Сам он даже не пробовал сделать что-нибудь подобное. Здесь ему был поставлен предел – и хорошо, потому что не мясу играть с тигром. Неужели Гагарин из этих, смертновластных?
Вокруг свечей мерцали густо-фиолетовые ореолы. Хрусталь люстры налился дымом, канделябры надели траур теней. Голоса звучали шорохом палой листвы. Украшения на дамах вспыхивали зарницей, рдели каплями крови.
Гости – не видя, не слыша, не чуя – подспудно нервничали. Сквозь светский лоск нет-нет да и прорывался безотчетный страх. Во взгляде, в повороте головы; в дрожи руки, пролившей шампанское. В визгливом, громком возгласе:
– …терпкость! В рислингах она бывает чрезмерна!
– В 75-м, полковник, приказ о сборе урожая опоздал на две недели. И был собран виноград, пораженный благородной плесенью…
– Это легенда!
– Я слышал об этом от очевидцев…
– Очевидцы? Ха!
Кипятясь, гусар притопнул ногой. Звякнули шпоры со щегольскими колесиками. Общую нервозность пришпорили, как норовистую кобылу, – сердца понеслись вскачь, кое-где затеялись бессмысленные споры.
– Вы абсолютно правы, полковник.
– Я всегда прав! На обеде у тайного советника Андреева рейнским обносили по два раза: к стерляди и кулебяке…
Нужно поскорее увидеться с хозяином, думал Эминент. Тогда все разъяснится. Присутствия одного из высших масонов Петербурга он по-прежнему не ощущал, но это ничего не значило. Запах смерти притуплял чувства. А разложить аккорд, звучащий в особняке, на отдельные ноты, фон Книгге не хотел: подобное считалось меж равными дурным тоном.
– Ужин скоро подадут…
Лакеи с серебряными подносами бесшумно, как призраки, скользили меж собравшимися. Директор императорских театров и молодящийся старик во фраке, похожий на восставшую из саркофага мумию, обсуждали перестановки при дворе. Троица дам терзала Бригиду, высасывая нектар парижской моды. Полковник мрачно молчал, уставясь на поднос. Рейнское отсутствовало, а выбор между шампанским и бордо сильно затруднял гусара.
Воспользовавшись паузой, барон подошел к княгине.
– Простите за нескромный вопрос, Екатерина Семеновна. Где же его сиятельство? Я страстно желаю засвидетельствовать мое почтение вашему благородному супругу…
– Ах, разве я вам не сказала? Иван Алексеевич с утра занемог. После обеда ему стало лучше, так он сразу засобирался и спешно выехал в Москву. Сказал, в Сенате возникли какие-то важные дела.
Фон Книгге вздохнул без малейшего притворства:
– Жаль. Я много слышал о князе. Надеялся познакомиться лично…
– Надеюсь, вы еще не покидаете Петербург? По возвращении Ивана Алексеевича у вас будет такая возможность. Не скучайте, барон, я скоро к вам присоединюсь…
Занемог? Эминенту не требовался оракул, чтобы сложить два и два. Внезапная болезнь князя – и запах смерти в доме. Масонская ложа Орла Российского скоро лишится своего предводителя. Сколько осталось времени? День? Три? Неделя? Надо спешить – выехать следом, нагнать по дороге, переговорить на интересующую тему, пока это еще возможно…
«А если ты опоздаешь?» – спросил барон сам себя.
…неуступчивая, упругая сила ограждала гроб от посягательств…
Фон Книгге больше не требовалось заглядывать в гроб. Он и так знал, кто лежал в дубовом ящике. Он даже увидел место: Новоспасский монастырь. Удастся ли при надобности переступить «малый вавилон» наяву?
Да или нет – надо спешить.
Но уйти сразу, не нарушив приличий, он не мог. Улыбаясь, дыша смертью, болтая о пустяках – каждую минуту Эминент боялся, что утратит самообладание, ибо терял драгоценное время.
2
Казалось, сама судьба восстала против него.
