3
Чжоу Чжу нашел барона фон Книгге любующимся собором Нотр-Дам. Обойдя величественное здание, Эминент расположился в садике, разбитом напротив алтарной части собора, на уютной скамеечке. Составив гостю компанию, на карнизах в вышине расселась стайка химер – выворачивая шеи, они подмигивали с лукавством записных кокеток.
Смеясь, Эминент зачитывал химерам отрывки из «Notre-Dame de Paris» – книги, чья публикация в прошлом году произвела фурор.
Обычного парижанина, окажись он поблизости, удивило бы вольное поведение химер. Как и то, что демоны покинули веками насиженные места на фронтоне, перелетев на хрупкие, ненадежные карнизы. В конце концов, куда смотрит правительство? Но генерал Чжоу был слишком возбужден, чтобы возлагать надежды на правительство, и слишком опытен, чтобы изумляться химерам.
– Вы – тот, кого я ищу, – произнес он ритуальную формулу.
– Только подумайте, какой вздор нынче пишут! – вместо положенного ответа Эминент помахал книгой в воздухе. – Мэтр Гюго утверждает, что этот собор – малый справочник по оккультизму. Каково? Малый! Хотел бы я знать, что он тогда полагает большим…
Химеры закивали уродливыми головами.
– Нет бы кропал и дальше стишки с пьесками… В прозаики захотелось! В классики! Ну хорошо, пиши о чем попроще – каторжники, шуты, труженики моря… Собор-то зачем трогать?
– Вы тот, кого я ищу, – повторил китаец.
Сейчас он был, говоря языком математики, «китаец в кубе». Бесстрастный, ледяной, скупой на мимику и жесты, Чжоу Чжу словно сошел с горной тропинки, бегущей по пейзажу Ван Вэя. Закован в латы вежливого хладнокровия, он вызывал у барона фон Книгге неприязнь. Прежний, светский герр Чжоу нравился Эминенту куда больше – тем, что не был так опасен.
– Вы – тот, кого я жду, – не стал спорить бывший иллюминат. – Нуждаетесь в отдыхе?
– Нет.
– В еде? Питье? Дружеской беседе?
– Я нуждаюсь в вас.
«Да он трясется от гнева! – понял Эминент. – Или от страха? Должник решил взять повторную ссуду… Что случилось, азиат?» Некие возмущения, схожие с заживлением раны, виделись в ауре Чжоу Чжу сразу, без глубокого проникновения. Соваться дальше не следовало – между Посвященными любопытство не принято.
– Чье будущее вас интересует?
– Не будущее. Настоящее. Мне нужно разыскать одного человека. Уверен, он сейчас в Европе. Скорее всего, в Париже.
– Ищете друга? Врага?
– Врага.
– Это проще. Имя?
– Алюмен.
– Нельзя ли точнее? Вы должны понимать, что прозвища мне мало. У прозвищ слишком летучий запах, я не возьму след. В поисках господина Алюмена я заблужусь в химических лабораториях… Имя, герр Чжоу!
– В Пекине он представился, как Эр Цед. Думаю, Эрцед, или Эрстет. Ученый, путешественник… Вор и лазутчик.
Эминент вздрогнул. В такие минуты говорят: гусь прошел по его могиле. Может, и гусь, хотя на ганноверское кладбище не пускали гусей. Жизнь, а позже – смерть приучили фон Книгге не верить совпадениям. Случайность – ирония судьбы. Ее изнанка. Ищете друга, герр Чжоу? – нет, врага…
– Образ?
– Я хорошо запомнил его внешность. Вот, смотрите…
Сорвав цветок мальвы, Чжоу Чжу быстро искромсал его ножницами. Подбросив горсть обрезков, он дал им осыпаться на песок аллейки. Воздух замерцал, наливаясь млечностью опала. Как в линзе, с незначительными искажениями, проявилась картина: лаборатория, старик-китаец в парчовом халате отчитывает юнца-секретаря, в котором легко узнавался генерал – и напротив, у стола, заставленного колбами, высокий европеец в сюртуке возится с электробатареей.
– Андерс Сандэ Эрстед, – тихо сказал Эминент. – Зачем вы хотите его разыскать, герр Чжоу?
– Зачем ищут врагов? – улыбнулся генерал.
Он до сих пор испытывал нервную дрожь. Внешняя броня, которую Чжоу Чжу надевал в таких случаях, могла обмануть кого угодно, но не ее носителя или равного ему. Нападение мятежного духа – в центре Парижа! – испугало генерала. Дочь наставника Вэя, в которую вселился дух, осмелилась напасть на него. А если Вэй Пин-эр в Париже, значит, с ней и герр Алюмен!
Весь Пекин знал о бегстве дочери наставника императорских телохранителей. Встретив ее в Фучжоу, в свите лазутчика, генерал уверился: девице удалось добраться до Японии – и вернуться живой. Даже мятежный дух не справился бы с покойницей в должной мере. Генерал впервые столкнулся с духом такой породы – страна Восходящего Солнца славилась оригинальностью своих посмертий, но еще никогда на пути Чжоу Чжу не встречались мятежные духи, частично растворенные в «ци» человека. Сам дух, опытный полководец, он понимал захват тела, как захват вражеской крепости – подавление обороны, вторжение, управление или уничтожение.
