Отделив один стебель с белой луковицей на конце – пророк, как завороженный, следил за моими ровными, неторопливыми движениями – я сунул чеснок в рот и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.
Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный оттенок…
Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.
В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку – не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую – и заорал что есть мочи:
– Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака!… О-о-о-о…
На последнем «о» я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая половина постарается не отстать от первой.
Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов.
Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького, толстенького человечка в засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось, обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.
Ему было хорошо.
…Уже в Доме я неожиданно подумал: «А почему Предстоятель Трайгрин обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то пустяковое…»
Ответа я не знал. Тем более, что счастливый лавочник, чуть не уснувший посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.
Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.
Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.
4
Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине – и резкий негодующий крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.
На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его присутствии, воспринимая это, как личное оскорбление.
Мне он иногда делал послабление.
– Ты же не ешь хлеба, – укоризненно сказал я. – А мясо у меня кончилось. Так что – извини, приятель…
Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.
Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как первого, так и второго – это будет примерно треть того, что представлял из себя Роа. Или четверть.
Роа – это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от роду, который всерьез поверил, что он – Магистр Сарт, глава тайного клана Мастеров, и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что и в мыслях-то повторять опасно.
Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий боль, крик, изнеможение… и простой пейзаж с простой дорогой и простыми холмами вдоль обочины…
Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я и зачем я, а возмущенный Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с проседью перья.
К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг все было просто.
До смешного просто.
– Чернокнижник, – презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили. Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово «чернокнижник», и ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными копьями.
Разбойников спугнул купеческий караван с большей стражей, чем им хотелось бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся незамеченным под одеждой, довезли до города.
А потом был базар – наверное, базары одинаковы во всех мирах – нелепая гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке.
И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени успел выяснить, что «чернокнижник» – это немножко шарлатан, немножко бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом мистики.
В общем, это – я.
При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на уважение. Это были люди без будущего.
Здешний мир – очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но инстинктивно догадывались. Тут все было естественно – от бурчания в желудке до похода в храм.
И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требовались Мифотворцы. Они были нужны. И я вскоре тоже стал нужен. Кроме того, у меня обнаружился талант.
– Хороший день, Сарт, – звякнули колокольчики у меня за спиной, и Роа встрепенулся, переступив с ноги на ногу и гортанно вскрикнув – но не улетая. Он плохо переносил присутствие Лайны.
Я понял, что день, хороший или какой он там был – закончился. И сейчас вечер. Об этом говорило появление Лайны-Предстоящей.
– Тихо, Роа, тихо… Все в порядке.
– Он не любит меня.
Это прозвучало, как утверждение.
– Роа никого не любит, – ответил я, поворачиваясь и сдерживая сердцебиение при виде золотисто-коричневого пеньюара и его прелестного содержимого. (Ирония не помогла, и я говорил медленно и нарочито спокойно.) – Алийцы горды и самолюбивы. Это свойственно всем малорослым…
Я хотел добавить «бойцам», но сдержался. Я в общем-то тоже невысок. А из меня боец, как…
– Роа никого не любит, – повторил я, и, словно в подтверждение, вновь прозвучал хриплый крик моего беркута.
– Кроме тебя?
– Кроме меня.
Лайна прошлась по комнате. Просторное, воздушно-легкое одеяние искрилось при каждом шаге, движении, жесте; сумерки незаметно вошли в комнату и обволокли силуэт Предстоящей, и даже Роа притих и нахохлился, поглядывая то на Лайну, то на меня.
Я купался в сиреневой прохладе вечера, обещавшего покой и ласку тихой, умиротворенной ночи с призрачными блестками южных звезд; сознание растворялось в шорохе невидимого моря, в лепете беззаботных волн, и хотелось броситься вперед, упасть, окунуться с головой, подняв над собой радугу брызг до самого заката…
Но, как заноза, как цепь на поясе, как недремлющая зубная боль – солнце площади Хрогди-Йель, и я, мы оба, я и солнце, убившие ненужного человека во имя древнего мифа, и где-то далеко, на задворках, на окраине мозга – крик Роа.
Предостерегающий крик молчащего беркута.
