А невидящий взгляд веселого маленького Би тонул в наплывающей мути вечера.
Через три дня ему надо будет уходить. В Город.
ЧЕТ
— Хороший ты парень, Джи, и в деле я тебя видел, — Муад почесал щетинистый подбородок, — и в кабаке у тебя все в порядке — разве только насчет девок ты слабоват… Что, может, сползаем в "На все четыре", разомнемся, а?.. Да ладно, вечно у тебя отговорки, какое сегодня патрулирование? — парни еще от Калорры не отошли! Ну и зря, приятель, девочки у Мамы еще очень даже девочки…
Муад добродушно похлопал меня по плечу и свернул к заведению Всеобщей Мамы. От окон борделя тянуло кислым вином и недопетыми песнями — из похода на Калорру все вернулись довольные: при деньгах, экзотических побрякушках, с новыми нашивками и браслетами. Гуляй, солдат, забудь печали…
Дойдя до казармы, я забрал томившихся караульных и свернул на городские окраины. Вынырнувший из темноты Чарма затрусил рядом, начальственно косясь на недовольных патрулей; покривившиеся хибары обступили крохотный отряд, и топот наших шагов гулко отдавался в пустынных ночных улицах. Может, и впрямь надо было плюнуть на наряд и не тащиться по затаившемуся Городу, думать, к чему бы это свет в окне углового дома, робкий какой-то свет, настороженный — а вдруг заметят с улицы, войдут…
Ну и войду, и увижу грязную голую бабу с тремя осоловевшими мужиками, сбежавшими от ревнивых жен и нервничающими до потери и без того невеликой силы мужской. Так что мне их, рубить за это?
Из-за угла выглянула темная крадущаяся фигура и направилась к двери дома, украшенной тяжелым медным кольцом. Я жестом остановил сунувшихся было вперед караульных и сдал на шаг в густую тень бесконечного забора. Глаза Чармы загорелись у бедра, и сквозь ткань я почувствовал ровную дрожь напрягшегося собачьего тела. Тихо, умница, ты же знаешь…
Человек подобрался к двери и замер в нерешительности; он протянул руку к резной филенке — и тут же отдернул, словно обжегшись. Потом он засуетился, забегал вокруг двери, подпрыгивая и пытаясь заглянуть в окна; что-то важное происходило там, очень важное для него; и когда отблеск света упал на его лицо, я покачал головой и вышел из укрытия.
— У вас проблемы, салар?
Он вздрогнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.
— А, это ты, сотник! — выдохнул он с явным облегчением. — Очень кстати, очень…
Этот затравленный дергающийся человек, словно на миг распахнувший плащ властной уверенности — он суетился, он спешил, потирая холеные белые руки; и он боялся!
— Помоги мне, сотник! Останови их — я хотел сам, но… мне надо спешить. Войди туда — и все мои объяснения будут лишними!..
— Добро, салар. Вы двое останьтесь здесь. Чарма, айя, за мной!
…Запертая ветхая дверь слетела с петель, и на мгновение мы задержались на пороге.
В небольшой, тускло освещенной и почти пустой комнате, у грубого деревянного столба, в кругу коптящих толстых свечей и бронзовых витых переплетений на подставках стояла девушка; белое, просвечивающее платье, белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в нитку жемчуга под кружевным воротничком, и на белом остановившемся лице — огромные тоскливые омуты умирающей ночи.
В дальнем углу сидел на корточках угрюмый коротышка в сером бесформенном балахоне, и руки его любовно поглаживали ряд металлических инструментов, в назначении которых трудно было усомниться; его квадратный напарник сосредоточенно листал потрепанную книгу, горбясь над неудобно низким столиком красного дерева — и шуршащие страницы никак не вязались с длинным мечом у пояса и широкополой шляпой, обшитой стальными пластинами.
Невидимый в дверном проеме Чарма глухо зарычал, и мне некогда было разбираться в странных интонациях моего берийца.
— Сотник, погодите, я все объясню!.. — листавший книгу резко выпрямился, но коротышка уже взмахивал граненой дагой с выгнутым эфесом, а Чарма плохо относится к такого рода объяснениям. Хрипящий клубок покатился по доскам пола, сшибая свечи и подставки, беззвучно кричащая девушка вжалась в сучковатую древесину столба, и длинный меч любителя старинных фолиантов зацепился за низкую притолоку в самый неподходящий для этого момент…
Все было кончено, и Чарма фыркал, облизывая окровавленную морду. Я отшвырнул носком сапога раздавленную свечу и подошел к девушке.
— Идемте отсюда. Я провожу вас.
Странно, но она не была привязана к столбу. Впрочем, пара таких орлов с их железом… Не с твоими казарменными мерками подходить к этим глазам, сотник, — тони в них, пей восхищение и благодарность и не забывай подавать даме руку в таком темном и страшном коридоре…
Ее прохладная маленькая ладошка утонула в моей лапе, я понес галантную чепуху, стараясь отвлечь девушку от происшедшего в комнате, унять нервную дрожь пережитого ужаса — Лаик Хори даль Арника, Джессика цу Эрль, Серебряные Ветви, можно просто… ну, скажем, Эри, не проводите ли вы меня, сотник, и вы еще спрашиваете, вот мой плащ, на улице холодно, да, конечно…
Вышедший за нами Чарма издал низкий требовательный рык. Ревнует!
