— Э-э, — усмехаюсь, — друг Пупырь, а ты, я смотрю, в душе сявка!..
— Какая-такая сявка? — не понял Пупырь. — Это плохо или хорошо?
— Да как тебе сказать... Не очень хорошо, в общем. Это когда захотелось человеку — он выпил, захотелось — в морду кому дал или еще чего в этом роде...
— Ага, понял! — расплылся в улыбке Пупырь. — Как ты!
Я чуть самогоном не поперхнулся. А потом мозгами пораскинул — так ведь правда! Пью? Пью. Морды им бил? Бил. Что хочу, то и творю.
Выходит — сявка. По моему же определению.
— Да, — подтверждаю, — как я. Вот и не бери с меня пример. Что хочу, то и творю — не лучший, знаешь ли, вариант. Вот хочу, а не творю — и не из-за Переплета, а из- за себя самого — это уже серьезнее. Вот тебе понравится, если я возьму и ни с того ни с сего тебе по шее дам?
— Нет, — прикидывает, — не понравится. Не давай мне по шее.
И отодвигается. На всякий случай.
— Да ты не бойся — это я так, для примера... Просто даже когда все дозволено, человек сам понимать должен, что стоит делать, а чего — нет. Уразумел?
— Уразумел... — а я-то вижу, что черта лысого он уразумел. Ему высокие материи, да еще в моем первобытном изложении, как Книге уши!
— Голова, — поясняю, — человеку дадена, чтоб думать. Вот и думай. Хочешь жениться на своей Валонге — женись, только прикинь сперва — всем ли от этого хорошо будет?
— Не всем, — встрял Пупырь. — Страничнику Свидольфу плохо будет.
Подумал я.
— Ну и хрен с ним, со Свидольфом этим, — говорю. — Валонге хорошо будет?
— Хорошо, — тянет Пупырь неуверенно.
— А тебе?
— Хорошо, — это уже уверенней.
— Ну вот и женись.
Вижу — понимать начал.
— Ну а Белому Свидольфу по роже дать можно? — спрашивает.
Вот уж достали человека, так достали! Видать, Белый Свидольф моего новообращенному Пупырю и впрямь поперек глотки...
— Валяй, — милостиво разрешил я. — Разок можно. Ежели за дело.
Вот тут-то как раз и возникла меж нами незваная личность в белом одеянии с капюшоном.
Страничник.
Надо понимать, Его Преосвященство Белый Свидольф.
Собственной персоной.
Вовремя явился. Я даже как-то начал понимать Пупыря...
— Не могу я долее смотреть на это безобразие и непотребство, — заканючил Страничник у меня над ухом, — когда Люди Знака вместе с выползнями приблудными в неурочное время хмельное распивают да речи вредные держат. И посему властью, данной мне от Страницы Книги Судеб...
Я понял, что грядет беда. Следовало как можно скорее утихомирить этого хрыча-чистоплюя, а Талька, как на грех, куда-то запропал. А из меня колдун при огрызке Вилиссиного Дара, непонятно на что годного, да еще после двух кружек Черчекового первача...
Кто-то снова дернул меня за рукав.
— На себя берешь? — заговорщически шепнул подвыпивший Пупырь.
— Да беру, беру! — отмахнулся я, лихорадочно соображая, что делать.
И тут оказалось, что Пупырь, в отличие от меня, прекрасно знал, что надо делать.
Он подошел к Страничнику Свидольфу и со словами:
— И ничего мне за это не будет! — треснул того кулаком в лоб. Не очень умело, но весомо. Достаточно, чтобы наш достойный старичок сел на землю и умолк, растеряно и обиженно хлопая ресницами.
— Эй, Пупырь-богатырь! — крикнул я. — Кончай буянить! Отвел душу — и довольно! Тащи его теперь сюда, нальем деду мировую!..
Дважды повторять не пришлось. Все-таки вымуштровала их Книга отлично. Пупырь с готовностью схватил слабо упиравшегося Страничника за шиворот и без особого труда пододвинул ко мне. Остальные парни смотрели на это испуганно- распахнутыми глазами и явно были готовы удрать в любой момент.
Я взглянул на обалделого Свидольфа и налил ему самогону, пополам разбавив его пивом.
— На, выпей, святой отец, успокойся.
Он затравленно переводил взгляд с меня на Пупыря и обратно.
— Да ты не трясись, Белый — Пупырь у нас мирный! Ну, дал тебе разок по лбу — так ты сам виноват, что довел человека. Пей, пей, это не отрава, это совсем наоборот...
И тут я вспомнил! Волшебное слово!
— Ты не беспокойся, пей — это дело я на себя беру! Понял? На себя! Все беру на себя! Пей, мать твою!
И Его Преосвященство Белый Страничник Свидольф выпил.
А потом — еще.
И еще.
И ничего страшного ни с кем не случилось.
