А он улыбнулся в ответ.
Племя безумно взвыло в экстазе, подбрасывая в воздух все, что только можно было подбросить. Нууфис застыл с открытым ртом, а те, которые Я, уже кружились вокруг меня в бешеном хороводе, и мне оставалось лишь удерживать этот водоворот и самому удерживаться в нем…
…Женщины перемешались с мужчинами, вожди били в ладоши наравне с подростками, приземистой тушей возвышался за моей спиной храм с дверьми в виде разверстой пасти ужасного монстра, а я плясал, размахивая уцелевшим копьем, плясал в упоении, как некогда на манеже древнего Согда танцевали бесы перед боями, в которых не было, да и не могло быть убитых, – о небо, если бы только такие бои могли случаться на этой несчастной земле!…
…На следующее утро я был произведен в ранг помощника жреца Нууфиса. Еще через полгода меня объявили его официальным преемником. Правда, для этого мне пришлось жениться на всех восьми дочерях Нууфиса…
И если вам скажут, что это произошло в течение одной ночи, – плюньте тому в лицо…
6
…Спустя четверть века не было для Девятикратных и Изменчивых места страшнее, чем зловещие пески Карх-Руфи. Те, кто случайно забрел в пустыню и кому удалось вернуться, рассказывали потом не об удушающей жаре и муках жажды, а лопотали нечто бессвязное о раскрашенных демонах в человечьем обличье, об огнедышащем драконе, внутри которого расположилось тайное капище, и о шамане Владыки Тьмы Маарх-Харцелла, который на глазах у пленных вспарывал себе живот, пил расплавленное олово, а потом – целехонек – провожал заикающихся горемык до границ его песчаных владений и любезно приглашал заходить еще.
Желающих, как правило, не находилось.
А через три четверти века все прочно позабыли и о жутком шамане с его странным племенем, и о людях, ушедших вслед за Чистыми Пустотниками в поисках выхода из этого мира, ставшего для них чужим.
Бесы скрылись в Пенатах Вечных, Пустотники Меченые Зверем умирали или продолжали скитаться в одиночестве, Скользящие в сумерках и Перевертыши спорили из-за будущего и все никак не могли его поделить; годы шли неспешной вереницей, и наконец подошел тот черный год, когда наставник Гударзи сообщил наставнику Фарамарзу о появлении в Калорре Бледных Господ, а Солли и Морн с ужасом смотрели на горящего под лучами солнца Орхасса, привязанного к столбу.
Пришел год Уходящих за ответом…
7
– Айя, господин!… Господин!…
Маленькая Юкики, запыхавшись от быстрого бега, в нетерпении пританцовывала у задернутого полога шатра. Она была всего лишь пятой женой великого жреца Маарх-Сату, что значит «Голос Отца», и ей не полагалось без разрешения входить в шатер престарелого мужа. Свежие новости щекотали молодой женщине небо, и она еле-еле дождалась хриплого, неопределенного голоса из ковровой глубины.
– Что там, Ю?…
Юкики переступила толстую складку порога и замерла у входа. Жрец Маарх-Сату сидел у дальней кошмы в позе созерцания. Его седые космы выбились из-под головной повязки, падая на раскрашенное лицо. Он чуть горбился, и руки жреца прятались в широких рукавах тяжелого ватного халата. Неподвижность его была сродни неподвижности древнего идола.
Юкики вздохнула и осмелилась начать.
– Гость, мой господин! Странный гость – сам пришел, один, пить не просит, есть не просит, тебя просит… Говорит – в Мелх не войду, буду у колодца жреца ждать. А не захочет идти – передай это…
Юкики вытянула перед собой руку, еще не набравшую полной женской округлости, и разжала пальцы.
На ладони лежала монета. С выбитым чеканным профилем в узком зубчатом обруче.
Согдийский феникс. Древний и потертый.
Слишком древний.
Жрец Маарх-Сату медленно встал, разгибая хрустящие колени, и вышел из шатра, не говоря ни слова. Юкики смотрела ему вслед, и губы ее беззвучно шевелились.
