«...выписал себе из Японии любовницу! Говорят, чудовищно хороша собой...»
Может, и впрямь японка – кто их разберет? Узкие, внимательные глаза; тонкий нос, упрямый подбородок... Не красавица. Но и не «чудовище». Желтизна кожи передана легкой штриховкой...
– Знакома?
– Нет. Никогда не видел.
Остался третий.
Тень императора встала!
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!..
Раз! Два! Раз! Два!
Сегодня Мерсье был в голосе. «Старое знамя», «Старый сержант»; теперь – «Старый капрал». Что дальше? «Старый пень»? Глотка у инвалида луженая, может долго горланить. Интересно, сколько выдержат франт с морячком?
...Нет, неинтересно. Сейчас Огюста волновало совсем другое. Спасибо за совет, Бриджит! Поговори, значит, с зеркалом – полегчает. Да уж, полегчало! Еще пара таких «бесед» – и можно смело заказывать в Биссетр палату с решетками. Железные птицы, пляски демонов, Оракул с его завиральными биографиями...
«А ведь я больше не сохну по ней! Да, я не прочь увидеться, расспросить Бриджит о ее подозрительном кузене; возможно, даже заняться любовью – если она не станет возражать. Но изливать душу, как на исповеди... все время быть рядом, делиться сокровенным... Гляди-ка – отпустило! Не обманула вдова...»
Так, может, и в словах Оракула крылось больше смысла, чем он решил поначалу? «Зеркальное безумие» имело свою систему. Если понять ее...
– Я закончил.
Высокий лоб ученого. Волосы зачесаны назад, но своевольничают – назло гребню все время норовят взвиться упрямой волной. Волевой подбородок; строгий, внимательный взгляд... Судя по рисунку, третьему – за пятьдесят. Огюст уже знал, как будет выглядеть этот человек в семьдесят. Тогда он, если верить Оракулу, станет премьер-министром Дании.
Они смотрели друг на друга: живой Огюст Шевалье – и картонный...
2
– ...полковник Эрстед! – гаркнули над ухом. – Юнкер, слышишь? Клянусь удачей пьяниц, это ваш бравый полковник! Стрелял, как бог! – промаха не давал...
Мимо столика шел моряк – как выяснилось, молодой, бородатый, с трубкой в зубах. На руках он легко, словно куклу, нес безногого Мерсье, направляясь в сторону клозета. С высоты «насеста» инвалид узрел рисунок – и забыл о нужде.
– На месте стой! Разрешите присесть ветерану?
– С радостью!
– Опускай, дружище! Окапываюсь здесь. Грудью подайся!.. не хнычь, равняйся...
Моряк с неожиданной для его комплекции деликатностью усадил Мерсье на свободный табурет. Альфред напрягся, сдвинул брови, но промолчал. Раз Огюст пригласил калеку за стол, да еще «с радостью» – значит, так надо.
– Вы встречались с этим человеком?
– Ха! – возликовал Мерсье. Про войну он мог говорить часами. – Как вот сейчас с тобой, парень. В тринадцатом? Точно, в тринадцатом. В октябре, под Шенфельдом... И летом, близ Радницы. Герой! – лейтенантика-сопляка из-под картечи вытащил. Самолично, на горбу. Соплячка в ножку ранило...
Повернувшись всем телом, инвалид погрозил франту-северянину мосластым пальцем и густо расхохотался. Шевалье с неудовольствием понял, что Мерсье чертовски пьян. Свалится под стол – и прости-прощай, ценные сведения!
– Эх вы, ноги, наши ноги! – не ходить вам по дороге... Вот это – офицер, я понимаю! Орел! Даром что не француз.
– А кто?
– Датчанин. Союзник!
– Как его звали?
– Полковник! Полковник Эрстед...
– Имя не помните?
– Анри... нет, Андре...
– Андерс?
– Точно, Андерс! Я желаю за него выпить! Эй, Бюжо!..
