длится ночь перед заключением первого на свете Договора между человеком и человеком…"
Ты неуверенно улыбнулась.
– То есть, нас всех нет? Так, Фира?
– Есть. Не беспокойся: мы есть. Я, ты… мы. Хотя Абраша любил интересоваться по четвергам: "Фирочка, золотце, ты всерьез считаешь, что мы способны существовать на самом деле?"
– Он шутил?
– Нет. Он завидовал.
– Кому?
– Мне. Той, какой я была, прежде чем стать такой, какой я есть. Ну что, пойдем собираться?..
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЗдравствуйте, Эсфирь Гедальевна! Фирочка, не отворачивайтесь, посмотрите нам в глазки! ну что же вы?! И тогда мы почему-то не увидим, а сперва услышим:
…голос.
Мамин, счастливый. "Борух Ато Адой-ной Элой-гейну Мелех гоойлом ашер кидшону бемицвойсов вецивону легадлик нейр шель шабос койдеш…"[39] Ага, вот и огоньки зажглись. Слабенькие, едва теплятся. Разгоняют вечер, машут желтыми лепестками в честь кануна святой субботы.
Почему мама плачет? от счастья?!
Почему вас нет рядом с мамой, уважаемая Эсфирь Гедальевна?
* * *– А? что?!
– Успокойтесь, Эльза Вильгельмовна! Все в порядке!..
Это Пашенька. Успокаивает; пытается заглянуть в глаза. А Джандиери молчит; ты буквально обвисла на нем, а он молчит. Наверное, он нес тебя на руках: от коляски в подъезд казенного дома, по коридорам, не смущаясь ничьими посторонними взглядами, если они были – и взгляды отлетали от Циклопа, как гравий летит в стороны из-под лошадиных копыт.
Не помнишь.
Дороги, подъезда, взглядов – не помнишь.
В крошечном кабинетике тесно от людей, от вдохов-вздохов-выдохов; напротив, у керосиновой лампы, замер отец Георгий.
Тоже молчит.
Лицо священника обмякло, будто у слабоумного; крылья носа подергиваются, из уголка рта тянется липкая ниточка слюны. А на скулах – каменные желваки. Молодой облав-юнкер смотрит на это с брезгливым изумлением: не таким он знает отца Георгия, совсем не таким! Глупенький! – у любого "стряпчего", без слов вникающего в суть дела, выражение лица теряет всякий смысл.
Лицо – оно для обыденности.
Фасад.
Гоша-Живчик выше Десятки не поднялся, зато у его крестного, Иллариона-Полтавского, говорят, в моменты работы лицо делалось… слабонервных выносили.
Ногами вперед.
– Господин полковник! – неожиданно роняет священник; страшно слышать этот спокойный, рассудительный голос, видя маску юродивого. – Я прошу вас: оставьте нас! И вы, господин облав-юнкер – тоже. Мне трудно… в вашем присутствии… прошу извинить.
Блестящие пуговицы глаз останавливаются на князе.
– Впрочем… нет, лучше все-таки выйдите. Так будет правильней.
По-прежнему молча, Джандиери помогает тебе опуститься на стул. Почему он не сделал этого раньше? почему позволял висеть на нем?..
На стуле – плохо.
Раньше было легче дышать.
Наверное, поэтому… мысль ускользает, и ты не кидаешься за беглянкой в погоню. Сидишь сломанной куклой; без мыслей.
Ну их.
За спиной хлопает дверь. Нет, она закрывается тихо-тихо, но тебе кажется, что хлопает. Из пальцев рук и ног, из коленей и локтей растут блестящие нити, они дергаются… за них дергают… сейчас силой заставят встать и уйти.
Куда?
Кто – заставит?!
– Гоша… я… ты понимаешь, Гоша!..
– Молчи. Я вижу.
Он видит. Ну конечно же, он видит: нарушение Закона. Он спрашивает, неслышно и беззвучно; ему отвечают – беззвучно и неслышно… отвечают чистую правду, как на исповеди, ибо нельзя врать "стряпчему", будь ты хоть трижды Дух Закона, о котором рассказывают глупые сказки Абраши-Веронцы! Мы есть, такие, какие мы есть! мы – не призраки твоей ночи размышлений перед первым Договором! мы требуем! нам больно…
Лицо.