Часы протекали сквозь пальцы, собирались лужей у ног – и из каждой капли подмигивала неудача. Остаток ночи, вернувшись с приема, фон Книгге провел, как индийский факир – на иголках. Сон, вызванный усилием воли, не освежил. В мозгу, как в зеркале, отражающем слякотный облик Петербурга, клубились тучи – серые, глухие. Утром, вместо того чтобы отправить за билетами расторопного Бейтса, Эминент пошел в контору сам.
– Когда ближайший дилижанс на Москву?
– Через три дня, от Сенной площади.
– А раньше? Сегодня?!
– Извините, ваше благородие… Раньше никак нет.
Эминент мог многое. Кондуктор принял бы осиновый лист за билет, пассажиры раздумали бы уезжать из города, освободив места; кучер гнал бы лошадей не за страх, а за совесть… Да что там! – отдохнув после штурма Эльсинора, он сумел бы накликать небольшой шторм в Финском заливе или поднять к жизни ту пакость, что спит на дне Ладоги. Но превратить тыкву в карету, мышей – в лихую упряжку, а крысу – в кучера…
– Что же мне делать?
– Вы уж, ваше благородие, на перекладных…
Гагарин опережал его на сутки. Это если удастся выехать немедленно… Чутье подсказывало: чтобы застать князя живым, надо перехватить его до Москвы, в дороге. Вне сомнений, Гагарин спешил в белокаменную умирать. У него там наверняка есть склеп в храме – семейный, намоленный от случайных вторжений…
Запах смерти висел в сыром воздухе, указывая путь.
К счастью, как успел выяснить Эминент, скользкий масон выехал в путь на своих, а в России это не зря называлось: на долгих. Личный экипаж надо беречь; собственных лошадей грех загонять насмерть… До Москвы – более семисот верст. Княжеская карета съест это пространство за неделю. Дилижанс – считай, втрое быстрее, но дилижанса нет.
На перекладных – четверо суток, если повезет.
Поразмыслив, Эминент отверг и эту идею. Для езды на перекладных требовалась подорожная, оформленная в полиции. С этим бы не было ни хлопот, ни задержек, но российская бюрократия – враг пострашней технического прогресса. Количество лошадей, выделяемых на дорогу, зависело от чина и звания путешественника, вписанных в подорожную. Кто в мелком чине, платил верстовые прогоны за двух-трех коней, зато, к примеру, действительный тайный советник Гагарин, соберись он куда по казенной надобности, получил бы разрешение и на полтора десятка.
Полицейский крючок, единожды взглянув в глаза фон Книгге, с легкостью записал бы его хоть полным генералом, хоть государем-императором. И лошадей бы отвел, не скупясь. Но поддерживать личину у каждого шлагбаума, морочить замученных смотрителей в аду почтовых станций, отводить глаза гневным сановникам и раздраженным офицерам, требующим свежую упряжку; уничтожать записи, могущие вызвать подозрение, в каждой регистрационной книге…
Догнать Гагарина выжатым, как лимон? – слишком опасно.
Оставалось ехать на вольных. Здесь не требовалось подорожной; и нужда была одна – в деньгах. Но Эминент редко стеснял себя в средствах. Добравшись на извозчике до Лиговки, он в Московской Ямской слободе нанял ямщика с кибиткой – и вскоре уже несся к Софии, первой почтовой станции по дороге на Москву.
Баронессе он велел оставаться в Петербурге. «Хоть умри, а жди!» – бросил Эминент в раздражении и вздрогнул. В сказанном ему почудился отзвук пророчества. Бейтс получил другой приказ – не торопясь, следовать за хозяином до Тверской заставы. Там рыжий мошенник должен был получить новые указания.
С собой фон Книгге взял одного верного Ури.
Дождь преследовал их по пятам. Доски, которыми были вымощены трактовые «колесопроводы», набухли влагой и под копытами превращались в щепки. Двуглавый орел, мокрый как курица, уныло моргал на фронтоне почтового дома. Отдельная халупа для почтальонов, ледник да две конюшни с сеновалом довершали скуку пейзажа.
Верстовой столб разъяснял: «От Санкт-Петербурга – 22».
– Барин-батюшка, дай на водку!
