2
Когда они выбрались из подвала, фокусник трупно-зеленым цветом лица напоминал восставшего покойника. Эрстеду сразу вспомнился штурм Эльсинора шведами-мертвяками. Он даже испугался: как бы с мэтром не приключилось беды – в его-то возрасте! Однако все обошлось. При помощи флакона с нюхательной солью и бокала «Мартеля» Антон Маркович быстро восстановил силы, телесные и душевные.
Хозяин с ехидцей поглядывал на гостя:
«Что, боялись, я заставлю себя уважать?[20] Не дождетесь!»
Сам Эрстед надышался ядовитой дрянью куда сильнее Гамулецкого, но старался не подавать виду. Если уж старик так держится, нам и подавно грех давать слабину. От нюхательной соли он отказался, но поданной Никитой еде – пирогу-рыбнику, мясной кулебяке и соленым груздям – отдал должное. Как и смородиновой настойке, которую хозяин всячески рекомендовал. Откушав с немалым удовольствием, Эрстед убедился: иллюзионист знает толк не в одних китайских чаях да хитроумной машинерии.
Два часа пролетели стрелой. Вставая из-за стола, полковник был готов к дальнейшим подвигам.
– Спускаемся? Думаете, времени прошло достаточно?
– Уверен. Все органические растворители, которые я использовал, весьма летучи. По крайней мере предварительные результаты будут видны.
В подвал спускались с опаской. Эрстед распорядился, чтобы Никита с подсвечником шел позади всех. Едва, мол, махнут тебе рукой – замри на месте и дальше не суйся. Однако страхи оказались напрасны. Вонь в подвале ощущалась, но вполне терпимая. Можно дышать, не боясь грохнуться в обморок.
– Ну-ка, поглядим…
Картина в большинстве кювет не слишком вдохновляла. Желто-белесая жижа, точь-в-точь моча больного диабетом, еще не посетившего лечебный курорт в Лугачовице, – или жалкий осадок под слоем мутной жидкости.
– Теперь мы знаем: ксилоидин в двууглеродистом водороде не растворяется, – констатировал неунывающий Эрстед, сверившись с записками. – Зато смеси растворителей…
– А это что такое? – Гамулецкий стоял в дальнем конце стола, у последних номеров. – Смотрите, Андерс Христианович!
И, прежде чем датчанин успел его остановить, проворно запустил руку в кювету.
– Побойтесь Бога, Антон Маркович! Зачем же руками хватать?
Неугомонный старик виновато потупился:
– Привычка. Все надо на ощупь попробовать…
– Хорошо, что там не было кислоты или щелочи. Обожглись бы, – ворчливо выговаривал ему Эрстед. – Кстати, а где образец?
Он уставился на кювету, испачканную черной грязью. За исключением нее, кювета была пуста.
– У меня в руке, – тоном удачно напроказившего мальчишки сообщил восьмидесятилетний фокусник. – По консистенции напоминает сырую глину. Мнется, лепится… и сохнет прямо в пальцах. Вот, извольте взглянуть.
Гамулецкий продемонстрировал кругляш неправильной формы. Более всего тот напоминал крупную сливу, черную от спелости.
– Хм… любопытно… – забыв о наставлениях минутной давности, датчанин в свою очередь ткнул в кругляш пальцем. На образовавшуюся вмятину он воззрился, как Моисей на пылающий куст. – Говорите, быстро высыхает?
– Совершенно верно, голубчик.
– Если не возражаете, помните его еще чуточку. Глядишь, скорее застынет. Тогда и увидим, что у нас получилось.
Не сговариваясь, оба естествоиспытателя опустили глаза на листок бумаги, где были перечислены компоненты «сливы».
– Значит, смесь растворителей. Плюс дополнительный загуститель… С остальным разберемся потом. Есть у меня подозрение, Антон Маркович, что вы держите самый перспективный образец.
Гамулецкий продолжал усердно мять «сливу» в пальцах. Та уже не пачкала руки. Когда по прошествии четверти часа образец застыл окончательно, он походил на толстую сигару, которую изваляли в угольной пыли. Забрав «сигару» у иллюзиониста, Эрстед в задумчивости постучал ею по столу, колупнул ногтем.
– Твердая, как камень. Гвозди забивать можно.
– Вы изобрели молоток! – хихикнул старик. – Мастеровые вас благословят! Но нас, если вы помните, интересует другое применение этого чуда. Испытаем?!