* * *
— ...а правду говорят, что вас тут трое — а на самом деле Один?..
Я прикинул. Действительно, нас тут трое. А вот Дар у нас — один на троих. Как бутылка. Так что в чем-то прав Страничник.
— Правда.
Свидольф смотрел на меня круглыми, изрядно посоловевшими глазами.
— И что, вы действительно все на себя берете?
— Берем. Все берем. Хошь, прямо сейчас возьму? На спор?
Я тоже успел не раз приложиться к бутыли, и слова давались мне с некоторым трудом.
— И что теперь будет? Ведь сказано, что когда придет Тот, Кто Берет На Себя, настанет конец Переплету... Как же мы после этого жить будем?
Свидольф жалостливо шмыгнул носом и мазнул рукавом по потному лицу.
— Как в сказке. Жить поживать, добра наживать. Там, за Переплетом вашим долбанным, тоже люди живут. Я вот, например, жил... пока не помер. И ничего, получше вашего. Во всяком случае, веселее. Чего и вам желаю.
Белый Свидольф долго молчал, переваривая услышанное, а я тем временем тоже осмысливал то, что узнал от него.
Значит, Анджей теперь — Глава? Глава этой паскудной Книги?! Или Глава над Страничниками и прочими?..
Неужели продался?
После этой мысли у меня в голове неожиданно возник отчетливый образ Энджи — и я покраснел, словно схлопотал от него оплеуху.
Ладно, Энджи, ладно, я ж и сам в это не верю, ты не злись... дурак я, и все тут.
Нет, но каково получается — Один-Трое! Три в Одном, и Один на Троих! Един, понимаешь, в трех лицах...
Это, выходит, Анджей — Отец, Талька — Сын... а я?
Дух Святой?
Дожил, Баксик, докатился... говорила ж тебе мама — не водись с плохими мальчиками...
...К нам уже давно присоединились и Черчек, и Кунч, и переставшие опасливо жаться в сторонке ребята с Выселок.
Черч со Свидольфом вразнобой затянули какую-то полуразбойничью песню, то и дело перебивая друг друга, хлопая по плечу и восклицая:
— А ты помнишь?
— Нет, а ты помнишь?
— Помню!..
Потом Свидольф, как репей, прицепился к Пупырю, чтоб тот тоже спел с ними за компанию, клялся чуть ли не в дружбе до гроба (до которого Свидольфу было, надо полагать, рукой подать), обещал устроить Пупыриную свадьбу с Валонгой, полностью согласился с Пупырем, что «Улька — дура толстозадая, и пусть идет себе за Толстого Мяся и рожает ему Толстеньких Мясиков!»
Правда, петь Пупырь наотрез отказался и в конце концов признался:
— Голос у меня сильный — но гнусный! У комарей на лету носики отваливаются...
Тогда от него отстали, сочтя причину достаточно уважительной.
А вот Талька так и не объявился, и это начало меня не на шутку беспокоить. Веселье было в полном разгаре, так что моего ухода никто и не заметил.
...Я нашел его в сарае, на куче сена. Пацан метался, словно в бреду, глаза его страшно закатились, губы посинели, руки судорожно дергались, и изо рта время от времени вылетали какие-то невнятные выкрики...
Хмель как молотом вышибло у меня из головы.
— Чек, Вила, идите сюда! Тальке плохо! Да скорее же!..
Послышался топот ног.
Примчались все. Вила тут же захлопотала возле Тальки, Черчек побежал за своими припарками, в дверях толпились испуганные и притихшие ребята с Выселок, а сквозь их заслон все пытался прорваться спотыкающийся Свидольф.
— Пустите, пустите меня! — чуть не плакал он. — Я помогу, я лечить умею, у меня сила есть, Ее сила, но все равно... да разойдитесь же, чтоб вас всех добром завалило!..
А потом Талька открыл глаза и посмотрел на меня совершенно осмысленно.
— Дядя Бакс, — прошептал он, — нам в Ларь идти надо. Там... Дядя Бакс, Вила — дайте мне руки, я вам покажу! Там — мама...
32.
Грустным языком оближет
мира старого корова
на песке арены лужу
пролитой горячей крови.
ТОРГОВЕЦ ЧУМБА, ХОЗЯИН СЛОВА
...было то вечером. Сидел я при свече и думал. Да не о товаре или там о барыше — о Нем думал. О Том... о ком давеча пришлый охотник рассказывал, а глаза у охотника... давно я таких глаз не видел.
Ночь уже спустилась. Редко где окна светились подслеповато, а фонари — и подавно. Дома мрачные стояли, серые — как надгробия. И тоскливо мне вдруг сделалось.
Вот тут-то я шаги и услышал. Двое шли. Странно как-то шли — по топоту слыхать. Не топочут так ночью. Пригасил я свечку, в окно выглянул — и точно. Идут двое. С топорами на плечах. И вроде как неживые — ноги плохо гнутся, руки на топорищах закаменели, головы не повернут...
