– Вы записаны на исцеление?
Фарфоровая улыбка секретарши. Гурия отвлекается от компьютера, где ее ждет «Супертетрис». Хлопает ресницами. Рядом с каштановыми локонами, отсвечивая стеклом, на стене в рамочке красуется лицензия. Та самая, Минздравовская. Вселяет непреоборимую уверенность.
– Да. Я звонил в понедельник. Мне назначили на 17:30.
– Обождите, пожалуйста. Я сообщу матушке.
Пальчики с ярким маникюром бегают по клавиатуре. Затем снимают трубку телефона. Спустя минуту:
– Матушка Епифания ждет вас. Когда зайдете, поцелуйте ей руку.
Зачем-то уточняю:
– Правую?
С удовольствием вижу, как гладенькое личико куклы искажается мучительным раздумьем. Все шло по плану, и вот на тебе: клиент вышел за рамки. А с виду приличный, в костюме…
– Если хотите, правую.
– Спасибо.
– Не за что. Вот в эту дверь.
За дверью – просторный кабинет. Аквариум с рыбками. Стены увешаны благодарственными грамотами, дипломами Международных обществ содействия бессмертию и горбатыми диаграммами, похожими на звонаря собора Нотр-Дам. Сперва теряюсь и не сразу обнаруживаю целительницу. Матушка Епифания утонула в глубоком кресле, у самого окна. На первый взгляд ей лет сорок. На второй – пятьдесят с хвостиком. Полная женщина, рыжая грива волос явно чужая
– парик. Кто б посоветовал ей не замыкать «стрелочки» у глаз? Да еще карандашом?! В сочетании с густо-коричневыми тенями «очки» смотрятся развратно.
Иду к креслу. Целую жирную руку. Правую.
На губах остается привкус крема.
– На могилку к бабушке ходил?
Голос низкий, грудной. Прокуренный насквозь.
– Э-э-э…
– Не ходил, вижу. А зря, хороший. И креста на могилке нету, небось. Машинально киваю. Креста нет. Моя бабушка была убежденной атеисткой.
Строителем светлого будущего. И умерла в полной уверенности, что лично моему счастливому детству не хватает Сталина. Чтоб было, кого благодарить. Кремень-старуха. А на могилку я вообще не захаживаю, сволочь эдакая.
– Вот тебе и беда твоя. В соседней могиле на тебя черный враг фотку зарыл.
– Ч-чью фотку?
– Твою, хороший. Твою фотку. Вот ты и чахнешь. С бизнесом проблемы? В семье свары? Сходи, хороший, на могилку, поставь крест.
– А фотку? Вырыть, что ли?
Живо представляю, как я с заступом разрываю соседские могилы. Ночью. Шарю фонарем, в поисках украденной фотки. Дождь, слякоть, брючины до колен измазаны глиной. После такого даже подполковник Качка не вытащит меня-хорошего из застенков тюремного дурдома.
– Ладно. Будем, хороший, яйцом выкатывать. Вот квитанция, с вас двенадцать пятьдесят.
Точно как пошлина за наследство. Стою, смотрю на матушку Епифанию. И вижу, как лауреат премии Св. Викентия начинает нервничать. Дрогнули ярко накрашенные губы. Плохо выщипанные брови сошлись у переносицы. Клиент ведет себя не по правилам. Клиент молчит. Клиент…
– Червонец, матушка. За фарс. Бог вам судья…
Когда ухожу, рыбки провожают меня лупатыми глазами.
Лестница.
Холл.
Злость. Самая мерзкая, безвыходная злость: на себя.
– Что, не помогла, ворожея-то?
Слова вахтера из стеклянной будки догнали меня в дверях.
Бывают минуты, когда в сортир души падает целая пачка дрожжей Не спеша оборачиваюсь. Очень подробно объясняю деду в вохровской фуражке, что думаю о гадалках в целом и о матушке в частности, куда и к какой именно матушке им (а этой в особенности!) следует идти противолодочным зигзагом, в какое место засовывать свои советы, и где находится гроб повапленный, в котором я видел их портяночный психоанализ, и…
Не сразу понял, что дед смеется. По-доброму, крякая и утирая слезы.
– Видать, крепко допекла тебя Фанька. С ней бывает. Сколько раз говорил дуре: пришел человек с настоящей бедой – не лезь лучше…
Сейчас, став серьезным, дед страшно походил на престарелого орла. Сел на вершину Кавказа, нахохлился, вертит головой, пристально изучая барана внизу. Узкое лицо в морщинах, нос крючком, острый блеск из-под кустистых бровей.
