И люди тут другие. Носатые сплошь, загорелые, говорят чуднО, одеваются чуднО… Я и сама теперь чудо-юдо распрекрасное! Мне ромки в таборе обновы по сундукам подобрали – загляденье! Юбки широченные, в складку, с оборочками… Да не одна, а целых три: алая, салатная и золотенькая в рябушку! Блузка лазоревая, из атласа, тесьмой разноцветной шита; мониста звоном на груди переливаются.
Не девка – радуга-дуга.
Платок еще красивый дали, с цветами да птичками, только я его носить не люблю. Ну его, платок; жарко. Оттого и волосы у меня выгорели. Смешно: волосы изо льна – а сама черным-черна. Ромки, пожалуй, почернее моего будут, ну так им от роду-веку положено… Упросить, что ли, Лейлу – пусть волосы красить меня научит?
Буду вроде петуха индейского.
И серьги мне ихние не понравились. Велики больно. От них, того и гляди, ухи оторвутся! Мне дядька Друц обещал другие купить, маленькие, как у городских барышень. Ой, то есть, он не Друц теперь! и не дядя! он теперь Дароца, Иван Дароца! Это он так себя вслух звать велел. Чтоб жандармы не пронюхали – мы ж теперь бегом беглые!
А я его все равно по-старому, Друцем кличу. Про себя, конечно. Друц и Друц, а вслух разок попробовала, по забывчивости – не вышло. Губы сами вывернули:
– Эй, Дароца, слышишь ли?!
Я вам точно говорю, это он такое заклятье наложил, для пущей опаски. Ладно, не жалко. Другого жаль: меня-то он ну совсем ничемушеньки не учит! Я его все ем поедом: когда ж ты меня в ворожбе наставлять примешься? А он отшучивается – к свадьбе научу!
Песни охальные горланит: "Ай, у девки живот! – знать, до свадьбы заживет…"
Вот я ему вчера возьми и ляпни: "Прямо завтра замуж и выскочу! У вас в таборе это дело нехитрое: вкруг костра венчаться. Посмотрю, как ты тогда слово сдержишь!"
Он чуть шутками своими не подавился…
* * *– Эй, Аза, хватит ворон в голове считать! Идти пора!
Аза – это я. Так меня в таборе прозвали. Я не против, мне нравится. Ах, Аза, поцелуй три раза… Мы когда в поезде ехали, да в таком поезде, где спят и кушают, а больше делать там нечего, – нам Рашелька байки всякие сказывала. Среди прочего и про рыбищу зубастую – тезка моя, акулькой называется. Она даже человека сырого съесть может, рыба-акулька.
Страшенная – жуть!
Выходит, меня наш поп этой рыбищей-людоедкой и окрестил?! Акулина, Акулька… Нет, уж лучше Азой буду!
– Иду, иду!
И снова: пылит дорога под деревянными сандалиями, палит солнце с выцветших небес, а слева, справа, позади – всюду! – шелестит травами, волнуется серо-зеленым морем крымская степь.
Полынью пахнет.
Никогда раньше такого простора не видела! У нас-то одни леса кругом, за деревьями и мира не видать. А тут: как на огромной сковородке очутилась! Вроде ад, а вроде и рай… Вон края сковороды загибаются – горы. Длинная, синеватая, Четвертак называется. Нет, не Четвертак – Чатыр-Даг. А вон Аю-Даг; Медведь-Гора по-здешнему. Только на медведя она ни капельки не похожа, уж я-то медведей навидалась! А та, что левее… Да ну ее, горбушку, и без того голова от словечек новых пухнет!
Вон впереди и село показалось. Значит, пришли.
Дома у народишка местного сплошь из камня, даже у последней голытьбы. Дядя Друц сказал: это потому как дерева мало. И колодцы из камня. И заборы. Желтый, веселый; ракушечник. Я однажды пригляделась – точно, весь из меленьких ракушек слеплен. Сколько же их здесь?! И числа такого на белом свете нет, наверное!
– Аза, проснись! мы в Грушевке!
Село называется Грушевка, но растут почему-то одни абрикосы. Ветки через заборы перевешиваются, от плодов чуть не ломятся. Ну грех ведь не сорвать… десяток-другой!
Ромки на меня косятся, посмеиваются: дорвалась, мол, сиротинушка! Детвора ихняя набежала – и мне сорви, и мне! Сорву, сорву – жалко, что ли?! Тем более, что все равно не мое! А хоть бы и мое…
Ладно, хватит, а то еще хозяин заругается.
