Все, от сопливых недоростков до облысевших старшин, были ошарашены невесть откуда взявшимися сообщениями о предстоящей публичной смерти объявившегося Девоны – и на фоне такой сенсации как-то затерялся тот факт, что Упурок обнаружился в каризах «этих ужасных Подмастерьев» и был на сегодняшний день подозрительно жив-здоров, чего и всем желал. А там уж громом среди ясного неба грянула весть о великой ночной битве между воровским крысиным кланом Долбоносиков и выбравшимися из своих катакомб Подмастерьями, битве за похищенных дорогостоящих женщин в неизвестном, но крайне большом количестве; битве, когда пять впервые объединившихся банд под предводительством самого Свиного Когтя преградили дорогу зарвавшимся юнцам, и предполагаемая забава обернулась четырехчасовой обоюдной резней с перерывами на взаимные оскорбления и вопли безумного Упурка, рвавшегося в бой – но его крепко держали телохранители или охранники (не разобрать в темноте!) из тех же Подмастерьев.

Под конец связанного Девону уволокли с поля боя; и правильно, нечего разменивать столь ценную, всем населением ожидаемую гибель на дешевую смертишку в глупой потасовке… А потом в гущу свалки выпал из ночного мрака серый бешеный призрак в развевающемся балахоне – это тогда клином зацепило сопротивлявшегося Упурка – и когда после прохода сквозь вопящих бойцов он вырвал кадык у Свиного Когтя, то оставшиеся в живых окраинные шакалы живо решили, что женщин они себе и сами натаскают, и вообще баба – она и есть баба, а Подмастерьям тоже хочется, люди как-никак, и еще очень даже люди, вполне – только злые до чрезвычайности, мостовая им пером…

Потом город три месяца гудел вхолостую ввиду отсутствия особых происшествий, если не считать выходов Дикой дружины из-за своих стен.

Угрюмая стальная черепаха под панцирем остроклювых щитов дважды скрежетала по улицам, и при виде мелькающих в переулках жителей строй дружинников чуть сужался, самый громогласный из них взбирался на плечи сотоварищей и орал в тишину молчащих руин всего одну фразу: «Что у вас тут происходит? Что!»

Город не отвечал, черепаха втягивала голову под панцирь и уползала в замок, топорща частокол копий. Жертв не было. И даже окраины горели значительно реже.

По истечении тринадцатой недели на площади, где обычно собирался Ежегодный круг, объявились Подмастерья. Дюжина или полторы. Они приволокли на брусках девять прочно сколоченных пандусов разной формы и принялись подгонять их один к другому и крепить конструкции к закопченному провалу стен разрушенного особняка. Там в руинах умудрились сохраниться остатки невообразимо покосившегося балкона и торчащих из кирпича балок. Собравшаяся вокруг толпа с интересом следила за развитием событий, но драться не спешила. Одни требовали подождать до выяснения назначения стройки, а уж потом начать резать неугомонных строителей. Другие настаивали на том, что ломать – не строить, потому что ломать гораздо интереснее, и, следовательно, надо сломать всю эту халабуду незамедлительно, а Подмастерьев пока не трогать – пусть строят снова, а то нечего будет ломать во второй раз. В конце концов фракции передрались между собой, а когда трупожоги утащили убитых – на Кругу уже стоял здоровенный помост с двумя треугольными лесенками, впереди и сбоку. Тылом он вписывался в развалины таким образом, что стена с балконом вплотную примыкала к задней кромке помоста, а остатки боковых стен охватывали его с двух сторон. И десять дней после этого стучали топоры и молотки, клинья входили в уготованные пазы, звенели штыри сходившихся креплений, и так до тех пор, пока пандусы помоста, лесенки и стены не стали единым целым. Трижды за этот срок помост поджигали. Но делали это вяло, без энтузиазма, скорее для острастки и порядка – и сами же бросались помогать тушить. На утро после третьего пожара на помосте объявилась компания старшин восьми крупнейших ремесленных кварталов, ранее никогда не отличавшихся склонностью к общему мнению. Их представитель, рыжебородый красильщик Кархайн, очень вежливо разъяснил собравшимся горожанам, злобно поглядывавшим на старшин и друг на друга, – разъяснил, что ежели кто хочет подохнуть, то штандарт ему в руки по этому поводу, и вообще, но никому не дано права препятствовать такому всеобщему делу, как обещанная публичная смерть Девоны Упурка; и к таким нехорошим плосконосым людям, ставящим личное выше общественного, будут применены соответствующие меры.

