Ничего, успеешь еще, нарумянишься.
– Итак, Анатолий Евграфович? вам господин полковник успели изложить: в какую науку идете?
– Можно просто… Анатолий!..
А на вопрос не торопится отвечать. Губы жует. И наконец коротко, глядя в пол:
– Да.
– И вы, мой милый просто Анатолий… вы добровольно согласились? Ведь в нашем деле по принуждению нельзя. Только по собственному желанию ученика. И я хочу это услышать своими ушами.
Ишь, вспыхнул:
– Разумеется, добровольно, Александра Филатовна! Ведь это же – с одобрения комиссии Государственного Совета! согласно рекомендации Третьего Управления! с благословения синодального обер-старца! На пользу Отечеству! Я… я сам вызвался! А тем более… тем более, учиться эфирным воздействиям у самой прекрасной женщины на свете, у такой, как вы, Александра Филатовна!.. я и мечтать не смел…
Смутился, побагровел окончательно; умолк.
Да уж, откуда здесь принуждению взяться! Сам вызвался, действительно сам. Интересно, Феденька ревновать не станет?.. Ладно, это – шутки.
Потом.
– Ну что ж, мой милый Анатолий (а я сейчас на Княгиню! похожа!..), не будем откладывать ваш порыв под сукно. Будьте так любезны приготовиться к заключению Договора.
– Прямо сейчас?! здесь?! – аж весь вперед подался.
– Да, прямо сейчас. Здесь. Вы готовы?
– Да я… я… с радостью! Предаюсь в руки ваши, Александра Филатовна!
Слово сказано.
Помнишь?
– Дядь Друц! миленький! Не передумала! Ноги… ноги целовать…
– Ноги не надо. Иди-ка сюда.
– Рашеля, – сказал Федюньша. – Я с тобой, Рашеля. Я с вами. Я не хочу… как кура, без головы. Не хочу. Лучше сдохну.
– Не надо, – ответила Княгиня, видя перед собой труп на мраморе. – Не надо, Сохач. Лучше сдохни.
– Надо.
– …Подойдите ко мне. Станьте рядом. И дайте вашу руку. Вот так, молодец. Приготовьтесь…
Знаю ли я, как заключают Договор?
Знаю. И не только потому, что однажды моя рука уже горела в Договорном пламени, стиснутая тяжелой лапой дяди Друца. Я просто ЗНАЮ. Наверное, это знание вошло в меня, когда мы с Феденькой подняли из травы и прелой хвои – пустую карту.
Когда вышли в Закон.
Вот сейчас комната вокруг поплывет, подернется искрящейся, туманной рябью – и перед нами развернется свиток Договора с пылающими на нем знаками, прочесть которые не в силах ни один из нынешних магов.
Сейчас…
Мы стоим, взявшись за руки, словно перед венчанием, но священник опаздывает, певчих нет на клиросе, гости задержались в дороге, и никто не спешит выйти к алтарю, произнести нараспев положенные слова…
Где же ты, Дух Закона?!
Мы здесь, мы пришли, мы ждем!
– Пришли? зачем?! Я ведь предупреждал…
Черная, слепящая боль. Тьма, где брызнувшими из глаз искрами, слезами, веснушками рыжего Анатолия вспыхивают и гаснут прощальные звезды… вспыхивают… гаснут…
"Не надо!" – кричит Княгиня из мрака прошлого.
"Лучше сдохни!" – кричит Княгиня из мрака прошлого.
Рашель? я похожа?! на тебя?! на Друца?!
"Не надо! – кричу я из мрака настоящего, из настоящего мрака. – Лучше сдохну!.. лучше…"
* * *…Звезды!
Бархатная чернота ночного неба сплошь усыпана переливающимися кристалликами; свет луны, мелко просеянный сквозь ветви деревьев, делает окружающее нереальным, сказочным, таинственным – словно сон еще длится…
Сон!
Это был всего лишь сон!
Стучат копыта, шуршат по дороге колеса, экипаж мягко покачивает, и это движение убаюкивает, обещает новый, другой, правильный сон, где все будет хорошо, хорошшшо…
Голоса. Знакомые голоса, их трудно не узнать, особенно когда шепчутся совсем рядом. Наверное, князь с Княгиней думают: я сплю. Ну и пусть думают, не стану я их разубеждать.