– Ай, господин… мой господин… Гость – тоже господин… только совсем плохой… бледный-бледный… Есть не просит, пить не просит… Зачем пришел?
Маленькой женщине почему-то хотелось плакать.
8
– Ты, Тидид?
– Я, Марцелл…
– Ну что, открыли Дверь?
– Открыли, бес…
– И что за Дверью?
– Бездна, Марцелл. Оттого и не ушли. Остались…
– Побоялись в бездну шагнуть?
– Не в бездну. В Бездну! И только так. Но не побоялись. Шагнули. Чистые шли первыми. Я и другие – за ними. Скоро все люди станут такими, как мы.
– Как я?
– Как ты. Я теперь вечен, Марцелл.
– Как Изменчивые?
– Как они. Я меняю облик, Марцелл… И многое другое.
– А где тень твоя, Тидид?
– А зачем мне тень, Марцелл?
– Луна в глазах твоих… Где твой рассвет, Тидид?
– А зачем мне рассвет, бес?
– Хорошо, пусть так. А остальные? Те, кто не пойдет?…
– Горе всем остальным, Марцелл!…
– Ты говорил мне раньше, согдиец, что я – мертв. Теперь я – жив. Ты раньше тоже был жив. Теперь ты – мертв.
– Ты вечно жив, Марцелл. Я – вечно мертв. Есть ли разница?!
– Не знаю. Зачем пришел? Опять за мной?
– Нет. За людьми пришел. За твоими людьми. Пусть уйдут со мной. К Двери.
– Нет.
– Да…
…Сгорбившись, старый жрец смотрел, как худой человек, не оборачиваясь, не отбрасывая тени, идет между кибитками, растворяясь в сумерках.
Потом жрец перестал горбиться. Он устало стянул головную повязку вместе с седым париком и вытер ею потное раскрашенное лицо.
9
…Вот и случилось то, чего боялся я и во что не хотел верить, пряча голову в горячий песок сиюминутности…
Я не знаю, кем ты стал, упрямый Тидид, но ты получил все, к чему стремился. Все – и с лихвой, и зависть захлебнулась полученным… Не дорого ли плачено, Тидид?! Жизнью своей оплатили вы, ушедшие и вернувшиеся, новое могущество, потому что живые не должны уходить – и возвращаться.
Девятикратные тоже умеют возвращаться, но – утром. Утром, с рассветом, а не в ночи, после заката, как воры… Вы отбросили жизнь свою вместе с тенью, потому что солнце не хочет больше видеть вас, только сами вы вряд ли понимаете это. Ты смеешься, Тидид, ты разводишь руками, речи твои разумны – но они холодны, и от голоса твоего несет тлением!… Так что разница между нами все же есть…
Ты пришел за людьми. Ты хочешь увести Бану Ал-Райхан, увести к бездне. Ты желаешь им добра, ты хочешь всех сделать такими, как ты сам, ты всех хочешь сделать такими…
Мертвыми.
Нет, ты не скажешь им этого. Ты и себя не считаешь мертвым. Но я-то чувствую правду, и я – боюсь! Я, бес, бессмертный, которому никто и ничто в этом мире не в силах причинить вред, – я боюсь! Потому что не знаю, что могу я, вечно живой, противопоставить тебе, вечно мертвому?! Я не нахожу ответа на свой вопрос, и страх охватывает меня, сжимая вечно молодое сердце липкими старческими пальцами. Ибо ты, Тидид, знаешь, зачем пришел, и знаешь, что тебе делать, а я – не знаю.
