Я снова потянулся к мышке, желая наощупь узнать, кто скрывается под шелковистой шкуркой. И ошибся. Это действительно оказалась просто мышка. Белая. Мгновение или два я смотрел на издыхающего зверька: мышь корчилась на когте, слабо попискивая. К судорогам смерти, приятным во всех отношениях, примешивался легкий аромат безнаказанности и подлости, столь бессмысленной, что она превращалась в лакомство для гурмана.
– Мерзавец! Матильда, моя крошка! Хаш Трог'л ан-Грма йоо!..
Он был по-настоящему силен, этот лысый неврастеник. Мне-нынешнему пришлось изрядно попотеть, прежде чем я ушел, оставив за спиной развалины башни и обугленное тело безумца-некроманта. Труп мышки я унес с собой, намереваясь исследовать природу существа и обратить в какое-нибудь милое чудовище. Не может быть, чтобы опытный маг так разволновался из-за жалкой подвальной твари. Никак не может быть.
А если может – я правильно сделал, что стер его башню с лица земли.
В будущем Царстве Зла таким слюнтяям не место. Оскорбить в лучших чувствах своего Владыку…
* * *– Добрый день, господин. Вас интересуют мои картины?
Я не ответил, поглощен созерцанием. Кажется, наконец повезло. Талант, бесспорный талант. Офорты, гравюры и масштабные полотна, выставленные в галерее, были способны вызвать восхищение у истинного ценителя (каковым, безусловно, является ваш покорный Владыка!) – и трусливый ужас у горстки никчемного сброда, кишащего вокруг.
Убог мир, где гений прозябает в безвестности!
Рука живописца творила чудеса. Многообещающий прищур монстра-искусителя, восхитительная похоть в гримасе совращаемого; сладостные гвозди под ногтями, прописанные до мельчайших подробностей; языки пламени вырываются из окон детского приюта… В сравнении с моим любимцем Метатроном II-м, не хватало самой малости: непосредственного знания предмета. Дар должен опираться на опыт, иначе как по-настоящему проникнуть в душу зрителя, переделывая ее к худшему?
– Вам нравится?
Робкая надежда в голосе. Ну конечно, в окружении ничтожеств он вынужден испытывать лишения, заботиться о хлебе насущном, впадать в отчаяние от непонимания толпы. Но именно благодать мучений отточила талант до остроты вскрывающей горло бритвы.
– Хотите приобрести? Я возьму недорого…
– Недорого?! Опомнитесь, маэстро?! Ваш дар не имеет цены! Это я говорю вам, как знаток.
– Благодарю, господин. Мои картины редко покупают. Люди пугаются. Они хотят чего-нибудь более светлого…
– Ха! Светлого! Пошленький натюрморт с яблоками среди лилий! Слюнявый пейзажик с пастушками и овечками! Позор!
– Надо ли столь пренебрежительно отзываться о моих коллегах, господин? Среди них встречаются большие мастера. Просто мало кто видит так, как я…
– Разумеется! Вы истинный певец Зла!
– Певец Зла? Помилуйте!
– В данном случае вы, друг мой, обратились не по адресу. Не помилую.
– Тогда хотя бы поймите! Я – скромный художник, которого по ночам мучают кошмары! Выплескивая их на холст, я желаю избавиться от проклятых снов…
– Мучают?! Избавиться?!
– Конечно! А мои картины… Они выходят столь ужасными, что многие не выдерживают.
– Не клевещи, глупец! Они прекрасны!
– Спасибо на добром слове, господин…
Он печально потупился. Пряди сальных волос, свисая из-под шляпы, упали на восковое лицо. Крайне эстетичное, можно сказать, одухотворенное лицо – щеки запали, глаза горят… Похоже на обтянутый пергаментной кожей череп. Если бы он еще молчал!
– …мне кажется… я надеюсь, что люди, глядя на них, становятся чище. Пусть самую малость, но все же… Зло уходит из сердец, я собираю свинцовую мерзость мира на своих холстах – и вокруг становится хоть чуточку больше солнца. По крайней мере, я на это очень надеюсь… Купите хотя бы офорт, господин! Я не ел третий день…
– Ты мечтаешь о презренном металле? О пище телесной?! Разве тебе не говорили, что настоящий художник должен быть нищ и убог? Что гению положено страдать и умереть от чахотки под лестницей?! Чудак, я дам тебе большее, чем деньги и пища! Ты даже не представляешь, как тебе повезло!