В качестве аргумента на помост выволокли троих неудачливых поджигателей, и соответствующие меры применялись к ним в течение двух часов, под угрюмое молчание толпы, оценившей вежливость рыжего Кархайна.

Больше поджогов не было. И правильно, потому что помост – чепуха, доску новую приколотил – и весь ремонт, а полотно сгорит и не починишь! – Подмастерья как раз со следующего дня и принялись затягивать все вокруг коряво расписанной мешковиной; и пространство над помостом запестрело от тканей и, звенящих, как струна, тросов.

Жечь не стали. Но через неделю треть развешанного пропала.

Поджог – дело бестолковое, а воровство – как раз наоборот, и старшины вмешиваться не стали. Один из Подмастерьев прямо заплакал от обиды и бессилия, после собрал часть приятелей и отрядил их в Оружейный квартал. За решетки их, понятное дело, не пустили, но шептались сквозь прутья весьма долго. И на следующий день все были потрясены депутацией Оружейников во главе с непривычно вымытым Стреноженным, колотившей изо всех сил в запертые двери угловой цитадели Зеленого замка. Как ни странно, но дружинники впустили гостей и, что уж совсем непонятно, даже выпустили их потом обратно, целых и невредимых, но с заплетающимися ногами и языками. Стреноженного несли на руках, а свой боевой мяч он забыл под столом в замке, и потом гонял подручных забирать его у потрясенных дружинников.

И не прошло и суток, как зеваки, заявившиеся на Круг, были встречены тусклым мерцанием щитов и шишаков. Дикая дружина оцепила помост тройным кольцом, и даже притащенные на площадь полуодетые невыспавшиеся девочки не смогли поколебать строя – а уж насчет поколебать девочки были весьма и весьма горазды!… Дикие стояли мирно, но прочно.

По ночам вокруг помоста – то есть внутри оцепления – творилось неописуемое. Группы факельщиков переходили с места на место, то карабкаясь по скрипучим лесенкам, то стоя у подножья или даже взбираясь на балкон, рискуя сломать никому не нужную шею и сжечь всем нужное тряпье; до горожан, решившихся подойти к внешнему строю и наплевавших на опасность получить клин под ребра от своих же ревнивых земляков – до горожан долетали обрывки странных, бессвязных реплик, по много раз повторяемых с различными интонациями. Некоторые утверждали, что видели на балконе рядом с изредка появлявшимся Девоной давно пропавшего молодого бездельника из трупожогов, и был парень в плаще и шляпе с пером, и все внизу глядели на него, затаив дыхание… и звенел в паузах грустный лей, когда пять нервных пальцев тихо трогали пять плачущих струн…

Самые ярые из любопытствующих уже стали поговаривать, что у Упурка губа не дура, и если помирать с такой помпой, то они и сами бы не прочь… и если кто подбирался к строю дружинников и кричал через их чешуйчатые головы о своем желании поучаствовать, а чтоб портить там или палить, так ни-ни – то на переговоры изредка подходил хмурый Подмастерье в сопровождении серого балахона и после кратких расспросов пропускал некоторых добровольцев вовнутрь. Оставшиеся на площади принялись поначалу было делать ставки на жизни рисковых счастливчиков, и после утреннего ухода новобранцев в каризы вместе с Подмастерьями ставки резко подскочили, но пообломались к вечеру: все возвратились целехонькие, хоть и задирающие носы к розовеющему небу.

На вопросы они не отвечали, лишь таинственно намекали на причастность к Великому Исходу Патриарха Помоста Девоны Безумного – и все с большой буквы!… Зазнаек было решено осадить, но те уже юркнули к помосту, и возмущенные, но заинтригованные горожане тоже попытались напроситься за кордоны – но добровольцы, как оказалось, уже не требовались.

