Бриджит отвернулась, глядя в окно.
– Надеюсь, ты не очень смутишься. Барон хотел меня постоянно. Это обычное следствие из близких разговоров со мной. А возраст брал свое. Он с утра до вечера принимал какие-то снадобья, корешки, микстуры... Не мог дождаться конца бала, финала оперы. Один раз мы ушли с императорского приема. Его Величество не изволил гневаться. Напротив, прислал нам в подарок карету с хорошей упряжкой. «Любовь не терпит отлагательств!» – написал император в сопроводительном письме. Если бы он знал, что в минуты просветления Франц зовет меня ведьмой... Потом барон решил, что виноват сам. У них в роду хватало скверных примеров, да и Франц отличался суеверностью. Я собиралась открыться мужу, написать доктору Юнгу, просить о помощи... Откладывала со дня на день. И – опоздала.
Голос ее дрогнул. Огюст поднялся с банкетки, шагнул ближе, обнял. Баронесса положила голову ему на плечо, вздохнула.
– Ничего! Я сильная, мой мальчик. Я – из тех, кто выживает... Короче, Франц сошел с ума. Он вообразил себя вампиром. Да-да, именно себя! Ведь это он меня желал, а не наоборот. Увы, шутка вышла невеселой. Барон начал бояться серебра, обходил стороной храмы; как-то пытался отравиться святой водой. И наконец заперся, велел никого не пускать – и ушел навсегда.
«Спичка Шапселя. Спичка и капля серной кислоты. Барон знал, что вампира нельзя просто убить. Его надо сжечь!» В уши Огюста ударил хохот – жуткий, радостный хохот безумца, нашедшего покой в огне.
«Пневма» барона Вальдек-Эрмоли отыскала свой путь на небо.
– И еще Волмонтович, мой кузен... Помнишь портрет в коридоре? С ним все вышло иначе. Я не погубила его – спасла. Только не знаю: хотел ли Казимир такого спасения?
Расспрашивать Огюст не решился. Он помнил: казацкая пика, взрыв боли, багровая вспышка... Если это спасение, то что – гибель?
– Я исповедалась тебе, мой мальчик, – Бриджит улыбнулась, выскользнула из объятий. – Как и ты – мне. Женщина, рассуждающая о своем муже с посторонним мужчиной, отдается более или менее его власти...
– Это не твои слова! – понял Огюст.
– Не мои. Так сказал Эминент. Верней, написал в «Ueber den Umgang mit Menschen» – «Правилах обхождения с людьми». Там же он сказал и другое: «Любовь не есть добродетель. Любовь есть слабость, которой в случае нужды можно и должно противостоять». Qui pro quo! А теперь я укажу тебе верное средство. Ведь мы оба решили не умирать, правда?
Взяв зеркальце в позолоченной оправе, она взвесила его на ладони.
– Моим другом в Париже стал Казимир Перье. Уверена, ты это уже знаешь. Я не хотела терять такого высокопоставленного покровителя. Счастливый билет выпадает редко. Я рассказала ему то, что сейчас узнаешь ты. Но господин премьер-министр решил, что это – розыгрыш. Не поверил, и зря. У него оказалось слабое сердце. Слишком слабое для долгих разговоров со мной...
Зеркальце поймало оконный свет, моргнуло невпопад.
Погасло.
– Рецепт прост, мой Огюст. Когда тебе становится плохо, ты смотришь в зеркало – и представляешь меня. Это нетрудно, ты быстро привыкнешь. Вообрази, что я – рядом, и говори, говори... Что угодно, любую ерунду. И не вздумай спорить, если тебе дорога жизнь! Этот совет тоже дал мне Эминент. После смерти мужа я очень страдала, мы с Эминентом случайно встретились в Страсбурге...
Шевалье сразу разочаровался в Эминенте. Зеркальце – и все? Недорого стоишь ты, совет алюмбрада фон Книгге. «Свет мой, зеркальце, внимай, но ответа не давай. Стань железом, не стеклом, гранью меж добром и злом...»
Как в сказке Шарля Перро.
– Благодаря этому я живу спокойно уже шесть лет, – Бриджит с легкостью читала его мысли, написанные на лице. – Наш с тобой случай – не в счет. Один-единственный, непредвиденный срыв. Сама виновата – решила покрасоваться в браслете из алюминиума.
«Браслет из алюминиума? О-о-о-о!»
– Я видел его на тебе. Во время приема.