Он знал методы войны, но сосуществование оставалось для него загадкой.
Девицу наверняка завербовала японская разведка. Среди людей сёгуна Токугавы Иэнари имелись Посвященные, способные вселить послушного им демона в тело китаянки. Но растворение… Должно быть, двуличный Алюмен под давлением – или за деньги – японцев изобрел что-то, выходящее за рамки представлений генерала. О демоны Преисподней! – этот человек дважды и трижды подлежал умерщвлению.
Потом настанет очередь девицы.
– Его нет в Париже, – Эминент не заметил, что говорит шепотом.
Даже самому себе фон Книгге не признался бы, что разъярен. Какой-то китаец осмелился поднять руку на его ученика! На восторженного юношу, который сбежал из Копенгагена, чтобы увидеть могилу своего кумира. Барон вспомнил, как стоял, полускрыт жасмином (жасмин! запах проклятого Чжоу!..); как слушал срывающийся от слез мальчишеский голос, когда Андерс Эрстед цитировал «Фауста», глядя на место упокоения человека, которого знал лишь по переписке.
Живейшие и лучшие мечты
В нас гибнут средь житейской суеты.
В лучах воображаемого блеска…
«Я все помню, мальчик мой. Все, до последнего слова. Где мы разошлись? Как стали врагами? Месмер ли тому первопричиной? Рок? Мое ясновиденье – и твоя слепота? Клянусь, если тебе суждено погибнуть – ты умрешь от моей руки. Считай это признанием в любви. Твоя судьба скрыта от меня. Я не знаю, сколько тебе отведено. Но тебя убью я, и никто иной. И уж тем более не мерзкий азиат, с которым ты встретился в вонючей лаборатории… Как он посмел, этот Чжоу?»
– Вы уверены, что Алюмен не в Париже?
– Да.
– Вы ничего не скрываете от меня?
– Вы забываетесь, герр Чжоу.
Химеры вспорхнули с карнизов и наперегонки кинулись прочь – на фронтон, к башням собора. Им не хотелось присутствовать при ссоре этих двоих. Шевелились на песке остатки цветка, словно желая вернуться на родную ветку. От реки потянуло сыростью. Где-то в предместьях ударил гром – на Париж шла гроза.
– Я – ваш должник.
– Вы – мой должник.
– Мне не следовало обращаться к вам со второй просьбой.
– Да, не следовало.
– Позвольте мне рассчитаться.
– Хорошо.
– После расчета мы вернемся к нашему разговору.
– Да, герр Чжоу. Вернемся.
– Я помню, – улыбка китайца могла заморозить реку. – Вам нужна холера.
4
Мальчик-клошар,[62] ночующий под мостом Менял, видел странный сон.
Ему снилось, что он не спит. Что ночь полна туманом, встающим от вод Сены. Что туман подбирается ко Дворцу правосудия, распространяется на остров Ситэ, берет в осаду всю округу – и лишь мост остается свободным от посягательств мглы. Он просто меняется, этот дьявольский мост. Меняется ежеминутно, как погода в октябре – деревянный горб, дряхлый и ветхий, скопище зданий, полностью закрывающих реку, блошиный рынок, королевская дорога, украшенная скульптурами монархов; нищая и голая арка – постройки снесли подчистую, статуи увезли в Лувр…
У моста стоял китайский черт в рыцарском доспехе.
Затаив дыхание, мальчик любовался рогатым шлемом, чешуей панциря, нагрудником в виде морды чудовища. Оружия у китайского черта не было. Вместо меча или копья он держал в руках корзину с только что сваренным, дымящимся рисом. На рисе сидел черный петух, молчаливый и печальный.
С корзины на землю сыпался красный порошок.
Мальчик захотел, чтобы китаец сплясал канкан.[63] Или взлетел к облакам. В конце концов, чей это сон? Увы, вместо канкана черт-рыцарь стал ходить по мосту туда и обратно. Мост Менял, как и следует из названия, менялся; косоглазый гуляка оставался неизменным. Иногда казалось, что он бродит не по мосту, а по времени, топча дни и годы.
Скоро мост был весь покрыт красным порошком. По обе стороны перил над водой закружились громадные вороны. Снижаясь, они касались воды крыльями – выкованными из железа, острыми, как ножи. Вода в таких местах не смыкалась; оставался кровоточащий разрез, сочась туманом.
«Здорово! – подумал маленький бродяжка. – Как в театре!»
Он бывал в театре, пробираясь тайком с черного хода. И, как знаток искусства, мог по достоинству оценить появление новых персонажей. Китайский черт теперь бродил не один. За ним по пятам ходили три гадкие старушенции в саванах. Каждая была обута в сапоги винного цвета, с загнутыми носами. Старушенции поминутно сплевывали в Сену и цеплялись за перила, оставляя на них клочья саванов.