Все сходилось. Меткий стрелок и спаситель лейтенантов, полковник Эрстед объявляется в Париже. Убивает Эвариста – заказчик и исполнитель в одном лице... Зачем же он отвез Галуа в больницу? Почему не оставил умирать у пруда? Потому что – офицер. Не смог бросить раненого, даже если сам всадил в него пулю. Честь офицерская не позволила.
Будь ты проклят, сукин сын, вместе со своей честью!
– ...виват полковнику! Помню, был у нас еще случай...
Шевалье ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. В трех шагах от стола, грузно опираясь на трость, стоял северянин. Увидев, что на него обратили внимание, он нимало не смутился. Другой на его месте отвернулся бы, сделав вид, что изучает батарею пыльных бутылок за спиной папаши Бюжо. Нет, франт глядел на Шевалье в упор, так, будто имел на это право.
К славе шли они все! Без раздумий, сурово,
Не боясь ни лишений, ни бурь, ни тревог...
Только Рейн закалит нам оружие снова!
Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам бог!..
Игла тревоги кольнула сердце.
«Пора уходить», – решил Огюст. Вряд ли Мерсье расскажет еще что-нибудь существенное. Оставаться в «Крите» становилось небезопасно. Он подал знак Альфреду: мол, вставай. Парень кивнул и потянулся к разрисованному картону.
– Чудесная работа, – сказал северянин, указывая на портрет Эрстеда. – У вас точный глаз и верная рука, молодой человек. Сколько стоит ваш рисунок?
– Он не продается.
– Все имеет цену. Назовите вашу.
– С кем имеем честь разговаривать?
Заметив, что взвинченный Альфред готов ответить грубостью, спровоцировав скандал, Огюст поспешил вмешаться. Он не хотел лишних ссор. Франт не один, с морячком, а папаша Бюжо не простит разгрома кабачка.
Гости уедут, а мы-то останемся...
– Извините, что не представился сразу. Моя фамилия – Торвен. Торбен Йене Торвен, к вашим услугам. Вчера приплыл в Париж из Копенгагена, верней, из Гавра, на шхуне «Клоринда». Вон тот моряк – капитан шхуны. Сардинец, славный малый. Теперь, господа, когда вы узнали меня поближе... – северянин улыбнулся в адрес Шевалье, как более взрослого. – Может быть, вы уговорите вашего друга продать мне картон с рисунками? Не сомневаюсь, имя такого художника хорошо известно каждому...
Намек был ясен.
– Галуа, – представился Альфред, краснея. – И никому мое имя...
– Эварист? Эварист Галуа?! Боже мой! Вы же убиты...
Подавшись вперед, всем весом навалившись на трость, Торвен уставился на парня. Так совсем недавно смотрел Огюст Шевалье на рисунок, где хмурился восставший из гроба князь Волмонтович. Казалось, франта с его ледяным хладнокровием ничем нельзя вывести из душевного равновесия.
И вот поди ж ты...
– Действительно, сходство налицо. Вы очень молодо выглядите, гере Галуа...
– Меня зовут Альфредом, – разъяснил «покойник», чувствуя себя не в своей тарелке. Трудно воскресать, не умирая, да еще в кабачке «Крит». – Эварист – мой старший брат. Его действительно убили на дуэли... Откуда вы его знаете?
Ответом Альфреду послужил вопль задремавшего инвалида:
– Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам Бог!
«Спасибо на добром слове», – чуть не ответил Огюст. Он и раньше не любил стихи Беранже, а теперь и вовсе проникся к ним необъяснимым отвращением.
– Я читаю газеты, – объяснил Торвен. – И слежу... вернее, следил за работами вашего брата. Как сотрудник Датского Королевского общества. Это большая потеря для науки, гере Галуа. Примите мои соболезнования.
Альфред опустил голову. Одинокая слезинка упала на тарелку. Парень хотел что-то сказать, но лишь хрипло выдохнул.
– Портреты вы тоже скупаете для Королевского общества? – вмешался Огюст. – Только не говорите мне, что вас потрясло мастерство художника. Вы знаете кого-то, изображенного здесь?
Он боялся поверить удаче.