Поэтому я постарался воздержаться от комментариев. А без комментариев наша беседа выглядела примерно так:
– Трайгрин доволен тобой, Сарт.
– Я знаю.
– Вот как? Откуда?…
– Я видел Трайгрина на площади. Он был так переполнен своим довольством, что я стал опасаться за его печень.
– Это не самая удачная твоя шутка, Сарт. О Предстоятелях не стоит говорить в подобном тоне, и тем более – о Предстоятеле Зеницы Мрака Трайгрине.
– Хорошо, моя заботливая Лайна. Я не буду больше говорить о нем. Я бы предпочел даже не вспоминать о нем и о сегодняшнем дне. Сегодня я в первый и последний раз работал Мифотворцем во имя алтарей Эрлика. Потому что понял главное.
– Что именно?
– Во имя мифов Эрлика, как, наверное, и во имя Инара-Громовержца, надо убивать. Без смерти эти легенды пресны, как лепешка для бедных в самой дешевой дыре Джухорского базара. Но я не хочу привыкать к острым приправам. Мне отныне безразлична печень всех Предстоятелей, вместе взятых, кроме, разумеется, твоей очаровательной печенки – но моя собственная предпочитает лепешки для бедных.
– Ты храбр. И горд. Как твой беркут. Безрассудно храбр и безоговорочно горд. И так же глуп. Обиделся? Не ври, я же вижу, что обиделся… Причем не сейчас, а раньше, когда я попросила уважительно говорить о Трайгрине, который не столь невинен, как выглядит.
– Послушай, Лайна, если ты…
– Не перебивай. Ты храбр, горд и глуп – но горд и храбр всегда, а глуп лишь изредка. Поэтому я говорю с тобой, как ни одна Предстоящая не говорила со своим Мифотворцем. Более того, сейчас я скажу тебе то, что знают всего четверо живущих в Доме: Трайгрин, Предстоятель Эрлика; Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца; Варна – Предстоящая от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы; и я, Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри. А пятый – ты, Сарт, чужак, последний из Мифотворцев, потому что… потому.
И тогда я понял, что она уже сказала все, что хотела сказать. Теперь я должен был заставить ее сказать остальное. То, о чем она не хотела говорить.
5
Сначала умерла старуха. Старуха, работавшая на Трайгрина. Она выкурила свою последнюю трубку, и культ Эрлика, Зеницы Мрака, стал задыхаться, лишившись притока новых легенд и, соответственно, новой веры. Его Предстоятель, Трайгрин, давно не ел, и именно этим объяснялся экстаз, виденный мною на площади Хрогди-Йель.
Следующим ослеп Мифотворец, работавший на Махишу, Предстоятеля Инара-Громовержца. Я видел этого гиганта в деле, когда он в припадке священного безумия врезался в строй латников – сверкание начищенных доспехов, молния кривого меча над рогатым шлемом, безукоризненно подобранные кони, несущие звенящую колесницу, и Ужас над его плечом, взвизгивающий при каждом ударе… Несколько однообразный, но неизменно эффективный стиль. Мой Роа терпеть не мог гребенчатого орла по кличке Ужас, обученного визжать на нестерпимо высокой ноте, и всегда порывался ввязаться с ним в драку, так что мне приходилось силой удерживать алийского недомерка от опрометчивых поступков.
Мифотворец Махиши – кажется, его звали Эйнар или что-то в этом роде, связанное с Громовым Инаром – получил булавой по навершию шлема. Ну, не повезло человеку в очередной битве!… Все когда-нибудь случается в первый раз, как любила говаривать Лайна – и она оказалась права. Кони вынесли оглушенного Эйнара, и Махише удалось привести его в чувство, но глаза воина-безумца теперь видели только черную вспышку случайного удара, и в Мифотворцы он уже не годился.
Третьей была девушка от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы. Вернее, она была первой, потому что заразилась проказой, а это не сразу проявляется. Я ни разу в жизни не встречался с ней, но культ Сиаллы Страстной, как правило, процветал, а Лайна с некоторых пор закатывала мне сцены, если я подходил к святилищам любви ближе, чем на три полета стрелы. Так что я мог себе представить красоту и неутомимость Мифотворицы хотя бы по тому, что даже Варна – Предстоящая Сиаллы – была прекраснейшей из виденных мною женщин, хотя как раз ей-то особой красоты, в общем, и не требовалось.