– Опять не разглядела. Эх, молодо-зелено! А тут дело швах, сразу видно…
– Что видно?
Я все еще был зол, хотя успел изрядно «спустить пар».
– Что надо, то и видно, – охотно пояснил «старый орел». – У тебя, красивый, не рожа, а афиша. Смотри только, финтифлюху свою ломать не вздумай. Молотком, например. Иначе – все, гаплык. В самое сердце перейдет.
Черт! Что за намеки?!
– Ну-ка, ну-ка, уважаемый! Я вас слушаю!
Мы с дедом пытливо изучаем друг друга. Как борцы перед схваткой.
– Может, и послушаешь, – вахтер извлекает из кармана клетчатый платок. Начинает увлеченно сморкаться, первым отводя взгляд. Впрочем, это скорее уловка: вон, снова зыркнул в мой адрес. – А я, может, и скажу. Только на сухую слово глотку дерет. Смекаешь?
И губы языком облизал.
Ясное дело, куда ты клонишь, вертухай. Смекаю. А с другой стороны – почему бы и нет? Скажешь дело – хорошо. Не скажешь – хоть напьюсь.
С любой стороны прибыль.
– Я так понимаю, «беленькая» разговору очень даже способствует? – интересуюсь в тон вахтеру. Мало ли, вдруг он портвейн предпочитает? Однако выясняется, что угадывать умеет не только «орел-в-фуражке». Мы хоть и не ясновидцы, лицензией Минздрава не облагодетельствованы, но тоже кой-чего можем.
– Способствует, способствует, – спешит заверить дед. Дергается кадык на худой, жилистой шее; будто сглатывая. Раз, другой… Э-э-э, дедушка, да ты, оказывается, алкоголик. – Фанька скоро уйдет, ей в сауну к полседьмому. У остальных закрыто. А у меня каморка есть, казенная. Все чин-чинарем.
– Ну, жди. Скоро вернусь.
Вот и докатился ты, Валерий Яковлевич. До дверной ручки. Со сторожем-алканавтом готов водку жрать и откровениями закусывать. Пришел Иван-Дурак к Бабе Яге, а она ему и говорит: есть у меня на вахте Кощей Бессменный…
– Две бутылки «Холодного Яра». Да, пол-литровые… Нет, не эти. Не квадратные. Производства «Ко– сари», круглые. Что еще? У вас вроде все. Хлеб ведь в другом отделе?
Магазин оказался буквально в двух шагах. Предоставив полный ассортимент для страждущих душ. А также желудков. Кроме водки, я взял полкило грудинки, буханку «Бородинского», банку маринованных огурцов и пачку «Bond'а». Хватит. Чай, не банкет устраивать собрались.
Вахтер ожидал меня, тщетно стараясь скрыть шило в заднице. Аж подпрыгивал на посту.
– Ушла ваша Фанька?
– Ушла, ушла. Сейчас, будку замкну… Заходь, Валерий Яковлич! Вот сюда…
Меня удивило странное обращение: на «ты» и одновременно – по имени-отчеству. Только потом сообразил, что не представлялся вахтеру. Очень интересно. Впрочем, нет, как раз ничего интересного. У Епифании, небось, спросил, когда мимо спускалась.
Одна шайка-лейка…
15
Дверь в каморку, обитая вытертым дерматином, была рядом с будкой. Внутри жилище деда полностью оправдывало ожидания: койка с быльцами из металла, тощий матрасик, одеяло в клеточку. Зеркало в шкафу треснуло, рядом
– стул-инвалид, хромой столик с горкой тарелок и двумя стаканами-"гранчаками". Окно забрано витой решеткой, на подоконнике – пепельница с окурками
Застоявшийся запах табака – крепкого, дешевого – шибал в ноздри.
– Располагайся, Валерий Яковлич. Я грудиночку нарежу… хлебушек…
С «сервировкой стола» вахтер управился быстро. Наработанным жестом, не без гусарской лихости, откупорил первую бутылку. Плеснул в оба стакана. Руки у деда при этом едва заметно дрожали.
– Ну, за знакомство. Сартинаки Евграф Глебыч. Чтоб наша доля нас не цуралась!
