– Проклятие Брудершафта на вас обоих. Нет для вас Договора, нет для вас в Законе крестников; нет и не будет. Срослись, переплелись ваши судьбы, ваши души, ваши – и Друца с Рашелью; не пустите вы никого больше в этот круг. Захотите, молить станете – а не сможете через себя переступить. Закрыты для вас ворота Договора; но калитку оставлю. Вот он, мой подарок: скоро у вас родятся дети. Двойня. И вы сможете заключить Договор с собственными детьми, не дожидаясь, пока они согласятся или откажутся. Без их желания; лишь по вашей воле. Оттиснуть себя – в них. Только плоть от плоти, кровь от крови вашей сможет войти в ваш круг; и разорвать его. Тогда проклятие Брудершафта будет снято. Вы сможете жить дальше, как все другие маги. Не хотите быть самими собой – будьте, кем хотите! радуйтесь! живите… Но первый Договор – только с собственными детьми!.. собственными… детьми…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХА вот сейчас он сам, этот Дух Закона, вам в глаза заглянул. Какое заглянул?! – уставился, прикипел. Что он там видит? неужели всего лишь:
…стекло.
Кусок разбитого оконного стекла. На полу. Сверху бьет солнце, и отражение человека в стекле играет с солнечными зайчиками. Или уже не солнце – каблук бьет. В стекло. С размаху. Летят осколки, летят в них человеки – один другого меньше, один другого потешнее.
Летят следом зайчики: доиграть.
А каблук опять целится. Вон, в каждом осколочке видно: поднялся, сейчас опустится. Много будет человечков, много каблуков…
* * *Ноги ватные, гнутся-подгибаются, сердце устало биться, притихло в страхе; стою, падаю, валюсь, а вдалеке девки плясовую завели:
"Стала муха пауком, пауком, стучит муха кулаком, кулаком…"
И подпевают весело:
"…будешь ты самый последний съеден, когда я разделаюсь с прочими; вот мой подарок! Вот! Вот!.."
III. ФЕДОР СОХАЧ или ТРУДНО БЫТЬ МАГОМ
Сойди и сядь на прах, девица, дочь Вавилона;
сиди на земле; престола нет, дочь Халдеев,
и вперед не будут называть тебя нежною и роскошною.
– …ай, нэ!.. ай, нэ-нэ… аааааай…
Тишина.
Только захлебываются вокруг сумасшедшие сверчки.
И снова, тоскливой, волчьей безнадегой:
– Ай! ай, нэ…
Вечер стаей сизых голубей опускался на землю. Поздний, сентябрьский вечер. Складывал крылья, играя, окутывал сумерками вербы на холме, вынуждая строгих дядек-тополей ревниво качать головами, осыпая битую сединой листву; в камышах шелестел чуть слышно, притворяясь блудным потерчонком – младенцем-нехристем, утопленным родной матерью.
– Ай, нэ! ай, нэ-нэ…
– Поешь? – спросил Федор, приподнимаясь на локте. – Душа просит?
Друц не расслышал. Он сидел возле коляски, привалясь к ступеньке плечом, и дончак Кальвадос тянулся мордой, фыркал в ухо, приглашая ехать. Старый он был, ром сильванский, Валет Пик, старей старого; впервые таким увиделся. Это, выходит, если и на Княгиню исподтишка глянуть… нет, быть не может!
Вечер, вечер, хозяин теней – твои проделки?
Чуть поодаль, спиной к Федору, любовалась закатом княжна Тамара. Тоже не повернулась, вся ушла в созерцание.
Ну, ей-то, бедняжке, простительно…
– Ефрем Иваныч! – горло сперва зашлось фистулой, а дальше ничего, прокашлялось басом. – Осчастливьте, бросьте взгляд! Очи черные, очи жгучие…
– Ай, очи страстные… А-а-ай!
И когда он только успел помолодеть, этот чертов Друц? Вскочил – нет, взлетел! в пляске двинулся к бывшему крестничку! просиял взглядом! Лет сто с плеч скинул; каблуками растоптал. Одна ладонь за голову заброшена, другая ляжку обхлопывает, чище бубна.
Округу воплем взбудоражил:
– А к нам вернулся наш любимый, Федька милый-дорогой!