– Польстилась на... трофей. Красивый металл, манящий. Опасный. Эминент предупреждал, но женское сердце падко на украшения.
– Эминент? Опять? – вскинулся Шевалье. – Какой же он заботливый, герр Книгге!
Женщина взглянула с недоумением, но Огюст не стал пояснять. Филон-Эминент – палочка-выручалочка, а не брат-алюмбрад! Бедняге Ури помог, баронессе помог, ему самому пособил; наверняка и грубому мистеру Бейтсу пришелся кстати. «Вы быстро забываете все хорошее!» – упрекнул желтозубого человек-гора.
Так почему же не хочется верить благодетелю? Андерс Сандэ Эрстед – и Адольф Франц Фридрих, барон фон Книгге. Кто более опасен?
– Ты тоже ему не веришь? – поняла Бриджит. – Не верь. Эминент не ищет веры. Но, пока мы ему нужны, Эминент – наша стена и защита. Иного союзника у нас нет.
– Союзника? – горько усмехнулся Огюст. – Или соучастника?
3
«– ...ни малейших, – согласился я, косясь по сторонам. – На улице я бы еще попытался.
Увы, граждане «синие» успели кое-чему научиться. Из Консьержери много путей, но в Трибунал ведет лишь один – через лабиринт узких коридоров. Не развернешься, не выхватишь мушкет у раззявы-конвоира. Для того и задумана Прихожая Смерти.
– Не болтать, аристо! – рявкнул идущий слева санкюлот, по виду из бывших лакеев. – Ишь, выучились!
Мы с Филоном говорили по-немецки.
– Высеку, человек! – бросил я на родном языке, не обернувшись.
Конвоир вздрогнул, под хохот товарищей тронул рукой поясницу.
– Отменно, – одобрил Филон. – «Человек»... Как звучит, а? Впору распухнуть от гордости. Так вот, маркиз, у меня нет ни малейшей охоты умирать по той причине, что я – якобинец в отставке. Эту смуту мы с друзьями готовили давно. Первая попытка поджечь Францию была предпринята двадцать лет назад, когда умер Людовик XV. Сорвалось из-за случайности. Решили обождать, провести эксперимент за морем, в Америке. Начать, так сказать, с чистого листа... Скажете, мне нет прощения?
Я пожал плечами. Какая теперь разница?
– Из меня плохой исповедник, Филон. Но, если я вырвусь отсюда, вам и вашим друзьям лучше не попадать ко мне в плен. Живыми...
Костистое лицо дрогнуло. Кажется, я его все-таки задел.
– Понимаю, маркиз. Я и сам себя не прощу. Но кое-что можно исправить – и очень многое предотвратить. Если хотя бы часть того, что я видел в Грядущем, исполнится... Вы не слыхали об Иоганне Иерусалимском? Жаль, я прочел его слишком поздно. Нет, умирать нельзя!
Над головой нависал низкий потолок – крышка гроба.
– Валяйте, Филон. Живите. Авось наверху зачтется!..»
Шевалье отложил листок в сторону, на крашеные доски скамейки, вдохнул глоток июньского, напоенного липой и жасмином воздуха. Хорошо! Ровная гладь кормилицы-Сены, гранит набережной, островерхие башенки; квадрат огромного древнего здания.
Дворец Правосудия – Консьержери.
Он решил дочитать рукопись на лавочке, у реки. Гей, гей, у самой реки! Славное место. И Часовую башню видать – высокая, выше прочих. Там, ближе к облакам – Механизм Времени. Тикает, значит. Делит его на равные и справедливые части.
Читалось легко. Красивый почерк Александра Дюма звал за собой, вел, словно под конвоем, темными коридорами, заставляя обдумывать каждую фразу и даже сопереживать. Людей гонят на смерть, под лезвие наигуманнейшей в мире «национальной бритвы». Так же, как обоих дедов Огюста, как тысячи виновных и безвинных.
Людей тоже делят на части – неравные и несправедливые.
Тело – здесь, голова – в корзине.
«...он ответил не сразу.
Я не торопил. Коридор вел дальше, в сердцевину логова Смерти. В воздухе плавала старая пыль. Свет, льющийся из редких окошек, был тускл и сер. Санкюлоты – и те приуныли, бросили шутить и отпускать ядовитые реплики. В Аду плохо с весельем. Сегодня на казнь ведут меня, завтра – твоя очередь.