– Вы очень добры, господин…
– Я? Добр?! Что за чушь?! Маэстро, я открою тебе глаза! Увидев Тьму наяву, а не в кошмарах, ощутив исконную прелесть Зла, ты наполнишь свое искусство новым…
– А-а-а! Изыди! Я узнал тебя!
– Да я, в общем-то, и не прятался…
– Ты демон из моих снов! Прочь! Я не хочу!..
– Хочешь. Просто стесняешься.
– Нет! Не надо!..
– Это кричит слабая плоть. Низвергая дух в пучины величия. Перестань дергаться, ты мне мешаешь…
– …!!!
Когда я уходил, он еще кричал. Потом перестал.
Расстроенный, я поджег галерею. Вместе со зрителями, которым предусмотрительно не дал убежать. Но и пожар не вернул мне покоя.
Ужасный век! Ужасные сердца!..
* * *– Урна для пожертвований возле входа, – сказал святой, приветливо улыбаясь.
Днем раньше я видел, как, председательствуя трибуналом, он одобрил сожжение ведьмы, рыжей дурочки, сознавшейся после пыток. У ведьмы под мышкой было родимое пятно в форме дубового листа, что служило несомненным признаком связи со мной. Я девчонку видел впервые. Ведьмовской силы у рыжей было, как у вервольфа – милосердия. Подписав приговор и проследив за аутодафе, дабы жертва не сгорела слишком быстро, святой отправился в холерный барак и провел там весь остаток дня, ухаживая за больными.
– Купите мальчика для Черной Мессы? – спросила мать, с пониманием глядя на мой облик. – Хороший мальчик. Крепкий, здоровый. Надолго хватит, если с умом.
– Небось, дорого запросишь?
– Сторгуемся, господин. Нам бы до весны протянуть…
Ей, вдове солдата-наемника, убитого при осаде монастыря, нечем было кормить оставшихся детей. Во мне она видела приемлемый и не слишком обременительный для семьи выход.
– Он все равно бы умер, – закончил лекарь, с усталостью глядя на судей. – Я избавил беднягу от долгих мучений. А теперь делайте, что хотите.
– У вас есть пожелание больного умереть в письменной форме, заверенное нотариусом графства?
– Нет. Он уже не мог держать перо.
– Вас повесят.
– Хорошо.
Лекаря повесили. Дома судьи сказали женам, что сердцем понимают благородство поступка. Но закон есть закон. Если все лекаря начнут…
– Умница, хорошая собачка! – приговаривал лесник, гладя по загривку довольного волкодава. Неподалеку, лицом в траве, лежал задушенный браконьер. На обратном пути лесник рассуждал о пользе запрета охоты на оленей в королевских лесах. Волкодав внимательно слушал хозяина. Потом зарычал на проезжавшего мимо вельможу, и по приказу последнего лесник застрелил собаку из лука. Вельможа одарил послушного лесника кошелем денег. Вернувшись в деревню, часть монет лесник отдал дочери погибшего браконьера, своей двоюродной племяннице; еще пять грошей серебром потратил на покупку щенка. Маленького, лопоухого.
– Бу-у-у, – радостно приговаривал двухлетний малыш, обрывая мухе лапки.
Присев рядом на корточки, я отрастил мухе еще два десятка лапок. Чтобы доставить ребенку удовольствие.
Дитя заплакало и убежало.
Что-то ужасное творилось со Злом. Но и Добро было не в лучшем состоянии.
