14

 
"Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба архангела трубила —
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила."
 
Н. Гумилев

Лала-Селах примостился прямо на полу, в дальнем углу курильни Лю Чина, подальше от презрительно-любопытных взглядов – хотя никому здесь не было дела до огромного, начавшего заплывать изрядным жирком евнуха дворцовых гаремов… Кто бы мог узнать в нем бывшего барласа охраны Свенельда?.. Никто. А вежливый Лю Чин если и подумал лишнее, то это никак не отразилось ни на его раскосом лице, ни на поднесенной с поклоном глиняной трубке, уже заправленной зельем. Со всеми посетителями хозяин обращался одинаково предупредительно – лишь бы платили… А уж денег у нового клиента хватало.

Впервые искал замерзающий в холоде одиночества Лала-Селах забвенья в дымных заоблачных грезах – вино уже почти не действовало – и неумело втягивал он первые порции одуряюще терпкого дыма; и зыбкие видения вставали перед обмякшим и расслабившимся германцем. Зыбкие, первые, сладкие – и посторонний шум ворвался в его забытье.

Мутная, тяжелая злоба начала подниматься в душе несчастного евнуха – не дали забыться, вернули, кинули в проклятый и неправильный мир… Кто? Кто виноват?!

По лестнице буквально скатился какой-то человек в разорванном плаще, с окровавленным кинжалом и мечущимися, затравленными глазами. Он пронесся через курильню, в конце снова упал, споткнувшись о вытянутые ноги Лала-Селаха; гигант уже протянул руку, чтобы схватить пришельца за шиворот и размозжить ему голову о стену – когда внезапно узнал его.

– Зачем ты спас меня, лекарь?.. Лучше бы я подох тогда, – пробормотал евнух, опуская руку.

Беглец поспешно вскочил и прыгнул к стене. К удивлению Лала-Селаха, в совершенно гладкой стене возник черный проем, куда и нырнул Джакопо Генуэзец. Он очень спешил – и не успел.

Когда стена становилась на место, по лестнице слетело несколько полупьяных, измазанных неизвестно чьей кровью матросов с тесаками и широкими абордажными саблями – и по меньшей мере трое из них видели потайную дверь.

Преследователи кинулись вперед, и бегущий первым отлетел, с размаху наткнувшись на вставшего Лала-Селаха. Матросы остановились, и широкоплечий северянин с шрамом через всю щеку громогласно заржал, тыча грязным пальцем в грудь евнуха.

– Эй ты, кастрат вонючий! Уйди с дороги, не мешай мужчинам выяснять свои отношения!..

Кровь ударила в голову германца. Дикая, пенящаяся кровь его лесных предков – и в толпу мужчин, собиравшихся выяснять свои мужские отношения, врезался зверь, и зверем этим был неистовый барлас дворцовой охраны, голубоглазый Свенельд.

Говоривший взлетел в воздух – взлетел, чтобы со сломанной шеей обрушиться прямо на клинки оторопевших товарищей. Свенельд не помнил, как попала к нему слишком легкая и короткая сабля – плевать, сгодится! – покатилась по полу срубленная кисть, треснул череп под волосатым кулаком, и снова чужой хрип, и снова победный рев, свой, собственный; и боль, острая боль в боку, и в спине, и снова боль, и узкий стилет в трясущейся тощей руке – уже падая, он успел опустить на искаженное смуглое лицо ставшую непомерно тяжелой саблю.

Боль прошла. Свенельд не помнил, в бреду или наяву увидел он склонившегося над ним лекаря Джакопо с блестящими от слез глазами.

– Я умираю? – прошептал воин.

– Да, – честно ответил лекарь. – Умирающим не лгут.

– Умираю от ран? В бою?..

– Да. И никто из них не ушел.

– Хвала небу! – облегченно вздохнул германец. Веки его сомкнулись, а на губах застыла счастливая улыбка. Якоб знал, что в глазах умершего не было страха.

