4
– Признаться, я рассчитывал на несколько иное объяснение. Смена полярности, говорите?
– Да, ваше сиятельство. Я в этом уверен.
– Это хорошо, что вы уверены. Скажу честно, мсье Эрстед, я мало что понял из вашего рассказа. Но вы исполнили уговор. Если я не разбираюсь в физике, то в людях я все-таки разбираюсь. И слышу, когда мне лгут. Для меня это столь же очевидно, как для вас… Ну, не знаю! Законы Ньютона, что ли?
Гагарин сухо рассмеялся. В задумчивости он провел длинным ногтем по подбородку, бросил взгляд на высокие напольные часы – те громко тикали в углу, отмеряя сроки.
– Я много знаю, господа. Не сочтите за похвальбу, право слово. Я играл со смертью, как ребенок – с волчком. Живой? мертвый? – это противоположность, которой в действительности нет. Даже церковь есть общество живых, имеющее своей целью умерших, их всеобщее воскрешение. Храм жреца был колыбелью моей физики. Мастерская исследователя – колыбель вашей. Вы из другой касты. Магниты, вольтов столб, электрические заряды… Мы видим мир по-разному.
– Я ученый, – пожал плечами Эрстед. – И вижу мир, как ученый.
– Ученый, мистик… Это две стороны медали: аверс и реверс. Сдается мне, ни один из нас не видит всю медаль целиком. Я не обольщаюсь тем, что называется торжеством над природою. Взять ведро воды и, обратив его в пар, заставить работать – не значит победить природу. Это даже не победа над ведром воды. Нужно видеть, как эта побежденная сила отрывает руки-ноги у работников, чтобы поумерить свои восторги; очевидно, что эта сила не наша, ибо не составляет нашего телесного органа.
– Я готов возразить вам, ваше сиятельство.
– Вот-вот. Не сомневаюсь, что ваши возражения будут оригинальны. Мы оба ошибаемся, мня себя исключительными прозорливцами. Помните слепцов из притчи, захотевших узнать, что есть слон? Но, как говорится, долг платежом красен. Пора исполнить мою часть уговора.
Князь начал подниматься из кресла. Создавалось впечатление, что тело Ивана Алексеевича сделано из богемского стекла и от неосторожного движения готово разлететься на тысячи острых осколков. Встав, Гагарин с минуту ждал чего-то, держась за спинку «трона», и наконец решительным шагом пересек кабинет.
Сев за письменный стол, он придвинул стопку дорогой бумаги с водяными знаками и обмакнул перо в чернильницу.
– Вам нельзя оставаться в Петербурге, – сильный голос треснул, как порченый кувшин. – Уезжайте немедленно. Лучше – сегодня; максимум – завтра. Но только не на Запад. В Европу бежать нельзя, вас перехватят по дороге.
Перо скрипело, взлетало, ныряло в чернильницу, выныривало обратно, вновь приникая к бумаге… Гагарин ухитрялся писать и говорить одновременно.
– Не переоцениваете ли вы возможности ваших товарищей, князь?
В вопросе Волмонтовича сквозил неприкрытый скепсис.
– Нет, князь. Устранение августейшей особы – дело серьезное. А мы – не самоубийцы и рассчитывали добиться успеха. С кем легче разделаться: с помазанником Божьим или с путешествующими по России иностранцами? В Петербурге или на пути в Данию ваши жизни не будут стоить и гроша.
– И что же вы предлагаете?
– Вам необходимо предпринять шаг, которого от вас не ждут. Уехать, но туда, где вас не додумаются искать. Скажем, в Тамбовскую губернию. Этим вы собьете мстителей со следа.
Гагарин умолк, давая гостям возможность осмыслить сказанное.
– А что? – поляк вдруг щелкнул пальцами. – Панове, мне по сердцу это безумие! Переждем в глуши до января, а там реки встанут, и мы в санях, по укатанному снежку – на юг, в Одессу. Сядем на корабль; глядишь, Гарибальди подвернется… Холера! Уж в тамбовских лесах нас точно не найдут!
– Тем более в моем родовом гнезде.
Сдернув окуляры, Волмонтович уставился на Гагарина.