Я знаю одно: меня снова силой вовлекают в жуткую и бессмысленную игру, в которую я когда-то выиграл, а теперь оказывается, что это игра без правил, и вновь передо мной мой старый противник – Смерть. Что с того, что тогда, почти шесть веков назад, она звалась Некросферой и я считал, что навсегда отправил ее в небытие? – Разве может умереть то, что и так мертво?! Ты стоишь передо мной, посланец Бездны, небытия, захотевшего быть; и веет от тебя могильным холодом. Нет во мне смерти, Тидид, неподвластен я тебе – но и ты неподвластен мне, ибо нет в тебе жизни… Мы в разных плоскостях с тобой… но где-то далеко за горизонтом наши плоские миры пересекаются. А может быть, он не так уж и далек, этот горизонт…
И я боюсь, до дрожи боюсь нашего пересечения; у меня отнимаются ноги, и во рту становится сухо, и я заливаю эту пустыню дождем терпкого, недобродившего вина и уже не могу понять: действительно ли это ты, Тидид, стоишь напротив, стоишь и усмехаешься, или это лишь плод моего взбесившегося воображения…
Следующая чаша была выбита у меня из рук. Тот, который Был Я, без лишних церемоний закатил тому, который Есть Я, увесистую затрещину, и рядом с ним молча встали остальные – Те, которые Я.
О небо, как же они меня били!… Били и молчали… «Ты же Отшельник, скотина, – молчали они, – вставай, мразь, вставай, пьяный бес, забывший себя, как встал ты шесть веков тому назад!… Иди на арену, пыль манежная, иди туда, где твое место, иди – трус!… Они все ушли, твои братья по Вечности, и один в поле не воин, но все равно – вставай, тот, который Мы!…»
Я судорожно вцепился в остатки своего родного и уютного страха, но хмель неудержимо улетучился из головы, а страх уходил вместе с ним, уходил, не оборачиваясь, и осталась одна ярость, зрячая, страшная, бесовская ярость, потому что те, которые Я, были правы, потому что ночная тварь уводила людей, уводила мое племя, а я…
Я встал. И Тидид – или его призрак – колыхнулся и растаял в свежем дыхании ветра, откинувшего полог моего шатра.
Голова раскалывалась, но мне было не до того. Во-первых, одного из нас по-прежнему не хватало. Я не мог понять, кого именно, но он был мне очень нужен. И второе: улыбка, улыбка Тидида, кривая, но торжествующая улыбка на тающем лице…
Я отдернул полог и вышел из шатра.
И увидел покинутый, опустевший Мелх. А из-за горизонта вставало кроваво-красное солнце…
10
…Я медленно брел по брошенному лагерю, незряче уставившись перед собой, и вдруг из кибитки старого знахаря Хар-Алама мне послышался приглушенный стон. Не задумываясь, я метнулся туда…
Старик лежал на вытертой кошме и натужно, с хрипом дышал.
– Пить… – еле слышно простонал он, не открывая глаз.
Я сбегал за водой. Немощный знахарь жадно глотал теплую жидкость, заливая впалую грудь, и наконец разлепил веки.
– Кто ты? – с испугом спросил он.
– Ты что, Алам? Совсем плох?!
– Кто ты? – снова повторил знахарь.
– Маарх-Сату, великий жрец…
– Лжешь!…
Только тут до меня дошло, что я сейчас без грима, без парика, без…
– Смотри на меня внимательно, мудрый Хар-Алам… Когда ты был ребенком, ты видел меня молодым, и память твоя не ослабла с годами. А теперь Великий Отец Маарх-Харцелл в награду за послушание вернул мне молодость!
Ничего лучшего я придумать не мог.
Знахарь долго изучал меня, и недоверие в его взгляде уступало место изумлению и благоговейному трепету.
– Я узнаю тебя, о святой Маарх-Сату! Прости, подвижник, дряхлого глупца, усомнившегося в очевидном…
– Ладно, старик… В том нет твоей вины. Но Великий Отец призвал меня к себе, и я отсутствовал всю ночь. Скажи, Хар-Алам, что здесь произошло?
Знахарь мучительно кашлял, брызгая слюной и хватаясь за горло. Потом он перевел дух и осмелился заговорить.
– Печален будет мой рассказ, о великий жрец. На закате к нам явился бледный господин, беседовавший с тобой, собрал племя и объявил, что Отец Маарх-Харцелл желает сделать своих детей Бану Ал-Райхан могучими и счастливыми. Он прислал его, пророка Тидида Верхнего, дабы увести нас к Двери в вечное блаженство. Немногие избранные удостаивались такой чести, но Бану Ал-Райхан заслужили ее своей верностью их Отцу, великому Маарх-Харцеллу.