– Знаю, – не стал отпираться Торвен. – Мерсье очень деликатен, даже когда выпьет. Он забыл сказать вам, что сопляк-лейтенантик, которого полковник Эрстед вынес из-под огня, – это ваш покорный слуга. Мне нужен этот портрет.
– Мне он тоже нужен, – пожал плечами Огюст.
– Вам-то он зачем?
– Мне бы очень хотелось подарить его мсье полковнику. На добрую память.
– Я обещаю вам, что передам работу Альфреда Галуа полковнику Эрстеду, – Торвену было тяжело стоять, но он терпел, видя, что за стол его приглашать не торопятся. – Уверен, гере Эрстед обрадуется.
– Не сомневаюсь. Но я хочу сделать это лично. И задать один-единственный вопрос.
– Какой?
– Зачем Андерс Эрстед застрелил Эвариста Галуа?
Торвен побледнел. Румянец покинул щеки, взгляд налился болью. Чувствовалось, что вопрос Шевалье ударил франта в самое сердце. Датчанин ждал чего угодно, но только не этого. Должно быть, невыносимо слышать, что твой спаситель, вынесший тебя из боя, великолепный полковник Эрстед – убийца безобидных математиков.
– Позвольте, я сяду? – спросил он, забыв про гордость.
Выйдя на улицу, Огюст успел сделать всего два шага.
На третьем в его живот – кровь Христова, опять в живот! – ткнулся ствол пистолета. Старый знакомец – «Гастинн-Ренетт», оружие записных дуэлянтов. И голос известный, с трещинкой:
– Добрый день, сэр!
– День как день, герр Бейтс, – Шевалье с удивлением отметил, что не испугался. – Вы не могли бы убрать пистолет? Если, конечно, не собираетесь в меня стрелять.
– Goddamit! Простите, сэр! – привычка. Он не заряжен.
– Непростительная оплошность, герр Бейтс. Не повторяйте моих ошибок. Однажды я забыл его зарядить, и дело кончилось Нельской башней, – недоумение, исказившее рябую физиономию «могильщика», приятно обрадовало Огюста. – Зачем же вы тогда принесли его сюда?
– Я хотел вам его вернуть.
– Что, не пригодился?
– Ну почему же? Очень даже пригодился, хе-хе! – Бейтс оскалил острые желтые зубы. Рыжие бакенбарды встали торчком, как шерсть на загривке зверя. – Отличная штучка, д-дверь! Прямо жалко отдавать. Но он – ваш. Берите, сэр. До скорой встречи!
– Прощайте, герр... Стойте! Тут на рукояти была медная нашлепка! Куда она делась?
– Затерялась, сэр! Вы уж извините, бывает...
– Что значит – бывает? Брали целый пистолет, отдаете испорченный...
– Почему – испорченный? Стреляют не нашлепками...
– А это уже не ваше дело! – Огюст понимал, что рискует, но не мог отказать себе в удовольствии дернуть тигра за усы. – Вы что, сорока? Крадете блестящие побрякушки? Ну ничего, вот я пожалуюсь Эминенту – он вас, герр Бейтс, живо прищучит, а то и оформит...
– Хотите пять франков? В качестве компенсации?
– Не хочу!
– Всего доброго, сэр... извините великодушно...
Шевалье смотрел вслед удирающему Бейтсу, а видел самого себя, у пруда Гласьер. Свое лицо. Свои широкие плечи. В руке – «Гастинн-Ренетт». На сей раз – заряженный. Черный зрачок дула неумолимо следует за целью. Рука не дрожит. Все свое, привычное...
Но вот губы расползаются в чужой ухмылке, обнажая желтый частокол зубов.
– Д-дверь! – хрипит Огюст Шевалье-второй.
Дышит сыростью пруд. Качаются ветки кустов. Орут лягушки, предчувствуя дождь. Серое, обрюзгшее небо нависло, давит, сулит беду. Падают июньские снежинки: секунды, минуты, часы.
Дни. Годы. Века.
«Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам Бог...»