– Вы не ослышались, господа. Тамбовская губерния, Елатомский уезд, деревня Ключи – там расположено одно из имений нашей семьи. Сейчас я пишу письмо моему сыну, Павлу Ивановичу. Он примет вас, как подобает. Зимой ваш след затеряется, и вы спокойно оставите Россию. Вряд ли за вами продолжат гоняться по Европе – если, конечно, вы не постараетесь ради этого. Сейчас изложу подробно, как добраться до Ключей…
Перо опять заскрипело.
– Скажите, ваше сиятельство, – Эрстед прошелся по кабинету, разминая ноги. – Почему вы нам помогаете? Я вижу кучу причин, но ни одна из них не кажется мне убедительной. Вина, благородство, осторожность, хитрость… Подлость, наконец. В сложном соединении ваших действий присутствует элемент, который я не в силах определить.
Гагарин поднял на него глаза: тусклые, мертвые.
– А вы наблюдательны, друг мой. Когда Гамулецкий рассказал мне, что вы изобрели новую взрывчатку, я навел о вас справки. Так вот, кроме прочего, я выяснил, что вы учились у двоих людей: Франца Месмера и Адольфа фон Книгге. И в итоге сделали выбор в пользу первого, порвав со вторым. Месмер, скажу по чести, мне безразличен. Но фон Книгге виновен в разгроме ордена иллюминатов, а идеи Вейсгаупта, возглавлявшего орден, мне близки. Если бы не предательство этого иуды, политическая карта Европы сегодня выглядела бы иначе. Мы никогда не встречались, но я считаю фон Книгге своим врагом. А он, как сообщили мне, считает врагом – вас. Враг моего врага…
Его голос набрал силу:
– Вот адрес, дорожные пояснения и рекомендательное письмо. С Богом, господа. Прощайте. В этой жизни мы больше не увидимся.
Подтверждая приговор, в часах хрипло ударили куранты.
Сцена восьмая
Путешествие из Петербурга в Москву
1
– Баронесса Вальдек-Эрмоли и барон фон Книгге.
– Ваша светлость!
Глубокий поклон.
– Ваша светлость!
Второй поклон. И ручкой эдак, на европейский манер. Эминент подумал, что в забавном сочетании поясного поклона с заграничным кунштюком – весь Петербург. А французский у лакея хорош. И для титулования лучше подходит: в русском нет отдельного обращения для баронского титула.[55]
Молодцы хозяева, вышколили.
Он позволил себе улыбнуться одними губами. И мысленно отметил, что входит в роль. В образ автора книги «Об обращении с людьми». Человека, которого благородство обхождения интересует в сто раз больше, нежели проблемы будущего цивилизации.
– Позвольте ваш капот, мадам. Ваш редингот, мсье…
На лестнице гостей встречал мажордом в парадной ливрее, важный, как епископ на мессе. Мрамор ступеней, непременная бордовая дорожка с золотой каймой по краю. Резной дуб дверных створок, бронза ручек с львиными мордами. Берлин, Вена, Париж, Санкт-Петербург – куда ни приедешь, везде одно и то же.
Двери торжественно распахнулись.
– Баронесса Вальдек-Эрмоли! Барон фон Книгге!
Бас мажордома набатом раскатился под высокими сводами гостиной. На вошедших хлынула густая волна запаха горячего воска. За окнами стемнело, гостиную освещали сотни свечей – в канделябрах по углам, в двух люстрах, сверкающих хрустальными подвесками. Фон Книгге глубоко вдохнул – и замер.
…оплывают сталагмиты свечей. Ушел вверх потолок, выгнулся, превратясь в храмовый купол. Масляные блики пляшут на иконостасе: серебряный оклад, строгие лики святых… На возвышении – темный гроб. Его, шаркая, обходит священник в черной рясе, похожий на ворона. Блестит на груди наперсный крест. Слова заупокойной молитвы взлетают над головами собравшихся, дробятся о своды, возвращаются стаей птиц, скребутся мышами по углам. Качается в руке кадило, запах ладана мешается с запахом воска…
Отпевание. Кто-то умер.
Кто?!
Эминент попытался шагнуть ближе, заглянуть в гроб. Что-то не пустило его. Неуступчивая, упругая сила ограждала гроб от посягательств. Он взглянул под ноги. Неровная, белая, будто мелом начерченная линия кольцом опоясывала возвышение. Дым из кадила повалил клубами…
Плавящийся воск. Духи женщин. Табак и вино – это мужчины. Что еще?