* * *…грязь. Пошлая, бестолковая и, что самое главное, бесполезная. Сама мысль о происходящем была противной, словно тайный извращенец пропитал ее мерзостью сандала вперемешку с изысканной желчью долотерия, издыхающего от бледной немочи. Где былое величие мира? Где мои верные слуги, всякий раз тысячелетиями ждавшие явления Владыки, копя силы и ярость: восстать против узурпаторов! опрокинуть! стереть в порошок!.. Где глуповатые, но до конца верные принципам Адепты Света? Война с ними, по крайней мере, увлекала. Да, я пытал пленников и добивал раненых, но пытал и добивал с искренним уважением! Каждая игла под ноготь, каждый стилет в печень был напоен этим уважением, сладким и возвышенным, как яд гадюки! А эти?! Никчемные союзники, жалкие противники. Их желания мелочны, их стремления суетны и непостоянны, им нет дела до благодати Нижней Тьмы, им безразличен Вышний Свет. Муравьи копошатся в своей куче, безразличны к идеям, а значит, и к идеалам, которые тысячелетиями двигали миллионные армии, раз за разом перекраивая лик мира…
Светлый Владыка, хрен старый, ты что, не сумел воспользоваться плодами победы? Упустил, проморгал, недоглядел?! – и пока я спал, мир покатился в тартарары, слился в противоестественном инцесте…
Не верю!
Я потянулся к горизонту и дальше, за край, раскидывая тончайшую паутину на пределе теперешних возможностей.
Ну же!
…шершни коварства жалили робко и не смертельно, оставляя после укуса лишь раздражающий зуд; мотыльки благих помыслов безропотно и со стыдливым удовольствием отдавались жирным гусеницам похоти – но и те, завершив соитие, спешили закуклиться, дабы выпорхнуть из коконов бабочками тайного раскаяния; зеленые мухи вожделения были одинаково падки на благоухающий навоз и мерзкий мед; беззаботные кузнечики талантов и мрачные скорпионы пороков грызлись друг с другом из-за доли в прибыли, по ходу дела спариваясь и рождая потомство; но больше всего кишело деловитых жуков благоразумия и скарабеев осторожности, – они запасливо тащили в норы все, что плохо лежит, но, готовые сожрать соседа за лишнее зернышко, мгновением позже с легким сердцем делились частью добычи с беспомощной букашкой, зашивая порванное крыльце…
Это не мир! Это отхожая яма!
И вдруг на самом краю паутины, разрывая нити, далеко-далеко за небокраем, жгучим холодом ослепительно вспыхнула белоснежная игла!
Все-таки я нашел Белых!..
"Или они – меня," – мгновением позже пришел испуг, похожий на гнев.
Но я уже распахнул крылья.
* * *Раньше мне никогда не удавалось добраться до Цитадели Света. Сияющие шпили пронзают облака, галереи сплетаются в невесомое кружево, белизна стен режет взгляд. Любимый враг куда приятнее жалкого союзника. А входной портал, между прочим, открыт. Мерцает гнусным серебристо-розовым туманом. Входи, кто хочешь, будь как дома, разноси Цитадель по камешку…
– Есть кто-нибудь?!
Тишина.
Холл пуст.
– Эй! Люди добрые!
Добрые люди не отзываются. Вымерли?!
Белого Владыку я обнаружил лишь спустя три часа. Чертыхаясь и проклиная архитектора Цитадели, сбив ноги в кровь, страдая одышкой и против обыкновения не испытывая от этого никакого удовольствия, я случайно заглянул в комнату для прислуги…
– Святая Тьма!
Он играл в "Смерть Владыки" сам с собой.
– О Светлый Властелин, приветствую тебя в твоей обители…
– Вино в шкафу, в кувшине. Если осталось. Выпей и заткнись.
Он помолчал и добавил:
– Без тебя тошно.
– А со мной?
– Еще не знаю. Мы ведь с тобой никогда не разговаривали с глазу на глаз.
– А под Алармором?
– Ну, если ты считаешь ультиматум разговором…
– Ты видел? – не выдержал я, тыча рукой в окно. – Ты видел все это непотребство?!
– Хуже. Я его сделал.
– Не понял?
– И не поймешь. У тебя когда-нибудь возникало желание улучшить сотворенное?
– Нет. Только ухудшить.
– Ты когда-нибудь верил в истинную светлую природу всего сущего?
– Я похож на сумасшедшего?
– Вот поэтому я и говорю: не поймешь.
– А ты попытайся.
– Ладно. Что ты делал после очередной победы?