– …ученики?
– Не стоит торопиться, Шалва. Пусть они придут в себя, привыкнут к мысли, что теперь они сами – маги в законе. Спешить опасно… да и некуда.
– Но, Эльза… Я ведь знаю: вышедшие в закон маги не умеют работать в одиночку! Понимаю, вам больно об этом вспоминать, не то что разговаривать со мной… но кто поймет вас лучше меня? И обходиться без эфирных воздействий вам тоже не под силу. Рано или поздно сила вырвется из-под контроля… я видел господина Ознобишина, и не хотел бы видеть вас на его месте! Стоит ли тянуть, рисковать? Вы – опытная, мудрая женщина; вы еще как-то можете сдерживаться, сохранять контроль – иначе бы не выжили на каторге, и особенно после выхода на поселение. Но молодые…
– Спасибо, Шалва. Нет, правда, спасибо за заботу. Вы действительно много о нас знаете – пожалуй, больше любого…
– Ветошника?
В ровном голосе князя дребезжит трещинка – малозаметная, ветвистая, и я не сразу понимаю: так он улыбается.
По-настоящему.
– Зря иронизируете, Шалва. Вы знаете много, но далеко не все. А мне не до иронии: то, что я рассказываю вам, я должна была бы рассказать вот этой несчастной девочке… увы, не сложилось. Понимаете, когда новый маг выходит в Закон, наступает… наступает пауза. Это как задержка при беременности, если вы простите мне подобную вульгарность. На срок от недели до двух мы лишаемся способностей к "эфиру". Старые козыри; вышедшие в Закон крестники; все. В ближайшее время для молодых нет никакой опасности. Дайте им прийти в себя… им – и нам. Ведь у вас уже все готово?
– Разумеется, Эльза… я ведь обещал… Значит, пауза? странно, как я сам не догадался?
Князь долго молчит.
Лишь дыхание его шуршит в темноте, напоминая шорох палой листвы. Все время кажется: сейчас он раскашляется.
– Значит, добровольцы понадобятся вам не раньше, чем через две недели?
– Ну почему же, Шалва? Можно и раньше. Думаю, трех-четырех дней вполне хватит. Маг способен взять крестника в любой момент, хоть через минуту после выхода в Закон. Это единственное, на что мы способны в этот период. Но если срок пройдет впустую, наши умения начнут восстанавливаться крайне быстро, и тогда маг действительно может ненароком сжечь сам себя. Вы видели, как это бывает.
– Видел, Эльза… там, в больнице…
Их разговор уплывает, тонет в ночи. Словно коляска унесла Джандиери и Рашель прочь, а я осталась. Осталась одна-одинешенька… значит, через три-четыре дня? когда отдохнем?! Приведут ко мне будущего крестника, будет он сверкать конопушками, румянцем заливаться… А дальше?
Договор?
Или – черная слепящая боль? тьма с гаснущими искорками?!
– …да, Эльза, – возвращается голос, заставляя меня вздрогнуть от запоздалого счастья: не одна! я не одна! или все-таки одна?! – Да, я помню. Не надо об этом. Хотя… вы знаете, я то и дело вспоминаю о мальчике, которого господин Ознобишин буквально вытащил с того света! Ведь останься тогда Король Крестов жив – ему бы грозила смертная казнь через повешение. Смерть – за спасенную жизнь. К некромантам закон суров. Знаете… я далек от мысли, что господин Ознобишин всю жизнь провел в добродетели и бескорыстной любви к ближнему своему! Но я едва ли не впервые усомнился в справедливости наших законов. В ПРИНЦИПИАЛЬНОЙ справедливости! Не в Букве Закона, но в Духе! Надеюсь, вы меня понимаете, Эльза?
Мне кажется, что я ослышалась. Начальник облавного училища, жандармский полковник, вслух усомнился в справедливости Закона! ИХ Закона! Ведь "Варвары" сами по себе – Закон, его дух и буква!