Идем дальше.
Сейчас самая работа начнется: по дворам ходить, простаков облапошивать. Кому погадать, кому порчу снять, кому зубы заговорить, пока маленький Ефимчик куренка под шумок стянет. Попервах стыдно было – вроде как попрошайки, да впридачу воры. И, знаете, боязно… А ну как хозяева собак спустят? или поленом приложат? а то и к уряднику поволокут?!
После интерес взял. Стоит здоровущий мужик, мнется, цыгаркой пыхает – и нет чтоб погнать взашей! обложить по-матерному! Слово за слово, уже и в карман лезет, и денежку достает, да не медяк ломаный – гривенник; еще и радуется потом, какую ему удачу-счастье нагадали, да от беды упредили. Поделом дядька Друц таких "ветошниками" дразнит. Ветошники и есть! Катарина с Лейлой ими прямо как детьми крутят! Где на жалость возьмут, где счастья посулят немерено, а где и проклятием припугнут. Я полгода назад и сама бы попалась!
Последнее отдала, лишь бы отстали.
Только теперь я умная, я скоро и сама так смогу! Я уже и гадать немножко умею, и танцевать, и плечами трясти, и…
– А, вот и еще гости к Вадюхе! Легки на помине, ромское племя! Учуяли поживу!
Картуз. По цвету – точь-в-точь вода у нас в Шавьей трясине по весне. На самые глаза сполз; помятый, с треснутым козырьком.
Из-под картуза торчит нос. Длинный, бугристый, из ноздрей волосы топорщатся.
И перегаром несет.
Из носа.
Тьфу!
Мужичок стоит на ногах плохо. Качает его. Совсем как моего тятьку покойного (царствие ему небесное, Филату Поликарпычу!), когда, бывало, надербанится сивухи в воскресенье. На мужичке такая же болотная, как и картуз, гимнастерка без погон, пуговицы тусклые, видать, сроду нечищенные… и босиком!
То, что он без штанов, в одних кальсонах со штрипками – это почему-то не удивило.
– А Вадюха-то, соколик ясный, нас уж заждался, небось! – немедленно запела Лейла-умница. Слышит об этом самом Вадюхе впервые, а по виду – ну прямо вместе коров пасли!
Мне бы так: чтоб сразу носом по ветру!
– Кому Вадюха, друг сердечный, а кому и Вадим Геог… Герог… Георгич! Налетели, воронье?! Рады, значить, на дармовщинку?! Как человек опосля гамни… омни… амнистии вернулся – так сразу явились, не запылились! А где вы?.. где?..
Мужичок от безнадеги аж рукой махнул. А рука возьми да и впрямь махнись. Вот он и направился за рукой своей к ближайшему забору, где и поспешил присесть.
Умаялся, видать, Вадюху поздравлять.
Друга сердечного.
– Это вам не… – сообщил мужичок, тщетно пытаясь сложить кукиш. – Вадюха Гаглоев – это, знаете…
И захрапел, ткнувшись щекой в недосложенный кукиш.
– Праздник у человека, – Катарина сверкнула белозубой улыбкой и подмигнула мне. – Ай, Аза, ай, изумрудная! Отчего ж и не разговеться, если очередной Ответчик на Вышний Суд предстал, за грехи наши тяжкие? Мы теперь все голуби чистые, безгрешные – потому и амнистия. Вышел человек, гуляет, всех угощает. А мы что, подруги, не люди? Поздравим Вадима свет Георгиевича с возвращеньицем?
Праздник – это славно! На празднике ромам всегда найдется, чем поживиться! А я праздники и за просто так люблю – потому как весело! Плясать люблю! песни петь! за столом сидеть, пока все не напились, как этот… в одежке из болота.
Только вот не хотелось мне туда идти. Ну не хотелось, и все!
Промолчала я. Пошла – засмеют ведь.
* * *На каком подворье гуляют, и глухой бы услышал. Искать не пришлось; ворота – настежь, заходи кто хочет!
Двор (немаленький двор, однако!) весь жердями перекрыт. Жерди те виноград заплел потолком зеленым, грозди черные вниз свешиваются; а под лозами стол выставлен, да длиною – во весь двор, до самого крыльца! За столом народ гуляет, кто-то уж и пляшет вприсядку, под дудки с бубнами; во главе стола хозяин сидит – видать, тот самый Гаглоев Вадим Георгиевич и есть: улыбка в пол-лица, глаза карие щурятся хитро, лицо круглое, конопатое. Волосы – что смолой башку облепили; татарин – не татарин, грек – не грек, хохол – не хохол (всяких я уж тут насмотрелась!); а вот что хозяин – сразу ясно.
