– Не знаю, не доводилось! – расхохотался Утба, подпрыгивая и хлопая в ладоши. – В набег ходил, женщин любил, коней объезжал – рожать не успел пока… Постарею – к вам приду, старухи… Учиться!…
Он свесился вниз и лукаво подмигнул недовольной Деметре:
– Скажи, кухарка: если соль и сахар вместе смешать – что получится?! Лар Леда – наша, земных кровей, господин Кастор – бес, ему Вечность улыбалась… Дите каким получится? Чего больше – соли или сахару?
Старухи переглянулись. Вопрос Утбы вскрыл причину, по которой они вот уже пятый час сидели у дома Кастора. И вся Целлия мучилась той же проблемой, шепчась по углам, ероша волосы, пожимая плечами…
Целлия была третья в линии поселений Муаз-Тая, и основал ее лично бес Кастор с тремя своими братьями по манежу. Первоначально он назвал поселок Марцеллией – в память сгинувшего в поисках Зала Ржавой Подписи беса Марцелла, но через два года в поселок набилось столько разноязычных искателей счастья и приключений, что название само собой урезалось до короткого и легкого в произношении – Целлия.
Беглецы из Согда и Калорры, на удивление спокойно уживающиеся рядом; младшие сыновья вождей племен Бану со своими воинами и наложницами; крестьяне и ремесленники, на вопросы о своем происхождении не отвечавшие, но работавшие за троих… За несколько лет Целлия разрослась, и уже многие голопузые шалопаи считали ее родиной, а далекие города превращались для них скорее в интересную, но мало похожую на правду сказку. И вот…
Первый ребенок – смертной от беса. Чего больше? Кто родится? Или – что родится?!
Ответ задерживался. У многих бесов было уже по нескольку жен – пока бездетных, но лар Леда не позволяла мужу жениться во второй раз. Со слов кухарки Деметры, госпожа собиралась родить наследника и лишь потом начать спокойно стариться, пустив бессмертного в заждавшийся цветник женских прелестей.
Умна была дочь покойного Архонта Согда, умна да терпелива, а здоровьем не вышла…
Дверь дома открылась, и во двор выглянула высокая, похожая на коршуна, старая кормилица Леды. Мало кто мог сейчас поверить, что именно впалая грудь Зу Акилы выкормила ту красавицу, что кричала сейчас в доме.
Нет. Уже не кричала. Тихо было в доме, тихо да пусто. Чего-то не хватало. Жизни, что ли…
– Мальчик? – взвился в седле неугомонный Утба, но наткнулся на взгляд Зу Акилы и мгновенно угас, стягивая бурнус и вытирая бритую потную макушку.
– Мертвый, – сухо произнесла Зу Акила, плотно сжимая сухие бескровные губы. Словно и не она сказала это слово, а так – ветер принес, дом закашлялся, горы нахмурились…
– Скачи за подростками, Утба, – пускай цветы несут. Чтоб к вечеру холм цветов был. Пусть в лепестках уходит…
Всю ночь Зу Акила просидела на пороге комнаты, где лежало тело новорожденного. Ни слезинки не увидели люди в пустыне ее глаз, ни стона не сорвалось с уст кормилицы, на щеках которой проступали ритуальные шрамы умершего племени Бану Зу Ийй.
А утром…
Когда на неистовый вопль кормилицы сбежался весь дом, люди увидели рыдающую женщину, в чьих руках пищал и размахивал пухлыми лапками наследник смертной Леды и беса Кастора.
Живой. И очень голодный.
Кастор ступил в увядающие цветы, взял ребенка у обессилевшей кормилицы и поднял над головой. Младенец негодующе завопил и уцепился за палец Кастора – и все увидели странный черный ожог в форме браслета, обнявший хрупкое запястье ребенка.
И еще один. Два браслета.
Кастор внимательно смотрел на сына.
– Сколько их у тебя в запасе, малыш? – прошептал бес. – Сколько раз еще? Сколько?…
Ребенок не унимался. Он был мокрый. Он хотел есть.
У него были более важные проблемы.