Князь! опомнитесь…
– Опомнитесь, Шалва! – в шепоте Княгини звучит неподдельная тревога. – Вы ли это?! С каких пор облавник сомневается…
И – яростный, незнакомый крик в ответ:
– А я что – не человек?! параграф Уложения о Наказаниях?! Мне не бывает больно?! страшно?! я не имею права на сомнения?! Ведь, кроме Закона, у меня тоже есть совесть, совесть человека, который видит…
Джандиери резко умолкает. На некоторое время воцаряется тишина; лишь стучат копыта, шуршат по дороге колеса, да чуть слышно поскрипывают рессоры, обещая новый, другой, правильный сон, где все будет хорошо, хорошшшо…
– Простите меня, Шалва. Оказывается, я вас совсем не знаю. Простите, ради всего святого! А что до законов, ваших и наших… Иногда мне кажется: само общество, или, если хотите, государство отторгает нас, выдавливает, будто гнойный нарыв, извините за сравнение. И именно поэтому закон общества не делает разницы между спасенным от пневмонии сыном мещанки Уртюмовой и поднятым из гроба ростовщиком Яворским – поднятым, дабы выведать у покойника, где спрятаны отданные под залог драгоценности.
– Погодите, Эльза… Ростовщик Яворский? гурзуфское дело?! Ах, сами видите: я умру, как жил – облавным жандармом!.. Да, вы правы: закон общества не делает разницы. Но ведь эта разница есть?
– Как сказать, Шалва, как сказать. Ведь по закону важен сам факт "эфирного воздействия", а не его цель или результат. А после бесед с отцом Георгием (не удивляйтесь, мы говорили с ним о многом!) я начинаю думать, что важно даже не само "эфирное воздействие". Важно нечто… другое, иное, вызывающее несомненное и безусловное отторжение. Не спрашивайте: что? Я сама не знаю.
– Жаль. Или – к счастью? как вы полагаете?..
Я стою на обочине. Стою на обочине, еду в коляске; уплываю в собственную, никому не доступную темень. Значит, доктор Ознобишин умер?! тот самый?! Трупарь? Отчего же я не радуюсь; отчего, наоборот, щемит сердце?
Ведь он нас едва не убил тогда, в Балаклаве…
Нельзя радоваться, когда человек умер. Будь он хоть трупарь-некромант, хоть черт с рогами. С чертом, конечно, я переборщила, но все-таки… Когда со зверями много времени проводишь, людей начинаешь лучше понимать. Я уже давно заметила. Тогда ведь казалось: так бы и разорвала Петра Валерьяныча на клочки!.. Вон Мальчик – он тоже кого хочешь на клочки разорвать может; а для меня он никакой не "хычник", не зверь лютый: я его котенком помню, маленьким, я его из бутылочки молоком поила, как ребенка собственного… ребенка… своего… собственного…
Голова кружится, кружится, идет вальсом при оплывших свечах-звездах; экипаж качается, баюкает, словно волны в море, в синем море-океане, где плывет сонная рыба, рыба-акулька…
* * *– …двойня, двойня у вас, Александра Филатовна! Девочки! Обе здоровенькие, слава Богу! Поздравляем!
Поздравляем! поздравляем! поздравля… – тремоло акушерок эхом отражается от стен, дребезжит стеклами в окне; звякает никелированными инструментами, больше подходящими заплечных дел мастеру – шум множится, звенит в ушах сотней валдайских бубенцов.
По-здра-вля-ем!
Перед глазами – расплывчатые тени; движутся медленно, словно в толще мутной воды, подсвеченной сверху солнцем. Самая большая тень наплывает на меня, вынуждая других пятиться; мне хорошо в этой тени.
Родной голос:
– Как ты?
– Хорошо… хорошо, Феденька! Уже и не болит ничего… (а ведь и вправду не болит, и легкость в теле – прямо воздушная!) Двойня у нас, девочки!
Недоносила я вас, девочки, ну да вы простите маму вашу непутевую… вы ведь простите, да?
– Видел я твоих богатырок, – басит тень-Федор, и вдруг начинает стремительно меняться, истончаться… на миг мне чудится: мелькнула в тени исчезающая потная лысина, уши-лопухи, сизый нос в угрях…
– …с детьми… с детьми собственными! – пробрало сквозняком, аж сорочка тело облепила. – Только! с детьми…
Где легкость в теле? где воздушная?! свинцом тело налилось, до краешков.
Будто крылья подрезали.
– …поговорить надо, Акулина.