Обычное лицо: мягкие черты, умные глаза. Никаких признаков слабоумия; только сейчас даже самый близкий знакомый не поверил бы, что этот священник младше тебя на восемь лет. На целых восемь лет, за которые черт знает что… простите, святой отец!.. Бог весть что может произойти, и произошло, и лучше, если бы не происходило…
Отец Георгий наклоняется к тебе:
– Ты ошиблась, Княгиня. Все по Закону.
Он врет! "Стряпчий" не может врать, но он врет!
– Как?! По Закону?! тогда почему? я? а они!..
– Потому что вас много. Крестных – много. Это брудершафт, Княгиня; и имя вам – легион. Вас много, а ты и Друц – последние. Подожди, сейчас все…
И, проваливаясь в саму себя, ты уже знала: он прав.
Действительно – все.
Все по Закону.
XII. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или ЗАКОН СУРОВ, НО ЭТО ЗАКОН
Кто отклоняет ухо свое от слушания закона,
того и молитва – мерзость.
…Янтарная желтизна развернувшегося свитка.
Осенний лист с прожилками мерцающих знаков.
Это красиво, это дико, невозможно красиво – словно сама Осень выплеснулась без остатка на последний в ее жизни лист; вошла в него, стала им. Кажется: немыслимо, просто выше человеческих сил сжать эту красоту в кулаке, скомкать, сжечь, уничтожить! Так бы и смотрел – вечно, ожидая неведомо чего, превратившись в каменного идола перед древним алтарем.
Но – нельзя.
Сейчас ждут ТЕБЯ.
Не заставляй Закон ждать.
– Возьми, – слово рождается само, отдается в висках гулким шепотом, и ты знаешь: Тамара слышит твой шепот так, словно он звучит в ее собственной голове.
Дымок костра в степи щекочет ноздри, мешаясь с горечью полыни.
В ушах стоит тонкий хрустальный звон. Сотни комариных игл пронизывают вас насквозь; почти неразличимый в окружающем сумраке, купол свода с готовностью отзывается, вибрирует на пределе слышимости. Янтарь осеннего листа, мерцание знаков надвигается, заполняет собой горизонт.
Тамара делает шаг навстречу.
Сейчас ты видишь ее со стороны – и красота нагого девичьего тела на миг затмевает красоту осеннего янтаря.
"Нагими приходим мы в этот мир…"
"На бари ростоскири, барвалэ родоскири…"[40]
Княжна идет, словно во сне: текучая плавность движений, завораживающий внутренний ритм. Рука изгибается лебединой шеей, берет свиток. Понимание приходит само – из той запредельной бездны, где царит Дух Закона – и девушка начинает комкать свиток в маленьком кулачке… сильнее… еще сильнее… вот уже лишь краешек смешно торчит меж тонкими пальцами княжны…
Достаточно.
В глазах дочери Джандиери страшная, какая-то нечеловеческая решимость; и в то же время – наивная радость ожидания чуда.
Пора.
Твоя ладонь накрывает руку Тамары, плотно охватывает маленький кулачок – спрятать! защитить! укрыть!.. вечный порыв старшего, хотя прекрасно известно заранее: бесполезно. От Договорного огня не защитишь, не укроешь. Княжна выбрала сама. Рашка любила говорить: "Бабы – они живучей…" Если бы! где ты, Дух Закона?! Мы ждем!
Давай…
И, словно в ответ, перед вами вспыхивает пламя: охра с прозеленью. В лицо пышет чудовищный жар – адские угли, котлы Преисподней. Такая уж выпала вам судьба: на краткий миг испытать муки ада еще в этой жизни.
На губах у девушки проступает снисходительная улыбка: "Огонь? Только и всего? А я-то думала…" Она сама не знает, что она думала, да это уже и не важно – княжна решительно сует свой кулачок в огонь, увлекая за собой и твою лапу.
Мгновения текут, плавятся, жар пламени проникает под кожу, обугливая ее, охватывая ваши руки, покрывая жгучими поцелуями; улыбка цепенеет на губах Тамары. Конечно, ты даже предположить не могла, девочка моя – КАК это будет больно!