7
…Они сидели у костра, и их огромные, неправильные тени колебались на стенах в бликах пламени. Костер уютно потрескивал, дымное тепло ползло по пещере, мясо истекало соком – и все равно что-то было не так. Самой малости не хватало.
Какой?
Даймон, видимо, почувствовал их состояние.
– Я знаю, чего вам не хватает, – неожиданно заявил он. – Просто до сих пор вас знакомили с одной стороной монеты. Но есть и другая. Мы – Пустотники. И эти, – он махнул рукой в сторону зала, – что они знали о нас? Наверное, пришло время…
Даймон умолк, и Солли с Сигурдом взглянули на него. И больше не могли оторваться от старых, больных, подернутых дымкой измученной жизни – от бесцветных глаз Пустотника, в которых…
Срез памяти Сын Большой Твари…Мир менялся. Он стремительно менялся, и опустели гладиаторские казармы и арены, ушла в прошлое война с Калоррой, разъехались по приграничью бесы со своими женами и добровольными спутниками, улеглись страсти в стенах древнего Согда; и жизнь стала понемногу входить в свое привычное русло.
Но…
В одну и ту же реку не войдешь дважды. И вот уже какой-то неуловимый налет увядания появился на лицах людей, тень обреченности легла на ветшающие стены, на брусчатку мостовой… Уехали бесы, и кое-кто из свободных граждан почувствовал себя не таким свободным, как раньше, и начал всерьез задумываться: а действительно ли это привилегия, всеобщее Право на смерть?! И не так строго следили помощники Порченых жрецов за соблюдением Кодекса Веры, и скучали без дела Пауки, пропивая в кабаках дармовое казенное жалование; и ветер на городских улицах еле заметно пропитывался тлением, и осенняя дремотная пелена сгустилась над великим Согдом. Не было больше восхитительного бесправия бессмертных, ушли таинственные демоны-Пустотники, и в городе остались одни люди…
А людям стало скучно. Бытовая сказка про хитрых плутов, глупых лавочников и неверных жен…
Да, Пустотники тоже ушли. Вслед за бесами. Часть из них осела в удаленных деревнях, часть удалилась в глубь лесов, избрав путь отшельничества, и, пожалуй, это были самые мудрые из всех…
Остальные пытались приспособиться. Они очень пытались…
* * *…Пустотник уходил. Селение давно осталось позади, и сейчас он был один, – один среди бескрайней степи, переходившей ближе к горизонту в грязно-желтое бесплодие песков Карх-Руфи. Ему некуда было спешить. Да и идти, собственно, тоже было некуда – разве что в пустыню…
В пустыню. Именно туда он и направлялся. Один – и по щекам Пустотника медленно катились слезы. Ветер высушивал их, но бороздки на пыльной коже все равно оставались. А человек равнодушно, как заведенный, переставлял ноги, одну за другой, и его стеклянные, остановившиеся, змеиные глаза плакали солью отчаяния и безнадежности…
За что, господи, за что?! Ну почему я не могу жить, как все люди?! Господи, которого здесь не знают, – за что проклинаешь?!
В начале была деревня. Правда, на первых порах сельчане отнеслись к чужаку с недоверием, опасливо косясь вслед, когда тот шел по улице, кутаясь в свой шуршащий плащ. Потом – привыкли. Он поселился на отшибе и вскоре стал кем-то вроде местного костоправа: вывихи, переломы, мази и настои, и даже горбуны под его умелыми пальцами выглядели… прямее, что ли…
Привыкли, расслабились, зауважали, и теперь не только с болью, но и за советом шли, и просто поговорить, отвести душу… И каждому он старался помочь в меру своих сил, а меры этой хватало на многих…
Разве что женщины все еще сторонились его, пока не нашлась одна, – причем именно та, на которую и сам Пустотник поглядывал с робкой надеждой. Как ни странно, он, знающий и умеющий куда больше всех этих людей, взирающий на них с высоты своего опыта, почти бог или демон, захоти он стать тем или другим, – перед женщинами он робел как мальчишка, и понимал в этом деле куда меньше, чем самый худосочный деревенский подросток; и что-то холодное, неумолимое временами стискивало сердце…
Праздник удался на славу. Вся деревня шумно поздравляла молодых, а настойка Красного корня, приготовленная лично Пустотником, была выше всяких похвал. Наконец подвыпившие гости отжелали новобрачным все что положено и разошлись по домам, и они остались вдвоем. Он долго не решался прикоснуться к ней – и тогда она первая подошла к нему, берясь за бронзовую пряжку на плече, и он впервые позволил себе расслабиться…
Женский крик, крик боли, ужаса и отчаяния взвился над деревней – и тут же потонул в диком торжествующем реве… реве, который не могла исторгнуть ни одна глотка в этом мире, – ни человеческая, ни звериная…
Большая Тварь, проклятие Меченых Зверем, вышла из-под контроля.