И что острожник – тоже. Вон, на руке наколка синеет, только не разобрать отсюда, какая. Мне дядька Друц про наколки-то рассказывал…
– Мир да удача вашему дому, беды вас стороной обойдут, несчастья минут! – Лейла с Катариной направляются прямиком к хозяину, и я спешу за ними; дети уже вертятся среди гостей.
Небось, обожрутся до отвалу…
– Вижу, дом казенный позади остался, пропади он пропадом; ты теперь, Вадюша-яхонт – птица вольная! Радость червонная у тебя в сердце – и впредь будет радость, во веки веков, аминь! Не вернется к тебе туга-печаль, фарт да удача тебе светят, за сердце твое доброе да щедрое, за удаль молодецкую! И Жора, отец твой, с небес смотрит-радуется, на сынка не наглядится!
Ишь, тараторит… мне бы так!
– Ну, спасибо, красавицы, за такие слова! – хозяин явно доволен. – Ишь, о прошлом с порога все верно сказали – ну да знаю я вас, ромское племя! Может, и на будущее погадаете?
– А как же не погадать, Ваденька, если хороший человек просит?! Дай ручку, барин ты мой, всю правду скажу…
– Потом, потом, красавицы! Садитесь за стол, угощайтесь – на пустое брюхо грех людей мытарить! Вы из какого табора-то? кто вожак?
– У нашего вожака карман шире пиджака! – вот и мне слово вставить удалось; а то ведь хуже нету, как молчать да слушать. – Про барона Чямбу слыхал?
– Слыха-а-ал! – передразнивает меня хват Вадюха, но я не обижаюсь. – Да мы с Чямбой на ярмарках, знаешь, сколько вина вместе выпили! А в позапрошлом году… ладно, не о том базар! Вернетесь в табор – кланяйтесь барону. Передайте, Вадюха-Сковородка с кичи откинулся; пусть в гости заходит, ежели выберется! А пока – все за стол! Я угощаю!..
Он вдруг притворно вылупился на меня.
– А ты, птица-синица, ты-то кто такая будешь? Побирушка? Богомолка? Ишь, богомолка-балаболка!
– А вот такая и буду, как была, когда мамка родила!
Само сложилось-вывернулось.
– Скажешь, тоже ромка?
– Нет, мордва болотная, немаканая! Аль не видишь, бриллиантовый?
– Вижу, вижу, шестерки-козыри… – и все смотрит на меня искоса, по-птичьи. Будто прыщ на ровном месте углядел, какого раньше не заметил.
Ишь, уставился!.. аж мурашки по спине.
– Ладно, ромка белобрысая, вот ты-то мне после и погадаешь. А сейчас – ешь от пуза! – Вадюха-Сковородка отвел взгляд. Скалится весело, а я себе думаю: верно прозвали, рожа плоская, как сковорода. – Эй, Мишок, подвинься, прими гостью! Да смотри мне, не лезь к девке кобелем! Знаю я тебя!
– Да что вы, Вадим Георгич, я ж по уму, в самом деле…
И ко мне:
– Садись, не стесняйся; на халяву любой кус на любой вкус! Плова хочешь? А вот судак жареный – пальчики оближешь! Тебя звать-то как?
– Азой зови, соколик! – улыбаюсь ему, как Катарина учила.
Ничего парень, бойкий, на скорую руку тесаный. Только кобелистый – прав Вадюха.
– А меня – Михаил. Для своих – Мишок. Я у Вадюхи сейчас – правая рука! Он без меня… – парень выпячивает грудь колесом, а меня едва не разбирает смех. Ну да пусть его хорохорится – жалко, что ли?
– Знаешь, Аза, – он заговорщицки подмигивает, – а не выпить ли нам хорошего винца за приятное знакомство?
Ответа не требуется: Мишок уже тянется к большой плетеной бутыли, наклоняет ее, встряхивает – и с досадой отставляет прочь.
– Черт, выхлебали, курьи дети! Во народ! Не успеешь оглянуться… Ладно, я мигом. У Вадюхи вина – залейся! Щас, притараню, и еще получше этого, – Мишок исчезает, а я наконец могу спокойно заняться всякими вкусностями, которыми уставлен стол.