Сел Федор. Затылок наскоро ощупал, где саднило. Скривился: эк угораздило шишку заполучить! Небось, когда падал без памяти, приложился. Друцу-плясуну глазами на княжну указал: чего блажишь, мол? не знаешь, какая она? При Тамаре лишний шум подымать никак не следует…
И увидел: сошла радость с Друцева лица. Мартовским снегом в низинке оплыла. Будто не о княжне, умом скорбной, Федька рому напомнил – о беде-вине, о грехе-проступке.
– Я… Федька, я же хотел, как лучше…
Ничего не понял Федор. Все хотят, как лучше. Крестник мажий в Закон вышел, а крестный сперва песни тянет, будто кота за хвост, потом ерунду порет. Интересно, это у всех так, или Федору Сохачу пуще других свезло?
Ладно, после разберемся. Еще и спасибо скажем, в пояс поклонимся: за науку отдельно, за княжну отдельно. Знает Федор – не случись рядом Дуфуньки, когда он, парнишка-раскрасавец, в Закон брякнулся, неизвестно еще, как бы Тамара это дело в одиночку пережила.
Встал, мимо Друца к княжне двинулся.
Улыбку по дороге примерил наскоро: не морщит? складками не собирается?
– Тамара Шалвовна! Пора домой! Тетушка Хорешан, небось, волнуется…
Нет ответа.
Одни сверчки за упокой голосят.
– Федька… не трожь ты ее, ради Бога…
Рука княжны оказалась ледяной. Словно камень-голыш на дне омута ухватил. Глубокого омута, тихого, доверху полного чертей. Вот явись сейчас мраморный дог Трисмегист, оближи хозяйке пальцы – придется собачий язык с кровью отдирать.
Примерзнет.
– Господи, Друц! Что у вас тут?.. что с вами стряслось?!
Молчит ром.
Взгляд под брови косматые прячет.
– Понимаешь, Федька… я за тобой хотел… а она… Понимаешь?
И опять ничего не понимает Федька. Ничегошеньки. Кроме одного: он, Федор Сохач, теперь – маг в Законе. Отныне; навсегда. Не Валет, не Король – карта чистая, безмастная. Кипит в Федьке сила-уменье. Свое ли, чужое? правду говорил Дух? врал? какая сейчас разница?!
Окаменел Федор пред Тамарой идолом всевластным; глазами в глаза потянулся. Где б ни была ты, княжна, в каких бы безднах ни тонула – вытащу в жизнь новую. Блином по сковороде раскатаюсь, а вытащу. Жалко ведь девку; смертной жалостью жалко. Вот… вот уже… вот…
Без причины вспомнилось: как на таежной вырубке лесину сам-друг поднимал, как потом скрюченным в три погибели отлеживался.
Вспомнилось, а следом за памятью и причина явилась.
Тянись, Федька, тянись! подымай! спасай! да бойся – душа пуп надорвет… Все твое кипенье в пар вышло; хочешь ты на червонец, а не можешь ровным счетом ни на грош медный.
Одно бульканье.
– Прекрати! – это Друц. Сразу понял, оглушил криком; вернул обратно. – Брось, дубина! Оставь!
Сзади клещом вцепился, оттащил. Откуда и сила взялась, у старого? усталого?! откуда?!
– Ты ее в коляску сажай, Федька. В коляску. Я тебе по дороге… я тебе…
– В коляску, – вдруг сказала княжна Тамара. – Феденька, это вы?.. я домой хочу, Феденька… сгорело там все, дотла. Поехали домой, хорошо?
…рядом истово, неумело крестился Друц.
Через плечо оглядывался: туда, где у края дороги, крестом раскинув руки, счастливо улыбался мертвым лицом Девятка Пиковая, неудачливый ром-лошадник.
* * *В коляске княжна сразу заснула. Только вздрагивала во сне, стонала тихонько, и вновь замирала, упав головой Федору на плечо. Выбившаяся прядь щекотала мочку уха; хотелось убрать, поправить, да страх разбирал.
Еще проснется.