Утром он попытался покончить с собой, но зверь и тут оказался сильнее. Ящер не хотел умирать, а человек хотел – но не мог!
Несколько дней он бессмысленно кружил по лесу, с гулкой пустотой в сознании, втайне надеясь свалиться с какого-нибудь обрыва, разбиться, разорвать это ненавистное двойное тело… Но этого не произошло, и тогда он понял, что должен делать.
Он должен предупредить остальных Пустотников. Пусть не все звери столь чудовищны, как Большая Тварь, но они опасны для людей. И вдвойне – для тех людей, которых они любят… Они – Пустотники; когда еще могут любить…
У Пустотников не будет потомства. Они живут долго, очень долго, но они в конце концов смертны – и умрут бездетными.
* * *Пустотник-волк внимательно выслушал исповедь Большой Твари и долго молчал. А потом тихо и печально произнес:
– Ты опоздал.
– Опоздал? Значит, и ты…
Волк молча кивнул.
– А она… тоже погибла?…
– Нет. – Ответ прозвучал глухо и отстраненно. – Но теперь при виде меня или другого Пустотника она впадает в истерику. И я ничем не могу ей помочь.
– И ты ушел…
– И я ушел.
Некоторое время оба собеседника боялись говорить. Но говорить было надо.
– Ты не пытался предупредить остальных? – заставил себя разлепить губы тот, который был Большой Тварью.
– Пытался. Но тоже опоздал. Лишь у двоих все прошло более или менее благополучно. Первый сумел сохранить контроль. А второй… Он – пардус, но они с женой любят друг друга…
Больше говорить было не о чем.
– Значит, у нас не будет детей… Что ж, это и к лучшему.
Тот, который был волком, как-то странно глянул на собеседника.
– К сожалению, ты и здесь ошибаешься. Или – к счастью… Мы не можем иметь детей в человеческом облике. Но у наших Зверей мощный инстинкт продолжения рода, а в лесах достаточно самок. Самок-животных. Так что дети не только будут, но и уже есть. У меня. И не только у меня…
Тот, который был Большой Тварью, грузно поднялся.
– Возможно, ты и прав. От судьбы не уйдешь. Но если это неизбежно – дети Пустотников от зверей, мы должны сделать все, чтобы они выросли людьми.
Тот, который был волком, согласно кивнул. Пустотник шагнул к двери, но задержался на пороге.
– Это выход, – сказал он. – Но он – не для меня. В этом мире, кроме нас, нет Больших Тварей. Да и нас после Сифского побоища осталось совсем немного… Я не могу убить себя – но я ухожу в пустыню. У меня не будет детей. И у таких, как я.
Дверь за тем, кто был Большой Тварью, тихо закрылась. Тот, который был волком, долго сидел за столом задумавшись. В доме было темно и пусто.