Хмурый он сегодня, Феденька, смурной: брови – двумя грозовыми тучами, из-под бровей, того и гляди, молнии посыпятся… и его же самого в пепел обратят!
– Сказку про верного слугу помнишь, Акулина? Который сердце обручами сковал… Лопнут скоро мои обручи. Не могу больше силу мажью в себе держать: наружу просится, выхода ищет. Молчи, милая! знаю: не один я такой! Сожжем мы себя, не удержимся… Пора Договор заключать.
Твердо сказал, про Договор-то, как отрубил; а сам глаза прячет.
Ох, Феденька, как я тебя понимаю!
– Может, обождем? привыкнем, перетерпим… – говорю, а сама знаю: не привыкнем, не перетерпим! сорвемся, рано или поздно. Убьем сами себя. – Ведь дети же! наши дети! маленькие они еще! Как представлю, что вот берем мы их за руки, Дашеньку с Тамарочкой – и в огонь!..
– Молчи! у самого сердце кровью обливается! Только… что ж нам делать, Акулина? Сгорим понапрасну – детей сиротами оставим. Лучше им тогда будет?
А вдруг лучше? чем с такими родителями, что детей за руки – и в огонь колдовской!.. В паутину, мухами пойманными, паукам на съедение. А пауки-то – мы с Феденькой!.. и пауки мы себе, и мухи, и паутина, жаль только, жить очень хочется. Ну почему, почему – мы?! Неужто нельзя было, чтоб – как у всех?! За какие грехи нам – это?!
А детям?!!
Верно Друц говорил: за все платить надо. Вот мы и платим – за силу свою небывалую, что выше Королей, выше Тузов, ни в одну масть, ни в одну колоду не втиснешь. Тесно ей, силе проклятой, внутри нас – а выхода нет! Нет, выход есть – но лучше б его и не было, выхода этого, выбора этого, чтоб не терзать себя, на части разрываясь!..
Наверное, дура я. Наверное, прав Феденька. Ну, будут дети на нас похожи. Так другие родители только радуются: вылитый я! копия! Будут Дашенька с Тамарочкой магичками, почти как мама, почти как папа… почти… Ну, боль еще перетерпеть. Страшно, конечно – дети, свои! Но – вытерпят ведь, выдержат, не может по-другому быть! Все выдерживают. Зато живы будем, и детей сиротами не оставим, и крылья враз за спиной вырастут…
Может, он, Дух этот, наоборот – подарок нам сделал?..
– Хорошо, милый. Давай.
– Прямо сейчас? – не поверил.
– Сейчас! Пока мы в силах решиться.
Сказала – а у самой одно перед глазами: огонь, жгучий, адский – и мы с Феденькой дочерей наших к тому огню за руки тащим.
Нет! Не хочу такого подарка! Не хочу! Не надо!!! Не на…
Пламя плещется, заполняет все вокруг, слепит, надвигается, жаром в лицо пышет…
* * *Пламя бьет в глаза.
Нет, не пламя – свет. Просто свет фонаря.
– Александра!.. Сашенька! проснись!.. что, кошмар привиделся? Это ничего, это бывает. Все хорошо, сон есть сон… приехали мы…
Это Шалва Теймуразович.
А Рашель за ним молчит. Белей мела, до синевы, впору наземь грянуться, да только крепка на ногах Княгиня, Дама Бубен; стоит, не падает.
Губу только закусила и – молчит.
…приехали.
КРУГ ВТОРОЙ
НОЧЬ СУДНОГО ДНЯ
– …Прекрасно!
Добро, колдун, добро, мой свет!
Теперь мне здесь уж безопасно,
Теперь избавлюсь от хлопот!
ПРИКУП
Вечер путался в кронах тополей, изрядно облысевших в преддверии ранних октябрьских заморозков; вечер шатался беззаботным пьянчужкой от дома к дому, от подъезда к подъезду, и сбегал вниз, чтобы утонуть в садах Архиерейской Левады. Если дать себе труд взглянуть на топографические карты более чем полувековой давности, составленные милейшим господином Мочульским – раньше здесь, от Дмитриевской церкви до Большой Панасовки, значилась лесная поросль, а также, согласно надписям на плане, болото, болото и еще раз болото.