– Ты теперь в Законе, Федька, – не оборачиваясь, бросил Друц. – Понимать должен: где соколом, где вороной. Ученик тебе нужен. Крестник. Иначе – гнилой фарт. Сгоришь без толку, и вся недолга. Теперь что ты с Акулиной, что я с Княгиней – отрезанный ломоть. На неделю, а то и на две – никаких финтов. Захочешь – не выйдет.
– Почему?
– Потому. Ну представь ты, дурья башка: вышел крестник в Закон, а ни для него, ни для крестного под рукой новых учеников нет! Или есть, но к ним ехать надо, или их к себе везти… А на себя финт завяжешь – пропадешь. Вот и не дано нам силы после выхода. Неделю, две – наверняка. Иногда больше. Чтоб было время до нового крестника дотянуться.
– Ты б мне раньше это сказал, – Федор чувствовал, что обижает рома, но говорилось само, не остановить. – После драки мы все умные. Легко тебе…
Все время хотелось оглянуться. Позади, за спиной, чего-то недоставало. Будто крылья были, да сплыли. Или хвост ящеричий оторвался. Но оборачиваться не получалось: стыдно.
Дурак ты, Федор.
И Друца зря обидел.
– Мне легко, – согласился ром. – Мне легко, Федька. Меня крестный за месяц предупредил. Как почуял, что выход близок, так и предупредил. И что там будет, и что тут станет. Ты прости меня, Федька, и Княгиню прости, если сможешь… Нюх у нас отбило. Думали: вам еще с полгода в крестниках кантоваться. А если бы раньше положенного начать объяснять… Сорвать это дело можно. Как беременность срывают. Никак нам нельзя было раньше, Федька… прости…
– Жжет! – шепотом вскрикнула княжна, порываясь сесть с закрытыми глазами. – Жжет!.. больно… я согласна, согласна, пусть горит, пусть!..
Федор прижал к себе хрупкое тело. Видела б жена: простила.
– Ну тихо, тихо… все хорошо, Томочка…
И вдруг – запоздало, невпопад – сообразил:
– Друц! она!.. она не заикается!
Спина Друца была несчастной и виноватой.
* * *На даче их поджидала изрядная выволочка. За позднюю прогулку, за долгое отсутствие, за неумение думать головой; за все про все досталось. "Вай, мзетунахави! – причитала тетушка Хорешан, пока Федор нес на руках в спальню так и не проснувшуюся княжну. – Вай, шени чириме!"[45]
И грозным шепотом, Федьке:
– Эриха! Бедшави, бедукугмарти!..[46]
Молчал Федор. Низко опускал повинную голову. Тяжко было сознавать: да, без вины виноватый. Но стократ тяжелее было слушать чужую речь, впервые за последние годы не разбирая смысла. Кивал невпопад, со всем соглашался, а про себя понимал: прав Друц.
Это, значит, до первого крестника так оно и будет. Неделю, две, а дальше поторапливаться придется, если жизнь дорога.
"Как там жена? ей-то каково?!" – неотвязно сверлила мысль.
Вспоминать о проклятии Духа Закона не хотелось.
Хотелось другого: всласть посидеть с Друцем на темной веранде, под одну-единственную свечу, и еще под запотевший на леднике графинчик; расспросить доподлинно обо всем, о чем ему, отныне магу в Законе, знать было положено заранее, да не сложилось. Только едва выбрел Федор на веранду, едва глянул на рома, битым псом скорчившегося в углу…
Нет, Федька.
Завтра.
Ведь правильно? – завтра время для разговоров будет, а сегодня тебя в сон клонит. Неровен час, здесь же и свалишься… пошли в спальню?
А как упал на кровать – в чем был, в одежде, в сапогах – так и провалился, откуда явился.
В Закон.
…стоит Федор Сохач в сторонке. Не его нынче черед; а вроде бы как и его тоже. Поясницу у Федора к дождю ломит, зубов у Федора недостает, в кудрях седые нити заплелись змейками; руки морщинами побило. Это, значит, годы, которых не обманешь. Рядом жена любимая: прежняя, знакомая, но выцветшая с возрастом. Это, значит, тоже годы… сколько ж их меж явью и сном прошло-пролетело?.. ну да ладно.
Не о том речь.