Терпи; пожалуйста, терпи…
Пепел слегка притрушивает слоновую кость: таким оно становится, лицо княжны Тамары. Улыбка вцепилась в губы мертвой хваткой, кожа на скулах натянулась – вот-вот лопнет; в провалах глазниц пляшет черное пламя, родной брат того огня, что сжигает сейчас ваши руки! Не смотри в эти глаза, Друц-лошадник – обожжешься!
Поздно.
Уже посмотрел.
* * *…С неба глядит лицо. Женское. Нет, не лицо – лик. Не бывает у людей таких лиц. Разве что у святых. Или у ангелов. В ореоле туманном, и все словно бы изнутри светится.
А в темных глазах (не бывает у святых таких глаз!) – тревога.
Женщина что-то говорит. Язык чужой; знакомый. Так бывает. Слова журчат, текут, падают звонкими каплями, обдувают прохладой разгоряченные щеки – и вместе с этой прохладой приходит облегчение.
– …Наконец-то, Томочка! очнулась! Теперь все будет хорошо!
– Правда, м-мама?
– Конечно, доченька! Разве я когда-нибудь лгала тебе?
– Нет, мама… А т-ты… знаешь: я ангела в-видела. Он на тебя… похож. Обещал забрать… меня на… небо. И т-тебя. М-мы там т-тоже… будем ангелами!
– Когда-нибудь, доченька, когда-нибудь, – женщина хмурится; на ее лицо набегает тень, чтобы исчезнуть мигом позже. – Когда-нибудь мы с тобой тоже станем ангелами. Только не сейчас. Мы не будем спешить, хорошо? А то папа станет за нами скучать.
– А мы… мы его т-тоже… с собой!..
– Ясное дело, с собой! Куда ж вы без папы денетесь, красавицы?!
Рядом с женским лицом возникает мужское: смешно топорщится щеточка рыжих усов. И лицо у папы смуглое, земное, совсем непохожее на мамино; и на ангела папа не похож! А вдруг из-за этого папу на небо не возьмут? Нас с мамой возьмут, а его – нет?!
Глупости! Папа хороший! Его обязательно возьмут в ангелы! Меч дадут, только не такой, как на папиных пуговицах – огненный, как у архангела Габриэля! Мама мне читала, в книжке, про меч. И папа будет нас с мамой защищать, нас и всех других хороших людей – как сейчас, только еще лучше!
Папа улыбается. Подмигивает, протягивает ко мне руки, я тянусь навстречу – и вдруг вижу: на самом деле он тоже боится, как и мама!
Папа – боится? Он не может бояться, он самый храбрый на свете!
И оттого, что папа боится, мне тоже становится страшно.
Я плачу. Из-за слез мне уже ничего не видно, перед глазами туман, серая мгла, темнота…
…темнота. Нет, не совсем темнота – в окно заглядывает луна. Ее серебристый свет проскальзывает меж колышущимися ветвями деревьев за окном – и на стене танцуют лунные человечки. Они каждую ночь приходят ко мне. Обычно они смешные и веселые. Они играют со мной. Но иногда они бывают страшные – это когда ветер начинает выть стаей волков; тогда я поскорее накрываюсь одеялом с головой, и они не могут меня достать.
Я смеюсь над ними под одеялом.
Правда, мама говорит, что я уже большая девочка, что стыдно бояться каких-то лунных человечков, которых и нет вовсе! Но я-то знаю, что они есть! Просто к маме в комнату они не заходят, вот мама и думает, будто их нет.
Сегодня ветер не воет, как волк, а тихо шепчет. Но лунные человечки все равно страшные: тянут ко мне холодные лунные руки, хотят схватить, утащить!.. но раз мама сказала, что их не нужно бояться – я не буду бояться! буду, как папа, он очень храбрый!
Я лежу и слушаю шепот.
– …снова приступ. Доктор говорит: это наследственное. У тех, кто не восприимчив к эфирным воздействиям, часто рождаются… сложные дети… – шепчет ветер маминым голосом.
Интересно, о ком речь?
– …не надо, Нина. Я знаю. Я знал это с самого начала… – теперь голос ветра похож на папин.
Что он знал? Я тоже хочу…
– Да, Шалва, ты говорил мне. И я понимала, на что иду. Я ни о чем не жалею. И все же… я так надеялась… я молилась… но, наверное, Бог не услышал меня!