Взгляд хозяина дома пылал боевым задором.
– Только не здесь! Мы понятия не имеем, каков будет эффект. Нужно уединенное место, где мы проведем испытания без свидетелей. Иначе нас могут неправильно понять.
– Вы совершенно правы, Андерс Христианович! Как же это я дал промашку? Случись взрыв – мигом примчится полиция, жандармы… Нет, нам с вами эксцессы ни к чему. Тем паче вы иностранец, особа под подозрением…
В словах и движениях Гамулецкого пробилась суетливость, ранее не свойственная мэтру. Это неприятно удивило Эрстеда.
– Едемте за город! Я велю Никите пригнать извозчика.
– Погодите. Вы ведь помните, в чем заключалась исходная проблема?
– Гигроскопичность!
– Вот и проверим. Никита, графин воды и стакан!
Наполнив стакан, Эрстед окунул туда «сигару» и пару минут болтал ею в воде. После чего извлек предмет исследований, провел по нему пальцем.
– Ни малейших признаков размягчения. Дайте мне платок.
Он тщательно вытер образец и протянул его хозяину дома:
– Убедитесь, Антон Маркович. Никаких следов влаги.
– Замечательно, голубчик! Едемте!
3
Миновав здание Лесного института, пролетка выбралась на Муринский выезд. Петербург остался позади. В спину летел перезвон колоколов; по правую руку за деревьями маячила россыпь крестьянских изб, крытых соломой, – «богоспасаемое сельцо Спасское», как пошутил Гамулецкий. Свернув на развилке влево, к лесу, пролетка отмахала, подпрыгивая на ухабах, еще сажен сто и остановилась.
– Приехали, – сторожась извозчика, шепнул Эрстеду фокусник. – Место тихое, безлюдное. Даже будочника тут отродясь не видали…
Сидевший рядом с кучером Никита велел тому «вертать» к выезду и ждать там, спрыгнул на землю и помог хозяину выбраться из пролетки. Эрстед обошелся без помощи слуги. Когда они углубились в лес, багряно-золотое великолепие осени, столь редкое для здешних промозглых краев, обступило людей. Под ногами шуршала палая листва. Датчанин дышал полной грудью, наслаждаясь горьковатой прелью.
«Ну не кощунство ли, – думал он, – нарушить эту глубокую мирную тишину грохотом взрыва? Отравить густой и терпкий воздух гарью? Увы, наука требует жертв…»
Смеркалось. Последние лучи солнца насквозь пронизывали лес. Пурпурные спицы тыкались в заросли, высвечивая часть шершавого ствола, ажурное кружево кустарника, грозди рябин, ядреный подберезовик с листком клена, прилипшим к масляной шляпке; наособицу торчал черный пень, похожий на постамент для языческого изваяния.
Пристроив «сигару» на краешке пня, Эрстед взял у Никиты пороховницу и стал насыпать дорожку. Он не хотел рисковать.
– Прошу всех отойти подальше.
Слуга с готовностью повиновался, резво удрав чуть ли не в самую чащу. Гамулецкий, сгорая от любопытства, попятился с неохотой, не дальше соседнего дерева. Эрстед сперва хотел настоять, чтобы старик ушел подальше, но решил не вступать в долгий спор и достал серебряную коробку с фосфорными спичками. Едва порох вспыхнул, он со всех ног бросился прочь – и силой увлек фокусника за могучий дуб, способный выдержать удар пушечного ядра.
Вовремя!
Шипя и искря, веселый огонек добежал до образца. «Сигара» ярко вспыхнула. Миг спустя она подпрыгнула и со свистом, как ракета, ушла в полет – к счастью, в противоположную от экспериментаторов сторону. Преодолев футов тридцать, «сигара» с оглушительным грохотом взорвалась. Заполошное эхо раскололо молчание леса. С веток посыпались листья; захлопали крыльями птицы, крича от испуга.
– Вот это да! – восхитился Эрстед. – Не ожидал, право слово…
– Великолепно, Андерс Христианович! Восхитительно! – Подвижное, как у обезьянки, лицо фокусника лучилось искренним, детским счастьем. – Подлинный триумф! От души вас поздравляю! Я нисколько не сомневался, что вы – блестящий ученый, но сегодня… Голубчик, вы превзошли самого себя! Сердечно вам благодарен. Ах, какие перспективы! Горное дело, фейерверки… Это готовый фокус! Завернуть такую штучку в табачные листья… Я назову этот номер «бешеная сигара»!