В доме Гагариных пахло смертью.
– Ах, милочка! Я так рада, что вы пришли! Господин барон?
– Ваше сиятельство! Сколь велика для меня честь находиться в вашем обществе! О-о, ваше колье… Оно прекрасно! Но в сравнении с вашими глазами меркнут любые бриллианты. Я бы даже сказал – звезды, если бы не боялся прослыть льстецом.
Княгиня лукаво погрозила Эминенту пальчиком:
– Да вы настоящий дон Хуан, барон! Женщине опасно быть подле вас…
– Ни в малейшей степени! Я для прекрасных дам – что домашний котенок. Баронесса, подтвердите!
– Я, кажется, говорила вам, княгиня, – Бригида сделала неопределенный жест, – что в искусстве приятной беседы барону нет равных?
– И вы ничуть не погрешили против истины, милочка! Барон, зовите меня Екатериной Семеновной. Позвольте познакомить вас с моими гостями. Не мне же одной наслаждаться вашим красноречием!..
Княгиня блистала. Комплименты приукрашивали действительность, но не противоречили ей. Атлас морской волной облил высокий стан, алмазное колье играет огоньками свечей; лучатся глаза-сапфиры на лице греческой богини.
– …князь Гагарин…
Гагарин?! Ранее Эминент не встречался с хозяином дома лицом к лицу. Но присутствие Посвященного в зале он бы ощутил еще на лестнице. Кто это? Статный красавец в темно-синем мундире обер-гофмейстера. Да ему и сорока нет!
– …директор Императорских театров. Стараниями Сергея Сергеевича в Петербурге построили Александринский театр и открыли театральное училище…
– Сердечно рад, ваше сиятельство. Знатный род поддерживает свою славу достойными деяниями. Вы приходитесь родственником хозяевам дома?
– О, вне сомнений. Но родовое древо Гагариных разрослось так пышно, что я не хотел бы утомлять вас вычислениями степени нашего родства. Кстати, барон! А вы, в свою очередь, случайно не родич того самого фон Книгге? Я имел удовольствие читать его «Reise nach Braunschweig». Смеялся, как ребенок…
– Отвечу вам вашими же словами: о, вне сомнений! Но к чему утомлять вас вычислениями степени нашего родства с покойником?
Оба расхохотались, довольные друг другом.
– Славу рода составляют дела его отпрысков. Уверен, барон, книги вашего предка будут читать и наши потомки…
Лица, мундиры; шелест платьев, блеск драгоценностей.
– Это честь для меня…
– Давно ли вы в Петербурге, господин барон?..
– …неп’еменно посетите! З’елище фее’ическое…
– Ах, баронесса! Мы так соскучились по парижским новостям!
Четверть часа, и процедура представления завершилась. Гусарский полковник, большой любитель рейнвейнов, уверился, что нашел в лице барона истинного знатока. Шатаясь, он увлек фон Книгге к окну, дабы немедленно обсудить достоинства урожаев 1775 и 1786 годов. К счастью, поддерживать светский разговор на любую тему не составляло для Эминента труда.
– Зеленых рюмок двинут строй
Из стран, где Рейн вдохновенный
Бушует грозною волной,
Вот он, веками освященный,
Йоганнисбергер золотой!
Запах смерти усиливался. Болезнь? Старость? Несчастный случай? Дуэль? Яд? Нет, здесь пахло иной, особой смертью. Той, что является по вызову из киноварных чертогов – и не спешит вернуться обратно, не насытившись. Такую смерть не обмануть личиной чужого тела, от нее не укрыться за кисеей заемного существования; не заговорить, как простенькую, гулящую смертушку от пули или клинка.
Встречу с ней можно отсрочить, но не избежать.
Эминент слышал о Посвященных, заключивших договор с собственной смертью. Это было трудней, чем слетать на черте из Мадрида в Стокгольм, и опасней демона в табакерке. Подписав контракт с жертвой, временно получавшей статус хозяина, смерть верно служила у человека на посылках. Корми меня, выгуливай, позволяй дышать, и ты неуязвим. Словно живой любовнице, ей давали женские имена: Беатрис, Анна, Хелена. Суеверие? охранный заговор? – фон Книгге не знал.