На миг забыв об ужасной метаморфозе, постигшей бытие, я счастливо расхохотался. Победа! О, победа и ее плоды! Загнав Белого в четырехтысячелетний сон, я всей душой, существование которой у меня под вопросом, отдавался обустройству мира. Рушил уцелевшее, искажал соразмерное, добивал сдающихся, пытал парламентеров, плодил извращенцев, топтал посевы (мелочь, а приятно!), переселял дриад в пустыни, а эльфов ставил надсмотрщиками в рудниках; тьма расползалась над континентами, плотоядно облизываясь, ужас вставал из глубины вод, и кошмар спускался с небес…
– Тебе было хорошо?
– Да. Мне было хорошо.
– Ты хоть раз пытался уничтожить Свет до конца?
– Странный вопрос. Конечно же, нет!
Наверное, от одиночества он слегка рехнулся. Исчезни Свет совсем, кого тогда ужаснет Тьма?! Остатки его последователей, последние королевства Света, обители Добродетели и очаги Благородства я берег, как зародыш Вульрегины. Нянчился с безрукими и тупоголовыми святошами, внушал надежду, чтобы позже опрокинуть в бездну отчаяния, провоцировал мятежи, дабы было что подавлять с особой жестокостью, вступал в мирные диспуты с проповедниками, исподволь роняя зерна сомнения в их наивные сердца; поощрял целомудрие, этот неиссякаемый источник девственниц для моих драконов, способствовал градостроительству (с вполне определенной целью!), травил поля саранчой и хохотал до слез, глядя, как добрые поселяне, исповедуя принципы ненасилия, аккуратно сгребают кусачих тварей метелочками и переносят на клевер…
Собственно, методы моего Светлого Оппонента в случае его победы были сходными. Восстановив разрушенное и укрепив власть, он ничего не мог поделать с баронствами Тьмы и герцогствами Мрака, которые благоразумно сдались на милость победителя. Карать сдавшегося было невыносимо для его природы. Он прощал, отпускал грехи и довольствовался убеждением, где требовался меч, проповедями вместо огня и увещеваниями взамен кнута. Лишь когда упрямцы зарывались, наступая Белому Владыке на все мозоли разом, в ход шли могучие алакритасы, суровые кандиды, возвышенные белларумы с огненными мечами, а также когорты альбасанктусов, витагаудов, люкс-дефенсоров и бонусов в сверкающих доспехах.
– Ты всегда был мудрее меня. Наверное, потому, что сердце мудрого – в доме печали, а это твой дом. Я же неизменно лелеял надежду закончить партию раз и навсегда. У каждого свои слабости. И однажды на меня снизошло озарение, будь оно неладно. Если природа всех существ изначально, в самой своей основе, добра – как я искренне полагал! – если в ней нет места тьме, а тьма привносится снаружи, во время насилия…
Пока он грустно молчал, глядя поверх игральной доски, я наведался в отвратительно светлый подвал, нацедил из бочки кувшин амонтильядо и вернулся. Налил ему кубок, поднес и машинально взглянул на доску.
Там был пат.
– …короче, я пришел к странному выводу. В случае моей победы само наличие в мире Белого Владыки делает невозможным всеобщее Царство Добра. Я – инструмент насилия. Сопротивляясь моему давлению из сословных, принципиальных, территориальных, религиозных или просто вольнолюбивых соображений, часть существ не имеет возможности проявить истинную природу. Которая, как мы уже выяснили, изначально добра.
– Отличный парадокс. Твое здоровье!
– Спасибо. Тебе нравится эта теория?
– В целом, изящно. Кроме исходной посылки.
– Я знал, что ты оценишь.
– И как же ты воплотил теорию на практике?
– Я ушел. Совсем. Позволив сокровенным зернам проявиться во всей прелести урожая.
Я не стал спрашивать, как ему нравится урожай. Добивать павшего в моих привычках, но даже у Зла бывают минуты слабости.
– А благие воинства Света?
– Скрылись в Лилии. Говорю ж: инструмент насилия…
– М-да. Люблю теоретиков, погибших правды ради. Ибо их есть. Ну и как нам теперь, по твоей милости, эту кашу расхлебывать?!
– Не знаю. Все так безнадежно перепуталось… – он вдруг выпрямился. Сверкнул ослепительным, памятным мне по былым дням, взглядом. – Что ты сказал?! Нам?!