Тем временем всем стало казаться, что помост торчит на Круговой площади по меньшей мере вечность, и хождение к нему у многих стало входить в привычку, и красавицы из Пляшущих Флоксов начали сетовать на падающий и никак не желающий подниматься спрос на их потные услуги, а трупожоги пытались найти приварок на стороне… время шло, и шло, и вышло совсем…

…У Скила негаданно-нежданно оказалась прекрасная память, даже на фоне привычных к Говореньям Подмастерьев, и Девона все чаще молчал на занятиях со Скилом, и лишь жмурился в углу сытым котом, подбрасывая коротенькие реплики; Пирон ревновал и злился, хотя и у него выходило вполне прилично, и вдруг пришел день, и это оказался тот самый день…

Сон

…Ночь. Рваное одеяло черного неба с просвечивающими сквозь прорехи светлячками звезд. И тихо. Нереально тихо, как бывает только ночью. И только в городе. Все это – застывшее молчание, мерцающие огоньки в складках бесконечного вселенского одеяла, пухом осыпающиеся за горизонт – все это кажется мне смутно знакомым. Сотни, тысячи раз смотрел я в ночное небо, но не воспоминания бередят сейчас мою истрепанную душу. Другая тьма, другие огни, и ближе, гораздо ближе… Когда это было? Где? Во сне? Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне – дна… Когда и где? Сегодня и сейчас…

В темноте передо мной возвышается неприветливая серая громада помоста. Молодцы все же Подмастерья… Славные мальчики. Сделали, как надо. Если б я еще был уверен, что именно так надо… Не уверен я. Ни в чем не уверен. И охраны почему-то нет – а должна быть, обещали…

– Они сейчас не нужны.

Я напрягаю зрение, и мне с трудом удается разглядеть угловатую фигуру, примостившуюся на краю свежесколоченного помоста. Очертания сидящего размыты ночью, но голос…

– Ты, Мом?…

– Я.

– Объявился, значит… Куда ж ты запропастился, Момушка?

– Да уж объявился, – он цедил слова сквозь зубы, и мне все чудилось, что Мом сдерживает подступающий крик. – Ты что ж это творишь, шут гороховый?! Мы так не договаривались!

– А мы вообще с тобой ни о чем не договаривались, – я подошел к помосту вплотную.

– Да сколько ж можно волынку тянуть?!

– Ну знаешь… – Я начал злиться. – Ты хотел, чтоб я играл – вот и играю! Как могу и как умею!…

– Долго… очень долго… – прошептал – нет, прошипел! – он. – Не могу… не может… Бездна не может больше ждать!

– Может не может… Подождет! – отрезал я, не очень ясно представляя, чего именно не может больше ждать Момова треклятая Бездна. – Еще как подождет… А не нравится – ищите себе другого исполнителя!

Я услышал, как он заскрипел зубами.

– Некогда, некогда искать, – чуть ли не со слезами в голосе проговорил Мом. – Быстрее надо, быстрее… Очень надо…

Мне вдруг стало даже жаль его. Уж больно весь он был сегодня… неухоженный, что ли, загнанный? Непривычный Мом, плохой, совсем плохой…

– Ладно уж, не дрожи… Недолго осталось. И день назначен. Не увильну.

– Знаю.

– Так чего ты меня дергаешь?! Мне выспаться надо, а ты…

Кажется, я снова разозлился.

– Потому что время кончается! Весь песок высыпался! Я и так с трудом держу ее…

– Кого?

– Кого, кого… Ее! Если в срок не уложимся – конец всем! И мне, и тебе, и вообще всем. И всему.

– Это что же, конец света грянет? Страшный суд?

– Вроде того, – буркнул он.

– Да брось врать-то, – добродушно отозвался я. – Ничего с тобой не сделается, и вообще чушь все это… Апокалипсис… Откровение Мома Богослова. И вышел всадник бледный, и имя ему Мом…

Он метнулся с помоста, и я почувствовал руку его у себя на горле и увидел перед глазами вспышку стального лезвия.

– Вот я тебя сейчас… – прохрипел он.

– Не убьешь ты меня, – я стряхнул Момову руку, и весь он как-то сразу обмяк и неуклюже полез обратно на сцену. – Тебе ведь надо, чтоб все было, как положено. При народе… Сам знаешь. И получше меня.