– От судьбы не уйдешь… – наконец пробормотал он. – Даже в пустыню. В пустыню, где водятся песчаные вараны… до трех метров в длину… От судьбы не уйдешь…
* * *…Тому, который был волком, было тяжело со своими детьми. Ведь он видел в них прежде всего людей – пусть оборотней, Изменчивых, как он сам звал их, – но ЛЮДЕЙ!…
И когда несмышленые волчата время от времени превращались в вопящих, беспомощных малышей – они страшно пугались, и мать-волчица неодобрительно рычала на них, что не нуждалось в переводе… «Ну вот, все в отца, опять непонятно чем занимаются…» К его изменениям она успела привыкнуть, но дети, ее дети!…
Пустотник все свое время проводил с детьми, и постепенно они поднялись на две ноги, в глазах начало проскальзывать осмысленное выражение; и волчица почувствовала, что дети все больше отдаляются от нее. Ну что ж, дети растут, это так естественно…
В два с половиной года они заговорили. И в тот день он плакал и не стыдился своих слез. И что главное – не стыдился своих детей.
Изменчивых.
* * *…Прошло тридцать лет. Тот, который был волком, успел забыть о давнем разговоре с тем, кто был Большой Тварью. Большие Твари исчезли, их никто и нигде не видел. Они ушли. Сдержали слово…
Число же других Изменчивых росло, у Пустотников успели появиться внуки – сами Изменчивые; по совету отцов они старались вступать в брак только друг с другом, но хватало исключений. Лесные поселения разрастались, но многие Изменчивые предпочитали вести практически звериный образ жизни, а их дети от зверей плохо говорили и не любили принимать человеческий облик. Пустотникам становилось все труднее справляться с этой быстро дичающей ордой. И тогда они забеспокоились всерьез, стараясь удержать, сохранить остатки человечности или хотя бы цивилизованности…
…По поселку медленно шел тот, который был Большой Тварью. Рядом с ним шел молодой мужчина в таком же синем плаще и с такими же отрешенными, чуть присыпанными пылью глазами. Взгляд его был не менее тяжел, чем взгляд Пустотника.
Змеиный мудрый взгляд. И тот, который был волком, понял.
– Здравствуй, брат.
– Здравствуй. Это мой сын. Ты был прав тогда. Но он полностью контролирует своего Зверя и никогда не выпустит его наружу. Об этом мы с ним договорились.
– Это хорошо. А у нас все обстоит совсем не так гладко…
– Знаю. Ваши дети не способны сдерживать себя сами… Им нужны пастыри. Сыновья Больших Тварей помогут Изменчивым остаться людьми. Но у них самих никогда не будет потомства. Они бесплодны. Это необходимо.
– Они будут людьми… Наши дети, – тот, который был волком, твердо взглянул в глаза Большой Твари, – они ни в чем не уступят детям бессмертных. За двумя народами – Изменчивыми и Девятикратными – будущее этого мира.
Тот, который был Большой Тварью, не ответил. Он достаточно знал людей, чтобы не заглядывать в будущее. Оно так быстро становится прошлым, и тогда больно говорить: «За нами – будущее…» Ведь оно действительно ЗА нами, причем далеко позади…
Его сын стоял чуть поодаль. За все время он не произнес ни слова, но толпящиеся вокруг Изменчивые под его взглядом умолкали и вели себя неуверенно и тихо.
Гораздо тише, чем обычно. Как и положено вести себя в присутствии Сына Большой Твари.
Тварьца.
8
…В то утро они решили сделать передышку. Многочасовое сидение перед живыми сталагмитами утомило обоих, головы салара и Изменчивого раскалывались от обилия новых знаний, кричащих и плохо ладящих друг с другом; так что сегодня – отдых. Окончательно и безоговорочно.
Даймон по-прежнему угрюмо бродил по залу, время от времени надолго застывая то у одной, то у другой статуи, и был мрачен, как никогда. Стар был Пустотник, чудовищно стар, много повидал на своем веку, который не один век насчитывал, – и теперь призраки прошлого терзали его израненную, мятущуюся душу, и силилась вырваться на волю из стареющего тела Большая Тварь… а Пустотник устал, очень устал от этого бесконечного поединка, потому что он все-таки был человек, и значит, ничто человеческое…
Солли и Сигурда такое поведение Даймона вполне устраивало. Пустотнику явно было не до них, а им обоим сейчас остро хотелось свежего воздуха, чистого неба, реальности сегодняшней, о которой почти забылось в каменном безвременье… Они внезапно ощутили, что они живы, молоды, что им пора развлечься или хотя бы – отвлечься…
