— Дядько Сил! Дядько! Гости к нам!
На сей раз Сильвестр Фитюк отрываться от дела не стал. Ну, гости. Обождут. Колдун поставил последний стежок, завязал узелок, откусил остаток нитки крепкими, растущими вкривь и вкось зубами — и лишь после этого глянул в сторону калитки. За калиткой топтался, сотрясая землю, кудлатый детина. В нем Фитюк без труда признал королевского псаря, немого Гервасия.
Всадник, гарцующий рядом на пегой кобыле, по сравнению с великаном-псарем смотрелся несерьезно. Колдун, признаться, в первый момент даже не обратил на него внимания. Несмотря на зной, всадник кутался в темно-лиловый плащ, а на голову нахлобучил шляпу с широкими полями, скрывавшую лицо.
«Еще б кобылу, умник, перекрасил, перстень с гербом Блезуа снял и псаря в замке оставил, — ухмыльнулся про себя колдун. — Тогда, глядишь, и не узнали бы.»
— Филька, обормот, отвори калитку! Прошу, ваше величество.
Филька при виде августейшей особы разинул рот и застыл на месте — словно под зрак василиска угодил. Едва из-под копыт успел выскочить, когда король во двор въехал. За кобылой, высунув язык, трусила вперевалочку здоровенная мохнатая псина — сука Муми Тролль, любимица псаря. Эскорт, значит.
— Здравы будьте, ваше ве…
— Тсссс! — прошипел Серджио Романтик, спешиваясь. — Я у вас инкогнито.
— Ну, это как вам угодно будет, — легко согласился колдун. — Морсу не желаете? Холодненького, из погреба?
— Желаю!
Чувствовалось, что монарха по дороге вконец допекла сегодняшняя жара.
— Филька! Лезь в погреб, тащи жбан морса. Да кружки прихвати, ёлки-метёлки! Не из горла же нам с инкогнитой хлебать! Садитесь, ваше-разваше…
Серджио Романтик царственно опустился на скамейку, освобожденную Сильвестром. С интересом осмотрел скудное Фитюково хозяйство: двор, амбар, дровяной навес, просевшее от времени крыльцо дома… Наконец взгляд его величества остановился на колдуне, который стоял перед гостем, явно чего-то ожидая.
— И вы садитесь, милейший. Я сегодня без лишних церемоний.
Второй скамейки во дворе не было, так что Фитюк подтащил ближе изрубленный чурбан для колки дров и уселся напротив короля. Кобылу псарь Гервасий привязал к молодой яблоне, сам расположился в тенечке и, кажется, задремал. Псина улеглась бок-о-бок с великаном.
Повисла неловкая пауза.
— Жара этим летом… — протянул король.
— Ваша правда, — согласился Фитюк. — По такой жаре виноград хорошо вызревает. Вино с него…
Колдун вкусно причмокнул.
— Вино — это да! — оживился монарх. — Лишь бы злаки не пожгло… О, ваш ученик скор на ногу!
От волнения — не блудливой Яньке, чай, королю питье подносим! — Филька едва не расплескал морс на монарший плащ.
— Благодарю, юноша! Какое облегчение…
— Филька, беги домой, — велел колдун, понимая ситуацию. — До вечера свободен.
Когда мальчишка исчез, его величество на всякий случай огляделся по сторонам.
Нет, больше никого нет.
— А скажи-ка мне, любезный Фитюк…
Любезный Фитюк отметил, что Серджио Романтик перешел с ним на «ты», лишь когда ученик сгинул, и оценил королевскую деликатность.
— Что вчера на турнире стряслось? Тильберт сразу уехал, даже ночевать не остался. От объяснений отказался, был неприветлив. Я полночи заснуть не мог, ворочался, размышлял… И королева с утра сама не своя: узнай, мол, да узнай, а то умом тронусь! Принцесса, ясное дело, с матерью заодно. Про Агафона я и не говорю: тот уже пять разных финалов к новой поэме настрочил… Теперь мается, не знает, какой оставить. Давай, объясняй!
Фитюк не спешил отвечать.
Он скреб щеку ногтем, желтым и плоским — как день назад, на болоте, размышляя: идти к королю на званый пир или нет? Вчера ноготь выскреб простую, как дубина, правду: надо идти. Вот такая простая правда, хомолюпус её заешь.
Сегодня ноготь не выскреб ничего.
— Не знаю, — честно ответил колдун, хмурясь. — Наверное, в Тиле дело. Пожалел старика. Совесть проснулась. Вот и решил: умение показал, покрасовался, а теперь сердце покажу. Пусть старого дурня в победители нарядят. Нехай порадуется напоследок…
— Совесть? — с сомнением протянул его величество.
— А чего такого? Она у всякого может случиться, совесть. Да и потом… Что я ему мог сделать? Ерунду и воздуха сотрясение. Тильберт, он ведь все мои семь заклятий в деле видал. И не раз. А из них таких чар, чтобы быстро, на людях… чтоб благородным зрителям в ладоши хлопнуть…
Колдун подумал.