Выпив, ямщик крякнул и без понуждений согласился везти доброго «барина-батюшку» хоть к турецкому султану. На деле это означало два часа пути до Гатчины – там Эминент хотел нанять новую кибитку со свежей упряжкой.
– Гони!
– Эх, залетные!
«От Санкт-Петербурга – 44 1/2» – столб мелькнул и исчез.
Грязь летела из-под колес. Ури дремал; привалясь к теплому боку великана, заснул и Эминент. Во сне звенели колокольчики под дугой. Во сне пел ямщик: длинную, бесконечную жалобу без цели и смысла. Деревья на обочине роняли листву. Кублом гадюк шипел щебень под колесами – тракт на этом участке содержали в порядке. Мелькали чугунные перила мостов, украшенные императорским гербом…
– Барин-батюшка, дай на водку!
Ночевали в Чудове – ямском селе под Новгородом. Незадолго до этого Эминенту пришлось урезонить кучера – тот ни в какую не хотел ехать дальше Любани, ссылаясь на заморенность упряжки.
– Бери новую кибитку, барин!
– Нет.
– Как нет, ежели да? Хошь, с любанскими столкуюсь?
– Не хочу.
– Задешево, а?
Взмах руки, и ямщик сделался покорен. Сбив на затылок войлочный гречневик, он гнал коней в дождь и темень, пока не миновал переправу через Волхов. Отпущен фон Книгге, он сел на пороге чудовской конюшни, еле слышно замычал – и так просидел всю ночь, забыв обо всем. Наутро его отпаивали чаем и крепчайшим самогоном. Детина весь закоченел, но с порога не вставал, пока не увели силой.
Судьба ямщика не интересовала Эминента. В воздухе висел сладчайший запах смерти. Ошибка исключалась: карета Гагарина побывала в Чудове. Но ночевал князь не здесь.
– Гони!
Должно быть, он надышался смертью. Ее аромат отличался от всех прочих смертей, каких фон Книгге навидался, – случайные, насильственные, долгожданные, безвременные… Он уже плохо понимал, за кем гонится. За упрямым масоном? за ответом на вопрос? за беглой возлюбленной? – Хелена! ее зовут Хеленой… – в осеннюю мглу, в ненастье, мимо бревенчатых, крытых соломой изб, меняя ямщиков, как щеголь – перчатки, утонув, словно ребенок – во чреве матери, в душном нутре кибитки…
Кружилась голова.
День и ночь слились воедино.
Гуси, гогоча, бродили по его ганноверской могиле.
Ури куда-то исчез, вместо него рядом, ухмыляясь, сидел князь Гагарин. «Вы тот, кого я ищу!» – вместо ответа князь всплеснул рукавами шлафрока и улетел в небо, такое же грязное, как раскисшая дорога. На его месте воссел Андерс Эрстед, ученик, ставший врагом, что-то рассказывая про магниты. Мы оба не правы, перебил его Эминент. И ты, и я тратим силы на погоню и борьбу, но погоня не имеет смысла, а борьба нелепа. Она пахнет улыбчивой, белокурой смертью – мой дорогой Андерс, запомни меня таким, потому что я должен тебя убить! Иначе ты станешь презирать меня… Вцепившись в горло Эрстеда, фон Книгге душил его, не прибегая к тайным искусствам – мужчина против мужчины, пальцы против мускулов! – и мучился, потому что ничего не получалось…
– Мы извиняемся, – страдальчески кряхтел Ури. – У нас очень толстая шея…
Великан не знал, отчего патрон разгневался на него. Он лишь видел, что патрону скверно. У Эминента не хватало сил сдавить его горло как следует – так, как сам Ури с радостью сдавил бы горло Великого Докторишки, сшитого из всех врачей мира. Стараясь, чтобы патрон не повредил себе руки, бедняга ворочался, бормоча разные глупости.
– Нам огорчительно это насилие…
На облучке ежился насмерть перепуганный ямщик, боясь, что варнак-барин в конце концов доберется и до него. Но миг просветления, властный пасс – и ямщика больше не волновало ничего, кроме дороги.
От мокрого армяка шел пар.