– Грек, что ли, будете? А, Евграф Глебыч? – интересуюсь я, подымая стакан.
Хорошо пошло, однако! То самое, чего не хватало. А дед и впрямь орел – сразу подтянулся, помолодел, по второй наливает! Ухмыляется:
– Куда нам, холостым! От прадеда фамилия досталась. Вот он настоящим греком был. А я… – вахтер как-то неопределенно шевелит пальцами и тянется к стакану. Экий темп взял, однако! – За тебя, Валерий Яковлич. Иди, беда, темным лесом, мелким бесом!
Эх, Глебыч! Твои бы слова – да Богу в уши!
– Ну, теперь и тары-бары развести можно, – довольно крякает дед, распечатывая пачку сигарет. Двигает ближе пепельницу. – Покажь финтифлюху, Валерий Яковлич. Не боись, давай.
Откуда-то я точно знаю, что шарик лежит во внутреннем кармане пиджака Правом. Костюмы я ненавижу смертно, натерпелся от них, но к гадюке Епифании вырядился павлином: галстук, булавка с камешком, новые туфли… Лезу за пазуху. Кроме запасных пуговиц в пакетике из целлофана, в кармане не обнаруживается ничего. Проверяю карман за карманом. Неужели нету?
Дед с пониманием кивает:
– Прячется, сучий выкидыш… Ты цыкни на него, он и найдется.
Плохо понимаю, как следует цыкнуть на наследство. Изнутри подступает слепое, беспричинное бешенство. Шалишь, сволочь! Я покуда главный! Понял?!
Пальцы нашаривают резную кость.
В правом внутреннем кармане пиджака.
Вахтер с любопытством, но без тени усмешки (за что ему большое спасибо!) наблюдает за происходящим. Наверное, со стороны, копаясь по карманам, я был похож на полного психа. Или чесоточного. Протягиваю руку. Старик осторожно, будто гранату, невесть сколько пролежавшую в земле и готовую в любой момент рвануть, берет мой шарик. Смотрит на просвет. Вертит.
Достаю сигарету и себе. На ощупь, не глядя. Потому что взгляд намертво прикован к шарику в пальцах Евграфа Глебыча.
– Экое дрянцо! – бормочет под нос вахтер, хмурясь. – Ишь ты!.. Давно эту заразу не видел, надо же…
Мне вдруг представляется Глебыч, такой же старый, как сейчас, только выряженный в полосатый передник, – у подножия пирамиды Хеопса. В самый разгар новостройки. Кругом снуют рабы, но деду не до них. В руках он вертит очень похожий шарик и бурчит по-древнеегипетски: «Давно эту заразу не видел, надо же…» Видение вспыхивает, чтобы сразу исчезнуть, я невольно трясу головой и, к великой радости, выпускаю из поля зрения проклятый шар-в-шаре-в-шарике.
Прикуриваю.
– Пока держишься, красивый. Пока булькаешь. Но скоро наглотаешься, – «успокаивает» старик, возвращая зловещее сокровище. – По наследству получил?
В проницательности Глебычу не откажешь. Мог бы по совместительству в Шерлоки Холмсы податься. На полставки.
– Дрянь финтифлюха. Пакость, – дед скупо цедит слова, а я слушаю его, словно оракула, стараясь ничего не пропустить. – Гнилой фарт тебе выпал, Валерий Яковлич. Небось, и знать не знал, что от Скомороха получаешь?
Остается пожать плечами. Кто ж мог знать?! Сроду в ауры-шмауры, порчу-сглаз и прочих энерговампиров не верил. Дедушка, милый, ты-то откуда про Скомороха вынюхал?
Старик словно читает мои мысли:
– Верь-не-верь, а ноги уноси. Отказаться надо было. От наследства. Жаль, нотариус о таком предупреждать не обязан. Чего уж теперь…
Сигаретный дым забивает горло кляпом.
– Нотариус?! Он что, знал?!
– Знал, конечно. Что за финтифлюха – мог и не ведать. Но вот что подращенная она – знал наверняка. Иначе б Скоморох ему завещанку не доверил…
Старик молчит, задумчиво плямкая губами. Глядит в низкий беленый потолок. И наконец твердо заключает:
– Нет, не доверил бы.
– Что ж он меня, паскуда, не предупредил?!