…а впереди двое сквозь препоны к Духу Закона идут. Бок-о-бок; плечом к плечу. Обнажается морское дно, встают на пути горы, валятся с гор лавины-камнепады, мертвяки целыми погостами из могил лезут, загораживают путь – а они идут себе и идут. Миражи воюют с миражами, рушится с неба ливень, исходит паром и стоном земля – и вот: тишина, быстро рассеиваются последние клочья дыма, и двое стоят перед Ним.
Перед Духом Закона.
"…А мы лучше шли," – тихо, беззвучно, одним трепетным выдохом шепнула Акулина. Бередя память, словно плохо зажившую, покрытую тонкой корочкой рану.
Кивнул старый Федор.
"Ну ведь правда, Феденька?"
"Ну ведь правда…" – кивнул старый Федор.
"Да и они ничего… дошли же?! маленькие наши… родненькие!.."
"Дошли, – кивнул старый Федор. – Ничего они… ничего…"
"Нет, ну что ты все киваешь?! кивает он! Смотри: почти как мы с тобой… молодые!.. почти…"
…двое стояли перед Духом Закона.
Две девочки; девушки.
Ваши дочери.
Ваши крестницы.
Почти как вы; почти как родители; лучше многих; лишь чуть-чуть… самую малость… жалкую, ничтожную капельку…
…замолчи!!!
…и только мягкая капель в темноте: бьются звуки мухами о ткань гардины, сами себя в паутину заплетают – мухами, нитями, пауками, магами, прошлым без будущего! – складываются в слова:
…это – мое?! чужое?! краденое?! дареное?!
…ответьте!..
* * *– Что? кто?!
– Тихо, Федька… не шуми, старуху подымешь. Я это, Друц…
Сел на постели.
Откашлялся.
В окно заглядывал больной, щербатый месяц. Чахоточный румянец бродил по его серпику, от рога к рогу; месяц хотел в Крым, есть целебный виноград и лечиться на водах. Россыпь звезд вокруг беззвучно поддакивала: да, на водах!.. да, лечиться… много есть, много спать и видеть сны, быть может…
Сон.
Слава Богу, это был всего лишь сон.
Скоро часы станут бить полночь. Они любят полночь, эти настенные часы с маятником, похожим на медное яблоко Грехопадения, зажатое в пасти змия; для них это едва ли не лучшее время – о, полночь, это ведь прекрасно, но часы на службе! и поэтому они станут ее бить.
Смертным боем.
Что за глупости порой лезут в голову?
– Я тут, Федька, водки калиновой принес… холодной… Хочешь водки?
– Хочу.
– Ну вот, морэ, совсем хороший стал!.. водки хочешь… Хаса, пьяса, екх екхэскэ плэскираса![47].. Свечу зажечь?
– Не надо.
Озноб после дурного сна уходил со скрипом, остаточной дрожью гуляя вдоль хребта. Слышать ромскую речь Друца, не понимая смысла, было жутко. Пустота за спиной, где раньше крыльями (паутиной?!) стояли ОНИ, скалилась по-волчьи: ничего, Федька! обойдется! неделя, две – а там крестничками обзаведетесь, все, как у людей…
В руке было намертво зажато… что?! Карта, некогда белая. Да и сейчас она мало-помалу опять становилась чистой. Но еще можно было разглядеть крестовые знаки по углам, и – лицо. Странное лицо, вроде бы знакомое, свое, привычное, но из глубины проступали, чтобы снова исчезнуть, провалиться сами в себя: Деметра из Балаклавы, носатая гречанка-крестница, какой-то старик в пудреном парике…
И, сквозь всех, оставшись в самом последнем, в Федьке Сохаче, неуловимым налетом, плесенью – Дух Закона.
"Ну, дурак! вот дурак! Говорил же: меня в вас побольше прочих будет!.. ой, дурак!.."
И вот: снова карта чистей чистого. Ушел Дух, исчез Федька, сгинули Видоки Крестовые.
Лишь сон про дочерей остался.
В памяти.
Эй, Федор-безмастный! – бывают ли у "видоков" просто сны? Чего молчишь?! Или ты не "видок"?!
А кто?
– Ну, Федька, принимай чарку… За тебя пью. За Акулину нашу. Выросли вы, скоро здороваться перестанете!.. шучу, шучу… Ну?