— Ну, первое, — он загнул для памяти корявый палец, — оно коровам телиться помогает. Это когда телок задом идет, и пузырь, ёлки-метёлки, не рвется, а душит. Я теленочку на задние ножки дивную чудо-петельку кладу: сама тянет, сама тужится. В придачу, когда телок не дышит, петелька слизь у него из носа и глотки смокчет… Ежели со стороны смотреть, очень интересно выходит. И для здоровья, как вы велели, и без членов вредительства.
Он еще немного подумал.
— Ну, почти без вредительства, — поправился Фитюк. — Тут как судьба плюнет. Главное, грудину правильно мять. Телок раздышится, оживет — и корове, и хозяйке радость. Я телят за свою жизнь спас — армию! Хотя бывало по-разному: мнешь его после дивной петельки — а он дохленький…
Серджио Романтик украдкой вытер пот со лба.
Должно быть, упрел на солнышке.
— Другое заклятие у меня тоже ничего, ядреное… Я им злыдней гоняю. Которые в твоем доме живут, твоим трудом кормятся, на твоем горбу пляшут, а тебе за все добро одну пакость желают. Народ всегда глядеть сбегается: вой, треск, корчи… Бывает, злыдня так припечет, что детвора им после три дня в «стрелки-горелки» играет. Ага, вспомнил! Еще одно годится, пятое: я им гулящим оторвам перед свадьбой девичество возвращаю. После Тиля, ёлки-мётелки, частенько доводилось трудиться… Шустрый был, паразит, на девкин счет. Я ему, кобелю, сто раз грозился: зашью, мол, суровыми нитками, не первое, так второе!.. А надо было, для острастки. Вы как думаете, ваше величество?
— Пожалуй, все-таки совесть, — кивнул Серджио, морща лоб. — В конце концов, ведь бывает, чтоб совесть? Иначе что? Иначе совсем грустно выходит.
— Бывает, — согласился Фитюк. — Вот, пока я при всем честном народе размышлял, у Тильберта совесть и случилась.
— Ну, прощай, колдун.
— Всех благ, ваше величество!
Когда король со свитой убрались прочь, Сильвестр Фитюк некоторое время сидел без движения, глядя вдаль, за Куликово Пойло, где шумно достраивали мельницу. После придирчиво осмотрел заплату: оно, конечно, не заклятие, но класть надо крепко, с тщанием. Накинул чиненый кафтан на плечи, словно боясь, что ветерок застудит ему поясницу; поднял с земли камешек и швырнул его «навесом», через поленницу.
— Вылезай!
За поленницей ойкнули — похоже, камешек угодил, куда надо. Из-за штабеля дров выбрался Филька, без особого успеха приглаживая соломенные вихры. На лбу ученика розовела свежая царапина, босые ноги были сплошь в цыпках.
— Подслушивал? Молчи, не ври! — я и сам вижу, что подслушивал. Эх вы, стоеросы…
Знаком колдун подманил ученика к себе. Поставил мальчишку меж колен, уставился в синие восторженные глаза.
— Ты, Филька, это… Ты слушай. И на ус мотай. Вот, допустим, однажды ты решишь от меня сбежать…
— Никогда! — пискнул Филька, с обожанием уставясь на старика.
— Молчи, дурила, если старшие говорят. Молчи и внимай. Так вот, помни: сбежишь — лучше не возвращайся. Оно и тебе лучше будет, и мне, ёлки-мётелки.
Дав мальчишке легонький подзатыльник, колдун завершил наставление:
— И окорок не смей воровать. Не про вашу честь наши окорока. Ишь, раскатали губу: на сытое брюхо бегать! Сытое брюхо, оно к ученью глухо…
От Кузькиного луга, тряся грудью, к ним бежала Янька Хулебяка. «Ой, горечко! — неслось, приглушенное расстоянием. — Ой, за что ж мне это лихо!..»
— Должно быть, кое-кто в болоте увяз, — глубокомысленно заключил Сильвестр Фитюк. — Надо спасать.
— Ага! — согласился преданный Филька. — Это она нарочно.
Кого Филька имел в виду, осталось загадкой.
ПРОКЛЯТИЕ
Компиляция из отчета Андреа Мускулюса, действительного члена лейб-малефициума, о рабочей поездке в Ясные Заусенцы, материалов королевской канцелярии за Год Седой Мантикоры и воспоминаний столетней давности. В конечном виде передано Гувальду Мотлоху, верховному архивариусу Надзора Семерых, лично лейб-малефактором Серафимом Нексусом.
«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.»
— Ну так что, мастер? Выветрилось?
Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз — и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала.
Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит — щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д'Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д'Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею.
Франты спорили, что красивей: «узел висельника» или «мертвый узел»? Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара.
Кое-кто верил.
Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился.
— С ходу не определишь, — Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. — Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон!
Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши — чтобы лучше слышать.