– Держите!
Рука Филона на миг коснулась моей, передав что-то маленькое и круглое. Монета? Амулет? Не возражая, я спрятал подарок в карман.
– Зажмите в кулаке. Не выпускайте, что бы ни случилось. Ничему не удивляйтесь. И – не говорите со мной, пока я сам к вам не обращусь.
Я с трудом понял, чего он от меня хочет. Словно разучился понимать немецкий. Ладно, хуже не будет – в любом случае. Улучив момент, я взглянул на загадочную безделушку. Пуговица, обычная пуговица с сюртука. Нитки свежие – видать, только что оторвана.
– Пришли! – с удовлетворением выдохнул конвоир-лакей. – Пожалте бриться, господинчики!
Высокая дверь, караул по бокам. Революционный Трибунал. Епархия граждан инквизиторов Рене Д. и Антуана Фукье-Тенвиля...»
Шевалье недоуменно перечитал последнюю фразу. «Рене Д. и Антуана Фукье-Тенвиля...» Что за секреты? Фамилию маркиза Р. скрыли по просьбе семьи, но какая надобность прятать под инициалом «Рене Д.»? Тоже мне, Железная Маска! Каждый школьник знает, что Общественным обвинителем был Фукье-Тенвиль, Фукье Кровавый. Председателем же Трибунала назначили Рене Франсуа...
Дюма!
Не выдержав, Огюст рассмеялся. Дрогнуло перо автора «Нельской башни», не решилось помянуть однофамильца. Не дай бог, явится во сне, как убийца из пьесы, начнет родством меряться! Сбежит из Прошлого в Настоящее, предъявит счет...
Где от такого спасаться? – разве что в Грядущем.
«Жить ради Грядущего, – сказал во сне Эминент. – Что может быть прекраснее?» Странное дело – Огюст был уверен, что человек-вне-времени не шутил.
«...зал был забит до отказа.
Я даже не пытался рассматривать публику, прекрасно понимая, кого увижу. Этнографию Трибунала в те дни знал каждый француз. Возвышение для судей, «яма» для присяжных, скамьи для злодеев-аристо. В последнем из читанных мною номеров «Le Moniteur» сообщалось, что по требованию председателя Д. число скамей увеличили вдвое.
Будь со мною орудийная батарея и приличный запас картечи, я бы, конечно, заинтересовался публикой. Обычный комплект: мегеры-вязальщицы со спицами на изготовку, за ними – густые ряды безработных, получающих за «общественную активность» иудины полфранка в день; на галерке – мальчишки.
Растет смена...
Репортеров я не заметил и обиделся. Я, конечно, не Дантон, но... Хоть бы одного прислали! И пахло в прибежище Справедливости какой-то дрянью. Проветривать зал не спешили.
– Вали к своей шайке! Шевели кюлотами!
Толчок приклада уточнил направление.
Скамья подсудимых – длинная узкая лавка, окрашенная в черный цвет – оказалась полупустой. Председатель считал необходимым абонировать не менее сотни мест для клиентов. Он погорячился – нынешнее заседание не собрало и трех десятков. Бегло рассмотрев товарищей по несчастью, я рассудил, что если они и шайка, то не моя. Такие же голодранцы, как толпа в зале. Двое прилично одеты, остальные – из трущоб Сент-Антуана.
Сливки сняли, пошел обрат.
Я присел возле тихого, равнодушного ко всему старика в рабочей блузе, хотел крикнуть председателю, чтоб начинал, и лишь тогда вспомнил о моем странном спутнике. Я-то здесь, а он, простите, где?
Филон исчез.
Пуговица в моем кулаке стала горячей. Я едва не выронил ее. Случайно глянул налево, где возвышалось председательское кресло – и обмер. Алхимик-фальшивомонетчик о чем-то беседовал с самим гражданином Д. Филон объяснял, председатель слушал с вниманием.
Кивал, скотина.
Вспомнив совет, я не стал удивляться. Напротив! Что тут удивительного? Ворон ворону глаз не выклюет. Якобинец Филон, заглянув по служебным делам в Консьержери, вернулся к многотрудным обязанностям мироподжигателя.
Мне захотелось жить, как никогда.
Пуговица заледенела.
– Р-разрешите?