— Шел бы ты домой, приятель! — бросил я ему. — Или тебя надо проводить?..
Чарма вскинул обиженную морду, долго смотрел на белую хрупкую фигурку девушки — и растворился в чернилах улиц.
НЕЧЕТ
…Он вошел в комнату, неся на вытянутых руках драгоценное острие Трепетного дерева — и застыл на пороге.
Два тела скорчились в луже чернеющей крови, и голова в широкополой шляпе с металлическими пластинами откатилась к столбу; несколько раздавленных свечей валялись на полу, круг был стерт, и разбросанные Знаки отсвечивали пурпуром. Ее не было!
Он бросился к окну и успел заметить исчезающие за углом силуэты; ветер засмеялся ему в лицо, и сброшенная со столика книга ответила извиняющимся шепотом.
— Безумец! — прошептал Бьорн-Су.
ЛИСТ ЧЕТВЕРТЫЙ
…Ударил четвертую стражу колокол в Уэно, эхом откликнулся пруд у холма Синобургаока, плеснула вода в источнике, и огромный темный мир погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом осеннего ветра среди холмов. И вот, как всегда, со стороны Нэдзу послышался сухой стук гэта. "Идут!" дрожа, подумал Синдзабуро. По лицу его струился обильный пот, сжавшись в комок, он истово читал сутры «Убодарани».
У живой изгороди стук деревянных сандалий внезапно прекратился. Синдзабуро, бормоча молитвы, выполз из-под полога и заглянул в дверную щель. Видит — впереди, как обычно, стоит О-Енэ с пионовым фонарем, а за ее спиной — несказанно прекрасная О-Цую в своей высокой прическе симада, в кимоно цвета осенней травы, под которым, как пламя, переливается алый шелк. Красота ее ужаснула Синдзабуро. "Неужели это отродье тьмы?!" Между тем, поскольку дом был оклеен священными ярлыками-заклятиями, привидения попятились.
— Не войти нам, барышня, — сказала О-Енэ. — Сердце господина Хагивары изменило вам. Он нарушил слово, которое дал вчера ночью, и закрыл перед вами двери. Войти невозможно, надобно смириться. Изменник ни за что не впустит вас к себе. Смиритесь, забудьте мужчину с прогнившим сердцем!..
— Какие клятвы он давал! — печально сказала О-Цую. — А сегодня ночью двери его закрыты. Сердце мужчины — что небо осеннее! И в душе господина Хагивары нет больше любви ко мне… Слушай, О-Енэ, я должна поговорить с ним. Пока мы не увидимся, я не вернусь!
С этими словами она закрыла лицо рукавом и горько заплакала. Была она и прекрасна, и ужасна в своей красоте. Синдзабуро только молча трясся у себя за дверьми.
— Как вы преданы ему, барышня, — сказала О-Енэ. — Достоин ли господин Хагивара такой любви? Ну что ж, пойдемте, попробуем войти к нему через черный ход.
Она взяла О-Цую за руку и повела вокруг дома. Но…
…зашел на монастырскую кухню и спросил:
— Простите, не скажете ли мне, чья это могила там, позади храма, на которой лежит фонарь цвета пиона?
— Это могила дочери хатамото Иидзимы Хэйдзаэмона из Усигомэ, ответил длинноносый монах. — Скончалась недавно, бедняжка, и ее должны были похоронить у храма Ходзю-дзи, но их настоятель почему-то запретил, и похоронили у нас, потому что мы все равно у Ходзю-дзи в подчинении…
— А чья могила еще там рядом?
— А рядом могила служанки той девушки. Вроде умерла от усталости, за больной госпожой ухаживая, хоть люди про смерть ту разное говаривали — ну и похоронили их вместе.
"Так вот оно что…" — бормотал Синдзабуро, глядя в страхе на свежую могилу с большим памятником и лежащий возле нее промокший под дождем фонарь с колпаком в виде пиона.
Не могло быть и…
ЧЕТ
— Кто там?
— К вам можно, сотник?..
— Входите.
На этот раз Чарма не вскидывается навстречу гостю — рассорились мы с Чармой, не любит он Лаик, не понимает, что я в ней нашел, ревнует пес, злится — а я злюсь на него, и теперь Чарма пропадает почти все время у моего друга (если другом может быть человек втрое старше тебя), архивариуса дворцовой библиотеки Шора. И сидит старый Шор в своем продавленном кресле, неторопливо листая никому давно уже не нужные тома, щурится близорукими глазами на древнюю вязь, а притихший Чарма лежит на вытертом ковре и честит меня самыми последними собачьими словами…
— Вас можно поздравить, сотник! Разрешите полюбопытствовать, скоро ли свадьба?