– Знаю, – тихо сказал он. – Нервы ни к черту. Извини. Но мне очень трудно держать Ее. Давит. Ой, как давит… Больно. Больно и страшно. Не хочу обратно. Но еще немного, и я не выдержу.

И вновь мне стало жаль его.

– Потерпи, Мом. Чуть-чуть. Знаешь же – завтра. Завтра вечером.

– Да, завтра… Хорошо. Я выдержу. Должен. Только… Постарайся, чтоб все как положено. Без осечек. На третье действие времени не осталось. Антракт – и финал.

– Постараюсь.

– Ну, мне пора. Проверь напоследок декорации. Не унесли бы чего… Встретимся уже ТАМ.

Я не стал переспрашивать, где это – там. Там – значит, не здесь. Он неожиданно легко поднялся на ноги.

– Пошли, провожу, – предложил я, запрыгивая на помост.

– Да мне недалеко…

– Тем более.

– Ну, пошли. Ладно.

Мы молча углубились в полуразрушенный дом, прилегающий к помосту, прошли по непроглядно-темному коридору, спустились вниз по трухлявой лестнице и свернули в сторону. На секунду задержавшись, Мом нашарил дверную ручку.

– До встречи.

Дверь без скрипа закрылась за ним. Я пошел обратно, и только потом, когда я уже выходил из развалин и просыпался, до меня дошло: за дверью была – Она…

Глава четырнадцатая

Не лампу, а зарю

Приблизив к изголовью –

За все, что говорю,

Теперь отвечу кровью…

В. Рецептер

«…Он умирал, безумец Девона. Наивный, гордый, слабый человек с насмешливыми строгими глазами – и шесть часов перебирал в горсти крупицы, крохи Времени, слова, стеклянные и хрупкие игрушки, боль, гнев и смех, и судороги в горле, всю ржавчину расколотого века, все перья из распоротой души, все тернии кровавого венка, и боль, и плач, и судороги в горле… Он умирал. Он уходил домой. И мешковина становилась небом, и бархатом – давно облезший плюш, и жизнью – смерть, и смертью – труп с косою, и факелы – багровостью заката; он умирал – и шелестящий снег, летящие бескрылые страницы с разрушенного ветхого балкона сугробами ложились на помост, заваливая ночь и человека, смывая имя, знаки и слова, пока не оставался человек – и больше ничего. Он умирал. И Истина молчала за спиною, и Дух, и Плоть, и судороги в горле…

В непрочный сплав меня спаяли дни, едва застыв – он начал расползаться. Я пролил кровь, как все. И как они, я не сумел от места отказаться. А мой подъем пред смертью – есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял с тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Зов предков слыша сквозь…

Он умирал, безумец Девона. Они стояли. И они смотрели. И час, и два, и пять, и шесть часов они стояли – и молчала площадь, дыша одним дыханьем, умирая единой смертью; с ним – наедине. Наедине с растерзанной судьбой, наедине с вопросом без ответа, наедине – убийцы, воры, шлюхи, солдаты, оружейники, ткачи, и пыль, и швы распоротого неба, и боль, и смех, и судороги в горле, и все, кто рядом… Долгих шесть часов никто не умер в дреме переулков, никто не выл от холода клинка, никто не зажимал ладонью раны, никто, никто, – он умирал один. И этот вопль вселенского исхода ложился на последние весы, и смерть, и смех, и судороги в горле…

Зов предков слыша сквозь затихший гул, пошел на зов – сомненья крались с тылу; груз тяжких дум наверх меня тянул, а крылья плоти вниз влекли, в могилу. Но вечно, вечно плещет море бед. В него мы стрелы мечем – в сито просо, отсеивая призрачный ответ от вычурного этого вопроса. Я видел: наши игры с каждым днем…

Он умирал, безумец Девона. Все было бы банальнее и проще, когда бы он мог дать себе расчет простым кинжалом… Только он – не мог. Помост, подмостки, лестница пророков, ведущая в глухие облака, дощатый щит, цедящий кровь по капле, цедящий жизнь, мгновения, слова – помост, подмостки, судороги в горле, последняя и страшная игра с безглазою судьбою в кошки-мышки, игра, исход… Нам, трепетным и бледным, когда б он мог (но смерть, свирепый сторож, хватает быстро), о, он рассказал бы, он рассказал… Но дальше – тишина.