«Среди бела дня от работы отлынивают? — вяло удивился малефик. — Непохоже на деревенских. Да еще в начале осени! Сельчане в такую пору головы поднять не успевают…»
— Исследовать надо, — подвел он итог. — За тем и приехал: глазить. В смысле, глазеть. Астрал просвищу, мана-фактурку пощупаю. Тонкие возмущения, то да се… Но первым делом — опрос свидетелей.
Староста охнул от изумления.
— Свидетели? Какие-такие свидетели?! Померли все давно. Проклятью сто лет в обед… В смысле, до завтрего цельный век сровняется.
— Юбилей, значит, — усмехнулся высокий гость.
— Убилей, ага. Где ж я вам свидетелей… Или подымать станете?
— Подъем усопших — не мой профиль. Я малефик, а не некрот, — сухо уведомил Мускулюс. — Зато проклятия — как раз по моей части. Потомки свидетелей в деревне есть? Ну, внуки там, правнуки?
— Ясен заусенец, есть…
Староста вдруг начал мямлить, сделавшись подозрительно косноязычен. Глазки его, похожие на недозрелые ягоды крыжовника, забегали с беспокойством.
— Дык какого ж рожна они вам расскажут? Внуки эти?! Все быльем поросло! Где правда, где байки — не разберешь…
— Ничего, разберусь! — заверил Мускулюс. — Или вы хотите, чтоб я вызвал сюда свою дражайшую супругу? И она восстановила против себя пол-кладбища, дабы получить показания из первых уст? Моя Номочка это может. Запросто!
— Дражайшую не надо, — попросили из толпы.
— Мы уж сами…
— Как отцу родному!
— Эй, Юрась! Чего рожу воротишь?
— Твой пращур аккурат его привечал, колдуняку!
— Думал чужой бородой медку загрести?
— Идемте, сударь малефик, — Юрась Ложечник, староста Ясных Заусенцев, сдернул картуз, скомкал его в кулаке и погрозил предателям-землякам: ужо я вас, сволочей языкатых! — Отобедаем, а там и допрос учиним, на сытое брюхо. Ох, Ползучая Благодать, спаси-сохрани! Люди верно гутарят: с моего прапрадеда беда началась. Тоже Юрасем звали, шалопая. В смысле, это меня — тоже… Стал-быть, моей личности и ответ первой держать. Пошли, вон она, хата — недалече…
Малефик улыбнулся.
— Я и не сомневался в вашем содействии, сударь.
Он бы никогда в жизни не узнал, что есть такой поселок. Но бывают люди, которым нельзя отказать. Называются эти люди: начальство. А оно, начальство, уж такое непосредственное…
* * *— Заходи, дружок! Присаживайся. Обожди минутку, я сейчас…
В столице давно перевелись самоуверенные болваны, которые могли бы купиться на добродушно-ласковый тон Серафима Нексуса, лейб-малефактора Реттии. Еще бы они не перевелись! Начни вести себя с приветливым старичком запанибрата, устрой интрижку за его согбенной, дряхлой спиной — сам не заметишь, как пойдешь гулять ногами вперед.
Андреа Мускулюс к самоуверенным болванам не относился. Перед главным вредителем королевства он до сих пор испытывал благоговейный трепет. Даже зная, что старец к нему благоволит — трепетал. Поэтому он тихо присел в «гостевое» кресло и затаил дыхание — дабы, упаси Нижняя Мама, не потревожить занятого важным делом Серафима.
Кресло делали лейб-малефактору на заказ. От ножек до спинки волхвы-краснодеревщики напичкали мебель уймой маго-механических устройств. При малейшей угрозе в адрес хозяина дома посетитель был бы в мгновение ока обездвижен — или умерщвлен дюжиной изящных способов. Остаться стоять? — но это означало бы проявить недоверие и тем оскорбить чувствительного старца. Уж лучше мы в креслице потоскуем, от нас не убудет.
В первый раз, что ли?
И начальству приятно, и мы силу воли закалим.
Серафим Нексус был поглощен творчеством во благо престола. Он выкладывал на подносе из рунированного серебра «висячку» — сложнейший экзанимарный узор отсроченного действия. На столе перед старцем красовалась целая выставка хрустальных скляниц с «веселой трухой» — измельченными ногтями, волосами и мозолями объекта. Нексус зачерпывал из скляниц фарфоровой ложечкой, смешивал компоненты в одному ему ведомых пропорциях, пересыпал смесь в миниатюрную бронзовую воронку, плевал туда — и выводил очередной фрагмент узора.
— Еще одно, последнее заклятье!.. — напевал лейб-малефактор, морща лоб.
Вскоре старец надежно закрепил новорожденное заклинание гомеостазиса и умыл руки.
— Теперь судьба графа Ивентуса всецело в руках его сиятельства, — с блаженной улыбкой сообщил он Мускулюсу. — Поостережется строить козни — проживет долгую и, хе-хе, счастливую жизнь. Если же окажется неблагоразумен… Пожалеть об этом он успеет, а искупить — вряд ли. Впрочем, в гробу я видал этого графа. Знаешь, отрок, зачем я пригласил тебя?
— Никак нет, господин лейб-малефактор!
— Тогда разуй уши и внимай…