— Не разрешаю, салар. Валите любопытствовать куда-нибудь в другое место.
— Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, — и он швыряет на мою кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка желтых листков.
— Я не читаю чужих писем, салар.
— Читайте, читайте, сотник! Тем более, что владелец вряд ли придет за ними… А даже если придет — все равно желаю счастья в семейной жизни! — и дверь за ним захлопывается.
Зачем ты смотришь на меня таким недобрым взглядом, салар? Я благодарен тебе — ты подарил мне полнолуние, и медленно текущие ночи в разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый призрачный свет, и ее волосы, мерцающие изнутри, невесомую прозрачную фигурку, парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза, зияющие бездонной чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности…
Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я стал поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с ним полностью согласен сотник Муад. Наверное, вы все правы, друзья мои, хотя я уже несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно уклоняется, и я мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю — почему?..
Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не испугалась горящих зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к ним, хватаясь за эфес, и надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного сырого ветра пронеслось над поляной — и исчезло в лесу, унося с собой бесшумную хищную стаю; — почему?
— Ты видела, Лаик?
— Волков? Да.
— Они ушли.
— Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?
— Но если он их увел — значит, он желает нам добра…
— Может быть ты и прав, Эри. Идем, нам пора…
Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец. Лин набросился на волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне кинулись два зверя — и остановились, как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.
Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку, такой же, какой ношу и я — я не верю в чудеса, Лаик, жизнь отучила меня, но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в этом проклятом бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично извинюсь перед жизнью за мое неверие!..
Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить долго-долго, и Чарма наконец полюбит тебя…
Правда, Лаик?..
НЕЧЕТ
— Привет, Молодой.
Под пыльным, посеревшим от времени и дождей дощатым забором, прямо на мокрой земле, расположился пожилой потрепанный нищий, подслеповато щурясь на нависшего над ним гиганта в форме салара.
— Привет, говорю, — весело повторил нищий.
— Здравствуй, — выдавил из себя салар.
— Ну? — требовательно спросил оборванец, подхватывая из лужи дождевого червя и щелчком стряхивая его на начищенный глянец сапога собеседника.
— Они чуть не убили ее! — прохрипел гигант, не замечая выходки нищего.
— Да. Только тебя это не касается.
— Касается! И если ты…
— Да не я, Молодой, не я! А перебежавший тебе дорогу человек, и ты заходишь слишком далеко в любви к прямым и чистым дорогам.
— Я сам знаю, что слишком, а что…
— Ты слишком хорошо все знаешь, Молодой. И мне даже как-то неловко предупреждать тебя…
— Я обойдусь без ваших предупреждений! И буду делать то, что сочту нужным!
— Правильно. Так и делай.
…Салар порывисто обернулся — ослепительное сияние Знака ударило ему в глаза, и покрытый Тяжелым Блеском клинок вошел ему в грудь. И последним, гаснущим взором, увидел он девять призрачных фигур, тающих во влажном тумане.
Бьорн-Су вытер травой серебро оружия и огляделся. Ему тоже почудились смутные тени, но кроме сидящего у забора юродивого, вокруг никого не было.
— Пошел прочь, дурак, — сказал Скользящий в сумерках, наклоняясь над распластанным телом и брезгливо морщась.
— Хороший мальчик! — захныкал юродивый. — Один хороший мальчик зарезал другого хорошего мальчика, и теперь…
— Пошел прочь, дурак! — с нажимом повторил Би.
— Хорошо, дурак, — неожиданно согласился нищий, вскакивая и исчезая в сырой пелене пустыря.
ЧЕТ
— …Я родился с этим, Лаик, я живу с этим — и я живу в последний раз. Смотри! — и я сорвал чехол с правой руки. Черные кольца моих браслетов отчетливо вырисовывались в ярком лунном свете. Полнолуние…
— Я знаю, Эри.
— И все равно любишь?!.
— Да, Эри.
— Я… Покажи мне свою руку, Лаик!
— Не надо, Эри, — мольба была в ее срывающемся голосе, но кровь уже ударила мне в голову, и пальцы лихорадочно дергали застежку на ее рукаве. Лаик вся дрожала, но я не замечал этого — я должен был увидеть, убедиться…
Застежка наконец поддалась, рукав распахнулся — и я увидел ее гладкую тонкую руку, — руку, на которой не было ни единого браслета!..
Тоска стыла в ее глазах, бесконечная глубокая тоска загнанного, умирающего зверя.
— Зачем ты сделал это, Эри? — тихо спросила девушка. — Зачем? Ведь я любила тебя…
Тело ее вздрогнуло, потекло зыбкими мерцающими струйками, и лишь что-то неясное, неуловимое скользнуло вверх по дрожащему лунному лучу.
— Нет, Лаик! Не надо! Я все равно…
Я опустился на колени и коснулся пальцами еще примятой травы. Зачем? Зачем ты это сделал?! Зачем тебе, Живущему в последний раз, понадобилось видеть руку Не-Живущей?!.
Равнодушная трава резала пальцы.
НЕЧЕТ