Вначале люди не поверили ему. Хотели даже послать за тобой, но Тидид сказал, что ты сейчас беседуешь с Отцом, и мы не посмели тебе мешать.
Тидид видел, что ему не верят, и тогда он объявил, что готов делами доказать высокое звание Пророка Отца. Я не знаю, откуда пришел этот человек, и человек ли он вообще, но он показал нам такое… Ассегаи лучших воинов проходили сквозь него, как сквозь воду, а он стоял и смеялся; тело его текло туманом и исчезало, а спустя мгновение смех звенел за нашими спинами; и обличья многих зверей принимал он… А после сказал, что и мы, пойдя за ним, станем такими же…
И люди поверили. Все. Кроме меня. Я – знахарь, я и Смерть не раз стояли бок о бок над изголовьем больного, и веяло от Тидида холодом могилы, а не вечным блаженством. И тени он не отбрасывал, лжепророк лже-Отца, а худшей болезни я не знаю…
Но демон рассмеялся мне в лицо, и у меня отнялся язык. Он выпил мою и без того иссякающую жизнь, Маарх-Сату, но я остался здесь, а не пошел за ним!… И я счастлив, что наш Отец вернул тебе молодость и силу – спаси своих доверчивых братьев, а если нет, то хотя бы отомсти демону, погубившему Бану Ал-Райхан…
11
Через три дня я похоронил Хар-Алама. Жизнь просто вытекла из его изношенного тела, как вода из прохудившегося бурдюка, и на третье утро он не проснулся. Я не сомневался, что это дело рук Тидида.
«Рай» уверовавшим – и горе всем остальным!…
Днем я бесцельно слонялся по Мелху, а ночами ко мне приходили те, которые Я. Они сидели и молчали. А я ничего не мог им ответить. Теперь я знал, кого не хватало среди нас.
Того, кем Я Не Буду Никогда.
Это означало, что я еще не сделал своего выбора. Видимо, где-то в глубине души все еще тлела тяга к смерти, естественная для каждого беса, неспособного умереть. И зловещий холод, исходивший от Тидида, странным, извращенным образом притягивал меня, как тянется друг к другу все противоположное.
Время шло. И я еще не сделал выбора.
* * *… – Разреши мне войти, мой господин…
– Кто здесь? – спросонья я что-то плохо соображал.
– Это я, Юкики, господин…
– Ю?! Входи, конечно…
Она скользнула внутрь шатра и легко опустилась на кошму рядом со мной.
– Как ты очутилась здесь, Ю? Ты ушла от них? Я уже чувствовал, что это не так, но… надежда умирает последней.
– Нет.
Она странно улыбнулась, и мне очень не понравилась эта улыбка. Что-то она мне напоминала…
– Я пришла за тобой, мой господин…
– Значит, ты…
– Да, мой господин. Пророк Тидид приобщил меня, сделав Посвященной раньше других, – сам! – чтобы я вернулась за тобой.
Она вновь радостно улыбнулась новой, чужой улыбкой.
– Пойдем с нами, господин! Это хорошо, очень хорошо – уметь…
– Знаю. Растекаться туманом, менять облик, купаться в лунном свете, как в озере, и не-жить вечно…
– Да! Так ты уже знаешь?! И до сих пор не пришел к нам? Ты боишься оставить храм?…
Юкики была неподдельно удивлена, и сейчас в ней сквозило нечто живое, часть той, прежней, наивной Ю.
Я мягко взял ее за руку и невольно вздрогнул. Рука была холодна как лед. Я заглянул в ее глаза. Там тоже был лед, и сквозь его толщу еле-еле проскальзывал знакомый огонек другого, брошенного, берега.
– Нет, Ю, я не пойду. Но ты даже не удивилась, увидев меня молодым. Это Тидид рассказал тебе о том, кто я?
– Да, – чуть слышно прошептала она, смутившись. – Но я люблю тебя, господин, и хочу, чтобы…
– У тебя холодные руки, Ю. И холод во взгляде. Вы мертвы…
Все-таки я не выдержал… А она часто-часто заморгала, и на лице ее играла эта застывшая недобрая усмешка.