– Сказал же: не обязан. Угомонись, Валерий Яковлич. Бог троицу любит. Наливай по третьей, да будем думать, как твоей беде помочь. Тут без пол-литры никак…
Вот с чем – с чем, а с последним утверждением спорить грех. Выпили без тоста. Будто за упокой. Я поискал глазами вилку, не нашел и полез в банку с огурцами рукой. Интересно, где маленькие да крепенькие огурчики-корнишончики были при Советской власти? За бугор все сплошь эмигрировали? К буржуям? Вспоминаешь сейчас: одни трехлитровые банки с во-от такими огурчищами на полках желтели. Откуда ж теперь эти взялись? Наши ведь, не польские.
Сижу. Хрумкаю огурчиком. Жду, когда Глебыча мысли мудрые посетят. Потому как у меня мыслей совсем не осталось. Зато настроение в гору пошло. От водки, естественно. Эдакий бесшабашно-безбашенный кураж в себе ощущаю. Вот доберемся до второй бутылки…
– Значитца, так, – старик очнулся. Никак и впрямь что надумал? – Слухай меня внимательно. Выбросить финтифлюху не пробуй – вернется. Сломать – тем паче не пытайся. Это я тебе уже говорил. Понял?
Тупо киваю.
– Слухай дальше, – старик морщится с досадой. Будто младенца учит не в ползунки ходить, а на горшок. – Ежели припозднишься, много крови на тебя ляжет. Попомни мое слово. Безнаказанным будешь…
Он вновь возводит очи горе. Высматривает на потолке запись из Уголовного Кодекса Судьбы, где значится срок безнаказанности Смолякова В.
Я., женатого, беспартийного, без определенного места работы.
– Семь лет и три месяца. Может, еще с недельку. Потом – дело швах. Не помилуют тебя. Верно пугаю: избавляйся от финтифлюхи.
– Как?!
– Продай. Но непременно с купчей, и нотариус чтоб заверил. Лучше – который наследство вручал. Или подари. Но, опять же, с дарственной. По закону. И хоть копеечку, да возьми. Тогда отпустит тебя, на другого перейдет.
– На другого?
– А ты хотел чистеньким? С крылышками?! Закон сохранения, он и в этих делах действует. Построже, чем в ядреной физике.
Эйнштейн от астральных наук, понимаешь. Сейчас формулы выводить начнет…
– Значит, кто-то другой? Другой будет «театр одного зрителя» крутить? Или я, или тот, кому продам?!
– Выходит, так, – тяжко вздыхает Глебыч и решительно разливает по стаканам остатки водки. Ставит пустую бутылку на пол, молча опрокидывает свою порцию в глотку, забыв пригласить меня. – Думаешь, почему я водяру глушу? Почему барбосом у дуры-Фаньки служу, а не в кабинете ее рыбками любуюсь? Хотя и в Фаньке искорка тлеет: махонькая, чуть заметная… Знаешь, почему?
– Почему? – послушно спрашиваю я, усаживаясь поудобнее.
На знакомое кресло.
Пятый ряд, третье место справа от прохода.
ШУТОВ ХОРОНЯТ ЗА ОГРАДОЙ АКТ 1 Явление четвертоеНа авансцене, ближе к левой кулисе – стол. Бутылки, стаканы, тарелка с остатками еды. В пепельнице дымятся окурки, струйка дыма поднимается к падугам и колосникам. За столом двое: Валерий Смоляков и кто-то еще. Свет единственного включенного прожектора падает так, что второго собеседника не разглядеть На его месте – бесформенное темное пятно. Возможно, это игра светотени, и второго собеседника нет вовсе. Остальное пространство затемнено. Вместо декораций – «черный кабинет», словно для пантомимы. Рядом со Смоляковым угадываются контуры зарешеченного окна. От сквозняка хлопает форточка. Тихо, постепенно усиливаясь, вступает музыка: квартет виолончелистов «Apocalyptica» играет композицию группы «Metallica» «The Unfogiven».
ВАЛЕРИЙ ( обращаясь к темному пятну ). Почему?
Узнать Валерия трудно: лицо его густо набелено, на щеке – темная слеза. Ответный голос раздается сразу из всех динамиков зала: малой выносной турели под потолком и двух больших колонок, стоящих у боковых лестниц, близко к первому ряду. Подключается «озвучка» на балконе оператора, напротив сцены. Звук плавает, смещаясь в разные стороны. Создается впечатление, что отвечает помещение театра.
Четыре виолончели, разбросанные квадро-звучанием, усиливают это ощущение.