Наконец китаец устал. Он остановился, взял петуха за горло и поднял – высоко-высоко. Корзина полетела с моста вниз, в один из разрезов, оставленный железным крылом. Сверкнул кривой нож. Или это ворон налетел, махнул перьями-клинками? Старушенции дружно захихикали, когда петух остался без головы, как аристократ в будуаре Мадам Гильотины. Уронив тело птицы на мост, китаец молча смотрел, как петух, мотая шеей, убегает по направлению к Консьержери.
Голову он съел – с клювом и гребнем.
Мальчик не заметил, когда все исчезло. Дрожа от холода, он сидел на ступеньках лестницы, ведущей на мост. Болел живот. К горлу подступала тошнота, кишки сворачивались в узлы. «Наверное, вчера перебрал вина, – подумал он. – Хромой Гастон и мертвого уговорит. Надо поспать. Утром я встану, и все пройдет…»
Утром он не встал – первая жертва холеры.
5
«День был погожий, солнечный; толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой. Вечером публичные балы были многолюдней, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушая музыку. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо…»
«Le Moniteur».
«Холера, незаметно паря в воздухе, приземлилась в очаге разврата, подобно стервятнику. Она кидается на жертву, выбирая людей необузданных в сладострастии и удовольствиях. Мы думали, что эпидемия, начавшись в апреле и пойдя на спад к концу мая, больше не возвратится. Единичные случаи подтверждали эту уверенность.
Мы ошиблись – настал черный, моровой август…»
«Le Courrier».
«Молва, распространившаяся по Парижу с быстротой молнии, приписывала действие эпидемии отраве и уверила массы, чрезвычайно восприимчивые в такие моменты, что какие-то лица отравляли пищу, воду в источниках, вино и другие напитки. В одно мгновение огромные сборища заполонили набережные и Гревскую площадь. Никогда в Париже не бывало такого скопления индивидуумов, которые были до крайности возбуждены идеей об отравлении и искали виновников этих воображаемых преступлений. Всякий, у кого находились в руках бутылка или пакет, возбуждал подозрение; простой флакон мог превратиться в обвинительный документ в глазах обезумевшей толпы. Один молодой человек, чиновник министерства внутренних дел, был убит на улице Сен-Дени по подозрению в том, что он хотел бросить яд в кувшины виноторговца…»
Анри Жиске, префект полиции Парижа (Memoires, ч. II).
«Вчера Париж оставил известный литератор Александр Дюма, автор „Нельской башни“ – спасаясь от заразы, он переехал в Швейцарию. Его коллега Оноре де Бальзак, автор „Гобсека“ и „Шагреневой кожи“, напротив, полон оптимизма. „Холера убивает только богатых дядюшек, – пошутил он в разговоре с нашим корреспондентом. – А мое состояние не столь значительно, чтобы холера удостоила меня своим вниманием…“
«Le Constitutionnel».
Сцена шестая
Холерный карнавал
1
– Пляши!
– Пой!
– Веселись!
Холерный карнавал несся по Парижу.
Двухколесные повозки, запряженные четверней на манер римских квадриг, грохотали по булыжнику. Вокруг скакали всадники, разодеты на самый причудливый манер. Мужчины и женщины, подбоченясь в седлах, визжали, хохотали и выкрикивали оскорбления Куме Холере.
Болезнь игнорировала выходки хамов. Труп в саване молча правил передовой колесницей. Актер из «Комеди Франсез», согласившись на рискованную роль, вырядился на славу. Маска из зеленого, как болотная тина, картона, дыры-глазницы обведены красной краской. На голове – парик чудовищных размеров, густо усыпанный пудрой. Сверху актер нахлобучил колпак из бумаги, закрепив его шпильками.
Коней Холера, пьяный до полного изумления, горячил длинной клюкой. Еле держась на ногах, он не справился бы с упряжкой, когда б не добровольцы-помощники – двое громил в полумасках с бутафорскими носами. Их руки и ноги украшало множество траурных повязок. Трепеща на ветру, повязки напоминали черные бинты мумий, сбежавших из музея.
Сунув по розе в петлицы, «мумии» ловко работали вожжами.
– Пой!
– Веселись!
– Пляши!
Толпа запрудила Латинский квартал. Вчера целый день по улицам бродили «черти» – прицепив рога и хвосты, студенты ломились в дома, собирая складчину на «моровой банкет». Им не отказывали. Даже скупердяи-лавочники сыпали франками, как моты. Денег хватило с избытком. С утра шествие славно позавтракало на площади Согласия, под окнами морского министерства, затем отобедало на площади Бастилии, под Июльской колонной; завершить карнавал собирались знатным ужином перед собором Парижской Богоматери.
Казалось, Механизм Времени дал сбой. Мушкетеры, рыцари, вакханки, древние галлы, первобытные люди в шкурах, с дубинами в руках; тоги римлян, туники греков, плащи испанцев, кивера русских гвардейцев, сохранившиеся со времен оккупации – времена и народы слились в единую ликующую массу.
Бурля и пенясь, карнавал растекался по городу.
– Пей!
– Люби!
– К дьяволу холеру!