…Что-то в этой эпидемии было не то. Не те болезни, не то время, и вообще… Я поежился и передернул лопатками, ощутив призрачный холодок стального лезвия. Или стального взгляда. Чьего?… Ответа не было. Да я и не ждал ответа.
– Чего ты хочешь от меня, Лайна? – тихо спросил я. – Я не смогу один работать на вас всех. А на Махишу и Трайгрина я вдобавок и не хочу работать.
– Варне плохо, Сарт… Очень плохо. Культы Эрлика и Инара устойчивы, веры в душах людей и без новых мифов хватит на первое время, а вот с Сиаллой-Лучницей дело обстоит гораздо хуже. Ее храмы уже сейчас начинают превращаться в бордели. И Варна-Предстоящая страдает не просто от голода. Это выглядит так, словно новорожденного младенца накормили бараньей похлебкой с бобами и перечным порошком.
Я молчал. Я слушал. Иногда раньше я задавал себе вопрос – что происходит с Предстоятелями, когда угасает вера в их бога? Куда ушли Стоявшие перед остывшими алтарями?… И почему их алтари остыли? А золы становилось все больше…
– Ты поедешь в Фольнарк, в местный храм Сиаллы. Мне больно отдавать тебя, Сарт, даже на время, но больше некому подготовить для Варны нового Мифотворца. Причем не одного, а сразу двоих… впрочем, подробности тебе сообщат на месте. Мы пока продержимся, только – прошу тебя, гордый и дерзкий чужак – поторопись!…
Я подошел к ней вплотную и постарался не отпустить этот влажный, ночной, измученный взгляд.
И не отпустил.
– Это ты придумала – я имею в виду поездку и обучение?…
– Да.
– А остальные Предстоятели согласились? Чтобы именно я ехал, учил и прочее?…
– Да.
– Все? Не лги мне, Лайна…
– Не все. Ты же знаешь характер Махиши… Он считает, что тебя надо убить и переждать смутное время на голодном пайке.
– За что же он так ненавидит меня?
– Это не ненависть, Сарт. Это страх. Деятельный, агрессивный страх… Он считает, что ты неспроста выбрал в Доме именно ту комнату, в которой живешь. И неспроста до сих пор жив…
Я оглядел свою комнату, словно видел ее в первый раз. Девять шагов вдоль, семь – поперек. Окон нет. Стол с инкрустациями горных пород дерева. Кровать. Три табурета. Тумбочка, стенной шкаф и престарелый тюльпан в вазе…
И последние слова Лайны. Махиша боится… похожий на буйвола Махиша, Предстоятель яростного Инара – Владыки Молний…
– Это безумие, – недоуменно прошептал я. – Комната, как комната. Ничего особенного…
– Она не меняется, Сарт. Все в Доме-на-Перекрестке меняется, а она – нет. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Я еще раз оглядел комнату.
– Слушай, Лайна… А действительно – почему она не меняется?
– Не знаю, – испуганно ответила Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри.
6
…Когда она ушла – а это произошло отнюдь нескоро – я всю оставшуюся ночь бродил по комнате, как пораженный лунной горячкой, и все ждал, ждал…
И ничего не дождался. Потом я обнаружил у ножки стола небольшое ручное зеркальце в медной оправе, дико обрадовался – вот оно, изменение! – схватил зеркальце и понял, что его обронила Лайна. Из гладкого овала на меня глянул я, но какой-то не такой я, не соответствующий моему раздерганному состоянию. Мне даже показалось, что тот, который улыбался в зеркале, знает нечто скрытое, о чем мне лишь предстоит узнать; и поэтому он втайне сочувствует мне, морща длинный кривой нос и поджимая твердые губы…
А потом я проснулся. Вещи уже были собраны; я сунул в поклажу ночное зеркальце и направился вниз. Цепкие кривые когти сжали мое левое плечо, и клюв Роа чувствительно прищемил мне ухо. Беркут недовольно кряхтел, вертелся и спустя минуту так заорал на ждущую внизу лошадь, что мне стоило большого труда успокоить бедное животное.