– Разрешаю, – вздохнул я, пропуская очередного бедолагу. Долговязый, тощий, в черном рединготе, с огромной трехцветной кокардой на шляпе. Удивила не кокарда (мало ли кого волокут в Трибунал?) – лицо. Человек выглядел так, словно под ним разверзлась пропасть. Подошвы скользнули по предателю-камню, в ушах засвистел ветер, и он падает, падает, падает...
– Все... Все виновны! Все!..
Безумный взгляд, отчаянный шепот. Дрожащие пальцы сплелись мертвым узлом.
– Здесь виновны все, включая колокольчик Председателя!
Моя челюсть отвисла. Я узнал долговязого. Не поверил, протер глаза – он! Антуан Фукье-Тенвиль, Общественный обвинитель. Рядом со мной, господинчиком и клиентом «национальной бритвы». Впрочем, изумление быстро схлынуло. Революция – свинья, жрущая своих детей. Камилл Демулен сказал, не кто-нибудь! Хотелось спросить у гражданина Фукье, хорошо ли ему сидится, но помешал осужденный им колокольчик.
– Именем Французской Республики, единой и неделимой! Революционный Трибунал начинает очередное заседание...
Я задремал и промолчал в ответ на сакраментальное «Признаете ли свою вину?». Кажется, зал остался не слишком доволен, взорвавшись утробным ревом. Зато гражданин Фукье-Тенвиль не оплошал, повторив «Виновен!» целых три раза.
– Слово представляется Общественному обвинителю...
Фамилию я прослушал, затем, опомнившись, воззрился на сидевшего рядом экс-инквизитора. Тот не шевелился. Любопытство победило, и я перевел взгляд на трибуну.
...Филон!
Серьезный, важный, насупленный. Сюртук застегнут под горло. Одной, нижней, пуговицы не хватает – оторвана с мясом. На шляпе – кокарда, на груди орден: белый крест под золотой короной. Я моргнул, не веря. Корона?! Это уже перебор!
Навалилась духота. Воздух запекся горькой гарью.
– Граждане! Революция под угрозой!..
Зал привычно взвыл. Едва не взвыл и я, осознав безумие происходящего. Орден – пустяк, хотя и за меньшее лишались головы. Но Общественный обвинитель – правая рука Робеспьера, его не меняют после милой беседы с Председателем!
И на кого? – на ясновидца из «Тысячи и одной ночи»!
– ...Мы с немалым трудом избегли самой большой опасности, какая когда-либо угрожала свободе. Соучастники страшного, чудовищного заговора разоблачены. Возмущение преступников, объятых страхом перед законом у подножия правосудия, раскрывает тайну их нечистой совести!
Филон нес привычную ахинею. А я понимал, что поспешил с осуждением. Все шло невпопад у «подножия правосудия». Дружок Робеспьера сидит на скамье подсудимых, арестант с «чердака» морочит головы гражданам санкюлотам...
Дышать стало легче.
– ...Их отчаяние, их ярость указывают, что добродушие, которым они прикрывались, было лицемерной ловушкой, расставленной Революции. Свобода не отступит перед врагами; их союз разоблачен. Они уже мертвецы! Смотрите, граждане, у них нет голов!..
Вопль сотряс стены. Зал вскочил, надрываясь:
– Нет голов! Мертвецы! Слава Республике!..
Я коснулся пальцами шеи, затем – для пущей верности – изучил внешность соседей. Кто-то из нас явно ошибался. Раздался стон. Гражданин Фукье-Тенвиль схватился за виски, замычал, как бык, оглушенный обухом топора; начал сползать на пол.
– Слава Республике! Смерть врагам! Смерть!..
– Слушайте меня!..
Громовой голос рухнул с небес. Зал окаменел, превратясь в единую трепетную массу.
– Смерть? – спросил у публики Филон, наклонившись вперед. – Да, смерть! Но смерть – ничто, лишь бы восторжествовала Революция. Близок день славы, день, когда навсегда будет упрочена общественная свобода. Хотите ли вы этого? Спрашиваю – хотите?!
– Да! – слитно выдохнули сотни уст.
– Готовы ли вы отдать за это жизнь?
– Да! Да! Да!!!
Пуговица в руке раскалилась, наверное, добела. Сцепив зубы до хруста, я еле удержался, чтобы не разжать пальцы. Кровь Христова! Никак они взаправду собрались умирать?
– Внимайте мне, ибо сейчас я назову врага. Мы победили аристократическую гидру в Париже, Марселе и Лионе. Но она еще жива, она близко, она рядом! Вы видите ее?!