15

 
"О человек, растворившийся в лунных лучах,
Превратившийся в лунный свет!
Он так ясен и чист,
А в глазах – лишь печаль и боль,
И ни тени радости нет…"
 
Хоригути Дайгаку

– Ты нарушил закон, – сурово произнес ночной гость. – Зачем ты отправил мальчишку к Сарту?

Шейх молчал. Он сидел, поджав скрещенные ноги, неестественно прямой, словно ось забытых солнечных часов – опустилась ночь, часы потеряли смысл, и лишь оставленная ненужная ось напоминает о их прошлом существовании.

– Ты нарушил закон, – повторил ночной гость, и тьма под надвинутым капюшоном сгустилась и сжалась в пружинистый хищный комок. – Каждому – свое, и не тебе вмешиваться в происходящее.

Шейх молчал.

– Ты будешь наказан. Немедленно.

Плечи гостя сгорбились и набухли под грубым полотном рясы, вязкое напряжение потекло из-под капюшона, напомнившего раздутый капюшон взбешенной кобры; мгла плыла, обволакивая сидящую неподвижно фигуру – и крохотная келья караван-сарая Бахри неуловимо изменилась.

Бездна. Бездна свивала на плитах пола сухо шелестящие кольца, и бездна была – живая! Мириады алчущих глаз складывались в мерцающую чешую, и над их голодным, беззвучно кричащим взглядом вздымалась слепая острая пасть, скалясь мертвой белой ухмылкой.

Бездна полилась к молчащему человеку – и кольца ее медленно, виток за витком, обвились вокруг неподвижного силуэта.

Щейх разлепил губы – будто мрамор статуи треснул неглубоким черным провалом.

– Ты уже не человек, Лоренцо. Возможно, и я тоже… В этом «возможно» – наше отличие. Напрасно ты пришел сюда. Напрасно…

Шейх повернул голову и равнодушно улыбнулся незрячему оскалу.

Ему было все равно.

Осторожный скрип двери сменился задушенным воплем, и хрипящий ученик сполз по стене под пристальным взглядом голодных чешуйчатых глаз – и глаз резко обернувшегося священника.

Ученику не спалось, его терзали сомнения, ученик нес наставнику мучившие его вопросы – и он увидел учителя в объятиях чудовищной твари!..

Ужас накинул на вошедшего юношу свой обжигающий плащ – и больше он ничего не видел, не хотел и не чувствовал. Он отсутствовал.

Ночной гость шагнул к проему, и движения его наливались силой и уверенностью. Он был сыт.

– Смотри, Отсутствующий! – широким торжествующим жестом гость указал на тело, съежившееся у двери. – Он умер в страхе – в страхе за тебя. Смотри и казнись – если сумеешь!..

Дверь захлопнулась.

Проповедник устало поднялся на ноги и приблизился к убитому. Он долго стоял над ним, затем наклонился и размотал веревку, служившую ученику поясом.

Повертел ее в руках.

И долго еще смотрел на получившуюся петлю.

 
ОРНАМЕНТ
 

– "…Призываю в свидетели чернила и перо, и написанное пером;

Призываю в свидетели серые сумерки, и ночь, и все, что она оживляет;

Призываю в свидетели месяц, когда он нарождается, и зарю, когда она начинает алеть;

Призываю в свидетели день Страшного суда, и укоряющую себя душу;

Призываю в свидетели время, начало и конец всего – ибо воистину человек всегда оказывается в убытке.

Ужас заливает меня, как вода.

Живые ничего не знают. Я научился многому – научите меня, мертвые, как можно умереть без ужаса или хотя бы без страха. Ибо смерть бессмысленна, как и жизнь".

– Учитель ушел. В Вечное Отсутствие, – коротко ответил ученик на немой вопрос Якоба и протянул лекарю смятый листок бумаги. Якоб пробежал его глазами.

– Ужас заливает меня, как вода, – повторил Якоб, поднимая взгляд на бледного ученика. – Я не знал, что он был так несчастен… Мир твоей измученной душе, шейх.

Ученик отвернулся, украдкой проводя рукавом по щеке.