Плов, судак, мясо с сыром, запеченное в виноградных листьях (забыла, как по-местному называется) – живут же люди! Лопнуть можно! У нас в Кус-Кренделе не во всякий праздник мясоедом грешат, а винограда ихнего и не видал никто отродясь! Расскажешь – не поверят, в лицо расхохочутся. Рыба да пшено… Эх, как мамка-то моя там? Тятя хоть и пил безбожно, но когда-никогда избу латал, дрова колол; опять же, глядишь – и не пропьет лишний грошик, нам оставит. Да и я мамке помогала – а теперь куда? Одна с малыми осталась – не померли бы с голодухи! Ну, сейчас-то не пропадут, летом, а вот зимой…
Надо бы им денег выслать – я уже одиннадцать рублев с полтиной скопила; да вот только как высылать правильно, чтоб дошло? Дядя Друц отродясь денег никому не слал, другие ромы – и подавно. Увижу Рашельку – у нее спрошу. Она точно знает! Она все знает! Мы когда в поезде ехали…
* * *…Мы тогда сперва по лесу двое суток шли. Без ружья, без спичек, один ножик на всех… И ничего, выбрались! Федюньша дорогу указывал, а дядька Друц зайцев тайным свистом приманивал. Сунет пальцы в рот, зальется – глянь, косой из-за куста выглядывает!
Прямо до слез жалко было, когда Федюньша их резал, только есть уж очень хотелось.
Рашелька костер развела – я прямо ахнула! Мы хворост собрали, как она велела, а Княгиня присела на корточки, глянула – и занялось ясным пламенем! Я стою, глазами лупаю, а она смеется: "Ерунда, мол, через год и вы с Федором так сможете!" Неужто правда?! Скорей бы год прошел!..
А потом и вовсе чудеса начались! Входим в село – я в нем и не была никогда, слыхала только, что Приречное называется. Друц с Рашелью велели нам рядышком иттить, да не дергаться, по сторонам не глазеть, иттить себе и иттить, да делать, чего скажут.
Идем.
По сторонам не глядим, как велено.
Ну, не то чтобы совсем… это Федюньша честный, и взаправду не глядит – а я так, украдкой. Село как село; одна беда – люди нас вроде бы не замечают. Будто и нет нас. Или это им, а не нам велели по сторонам не глазеть. Ну не бывает ведь так: чужие в село заявились, а всем это дело – до пенька елового!
Свернули к избе правления. Тут Рашелька велит нам ждать, а сама внутрь. Дверь толкнула – а мне чудится, что не армяк на ней драный, и не бродни стоптанные, а одежка барская, городская, воротник седой лисы; на ногах сапожки новой кожей лоснятся… Да и сама идет Княгиней; не идет – над землей плывет, чтоб грязи нашей, значит, не касаться! Зажмурилась я со страху, а в ушах эхом, от костра того: "Через год, мол… и вы с Федором…" И взяла меня радость – едва в пляс не пошла! И я смогу?! Писаной красавицей прикинуться? В любой обнове оказаться – парни умом рехнутся?! Да что там парни?! Графья с енералами вокруг виться станут!
Интересно, Друц тоже так умеет?!
Не удержалась, спросила шепотом.
"Умею, – говорит. – Иначе, по-другому – но умею."
"А меня научишь?!"
"Научу, – отвечает; у меня сердце от счастья чуть из груди не выскочило! Да я ж тогда… – Не я научу, сама выучишься. Когда время придет."
Глядь – а Рашель уже к нам выходит. Улыбается.
"Телегу, – говорит, – нам выделят, до Раздольного добраться. А там до Вельска рукой подать. Ну, и харчей в дорогу – само собой."
Я на нее гляжу – и не узнаю! Нет, узнаю, конечно, но только помолодела Рашелька, как есть помолодела! Лет двадцать скинула! Значит, и я тоже так сумею, когда на колдунью выучусь?! Дурой меня обзывали? дразнились?! Кто теперь я – и кто вы все, что обзывались?.. А?
Выкусите!..
Ну, до Раздольного мы на телеге за день доехали. Хорошо ехать! Не то что по колдобинам ноги бить. Само Раздольное – и вправду раздольное, дворов, наверное, с полтыщи будет, если не больше! Цельный город почти что! (Это, правда, я тогда так думала, пока мы до Вельска не добрались.)