Эрстед молча слушал восторги Гамулецкого. Ему не нравилось напавшее на старика словоизвержение. За безобидным монологом ощущалось напряжение нервов. Отставной ученик Калиостро, иллюзионист был не так прост, как хотел казаться. «Что же я в действительности сотворил? – запоздало подумал датчанин. – Подарок горнякам? Фокус-покус?
Кому дадут прикурить «бешеную сигару»?
В каком лесу?»
Сцена восьмая
Вражья молодица
1
Лес молчал, ожидая.
– Nie! – выдохнул князь Волмонтович. – Nie, nie i nie!
И повторил по-русски, резко и грубо, словно ставя жирную кляксу вместо подписи:
– Нет, господа!
Вздохнул, глянул наверх, в просвет между облаками. Поймал зрачками тусклый луч солнца – и совсем ни к месту вспомнил, что не захватил с собой «пекельные» окуляры. С вечера выложил на стол, протер бархоткой, прикинул, что в немецкой лавке возле Гостиного двора надо бы купить удобный и легкий футляр…
Запамятовал, х-холера! И теперь как ни в чем не бывало смотрит на солнце. Оно же, позабыв службу, вовсе не торопится выжечь его упыриные очи. Решило попрощаться, да?
– Видит Бог, не хотелось бы говорить… Но вы, князь – предатель. Или трус, что еще хуже.
Странно, он не узнал голос. Густой бас Орловского и сухой скрежет пана Пупека спутать нельзя, но в этот миг князю показалось, что с ним говорит кто-то третий. Без всякой охоты он оторвал взгляд от неожиданно милосердного светила; осмотрелся. Нет, никого не прибавилось. Просека в лесу, осенние листья под копытами лошадей, напряженные лица спутников.
Злые глаза, злая речь.
– Ваша жизнь нужна Польше, князь. Не рискнув ею, вы легко потеряете честь. Честь природного шляхтича!
На сей раз не спутаешь. Орловский! Сын корчмаря из Седлица учит князя Волмонтовича шляхетству. Посмеяться бы!
– Просим зацного пана подумать еще раз. Очень просим!
А это пан Пупек. Завел-то, запел! Прямо-таки «Мы, Божьей милостью круль Пуп, Первый сего имени…»
– Пану предстоит возвращение в Петербург. Без нас дорога выйдет опасной!
Самое время послать наглецов иным маршрутом – в коровью дупу через двадцатый плетень на полусогнутых. А затем показать, что может сотворить с хамами предусмотрительно взятая с собой трость. Забегают герои, пся крев!
Волмонтович все-таки сдержался. Значит, трус и предатель?
А вы – кто?
Начиналось все идиллически. Дни стояли ясные, не по-здешнему теплые, и Орловский, великий любитель конных прогулок, предложил выехать за город. Лошадей взяли в Манеже, возле Адмиралтейства. Пришлось раскошелиться, зато конь попался князю отменный – статный вороной «англичанин», с которым он подружился на первой же версте. Орловский воссел на серого в яблоках жеребца; пан Пупек, явив нежданную ловкость, оседлал гнедую норовистую кобылу.
– Gotowe, panowie? W prz'od! Hoj-da! Hoj-da!
Миновав последнюю городскую заставу, всадники, не торопясь, направились по пустому в это утро Московскому тракту. Через несколько верст свернули на проселок. Тихие рощицы в желтой листве, узкая речушка, деревня… Волмонтович пожалел, что не удосужился изучить карту столичных окрестностей. Но спутники не стали томить его неизвестностью. Ехали они в сторону Царского Села, путь же избрали особый. Снова деревенька (чухонская, как пояснил всезнающий пан Пупек), лес, просека; тихий погожий день… Недолго стоять тишине! Именно здесь, в захолустье, в скором времени предстоит лечь первой российской «чугунке». Загремит железо, ударит в небо столб пара, двинутся колеса по чугунным рельсам…
Прогресс не ведал границ и пределов.
О железной дороге рассказывать выпало пану Пупеку. Уже после первых фраз Волмонтович понял: и поездка, и маршрут избраны не случайно. В первую встречу его убеждали словами. Настала очередь дел.