Догадался я. Боди это. Саттвы которые. Равнодушные. Меня аж мороз по коже продрал — не за мной ли?
Нет, смотрю, мимо протопали. Пронесла нелегкая!
А Боди прямиком к дому Зольда Рыжеглазого направляются, что напротив моего стоит.
Вот тогда-то у меня поджилки и затряслись.
Ведь это Зольд охотника того нашел, что нам про Него рассказывал!.. Дождались, значит. Отозвался Переплет... Пришли Равнодушные за Зольдом. А там, глядишь, и мой черед настанет...
Дверь у Зольда заперта была — так те двое даже стучать не стали. В три удара топорами дверь разнесли и в дом вошли. Ну, все, думаю, был Зольд Рыжеглазый, старшина купеческий, Господин торговой Фразы — и нет его. Как и не было.
Однако же вскорости — выходят. Втроем. Боди по бокам, Зольд — в середке. Руки у Рыжеглазого вроде как за спиной скручены, хоть в темноте-то не шибко разберешь.
Ясно, куда ведут.
К Ней.
В Ларь увезут. Куда ж еще...
И тут словно сорвалось что-то во мне — от страха, наверное. Не помню даже, как в подвал сбежал, как в углу дальнем, за бочками, землю руками рыл, меч прадедовский доставал — старый, ржавый, но острый еще. Хороший меч. Хоть и не смыслю я в этом ни бельмеса, но душой почувствовал — добрый меч.
В ладонь, как влитой, лег.
Обтер я его кое-как, повертел, — и на улицу вышел. Да дворами, дворами... Сердце о ребра колотится, чуть наружу не выскакивает — страшно. Даже не столько Боди — и они, как- никак, люди, хоть и бывшие — а ведь после такого Поступка Переплет живым не отпустит. Встанет судьба за спиной, ухмыльнется...
Боюсь — а иду. Только и успел сказать вполголоса, к Нему обращаясь; к Тому, Который:
— Если можешь, если есть Ты на свете — возьми на себя, услышь Чумбу-дурака, что в Тебя не вовремя уверовал...
И тут гляжу — еще кто-то вдоль домов крадется. А за ним — новая тень. Пригляделся — одного узнал. Первого. Сосед то мой, тоже у Зольда Рыжеглазого в памятный день охотника слушал. И шкворень в руке у соседа увесистый.
Ну, думаю, вместе и дохнуть веселее. И впрямь мне что- то весело стало, даже насвистывать про себя стал. Со страху, видать...
...Мы встретили их на окраине и встали поперек улицы. Девять нас было...
33.
Смотрят дети,
дети смотрят вдаль.
ТАЛЬКА, СЫН
Сперва я все вертелся возле Бакса и ребят с Выселок; даже пива немного отхлебнул — и никто меня не гнал. Только пиво мне не понравилось. Горькое.
А потом у меня то ли от пива, то ли еще от чего-то живот разболелся, и я пошел на сеновал — прилечь.
Прилег. И тут у меня перед глазами все поплыло, туман какой-то нахлынул, голова кружится... после людей вижу.
Толпу. И вкопанный в землю столб, обложенный вязанками хвороста, а у столба...
Я чуть не закричал. Или даже закричал — только меня все равно никто не услышал. Я уже видел это раньше, в своей прошлой жизни, с папой и Баксом — там, у хутора, где все еще было в самом начале, и можно было уехать домой на поезде — но теперь не было опушки леса, а за столбом возвышался массивный куб без окон...
И я догадался, что это — Книжный Ларь.
Нет, не догадался. Я это знал.
И народу вокруг собралось на этот раз очень-очень много. Вплотную к столбу стояли белые балахоны — Страничники.
А у столба...
У столба стояла МАМА!
— Мама!!! — завопил я что было сил, но она меня тоже не слышала.
Никто меня не слышал.
Словно и не было меня вовсе.
Я убеждал себя, что это просто сон, или бред, или глупое видение — но это не был просто сон, и от этого мне стало еще страшнее.
Толпа молчала.
Потом открылась дверь Ларя, и оттуда вышел человек в белом одеянии, прошитом серебряными нитями.
— Глава! — пронеслось по собравшимся.
Один из Страничников услужливо подал Главе незажженный факел; человек в бело-серебряной одежде тронул его, и факел зажегся сам по себе, а Глава медленно двинулся к столбу, у которого застыла мама.
Подойдя, он обернулся, и я сумел разглядеть его лицо.
— Папа? — прошептал я. — Папа, что ты делаешь? Это же мама!
Мой крик заметался между белыми людьми, разрушая видение... нет, не крик — шепот... тишина...
...а потом все исчезло, и я увидел над собой встревоженное лицо Бакса.
— Дядя Бакс... — выговорил я. Слова давались мне с трудом. — Нам в Ларь идти надо. Там...
Кругом стояли люди. Черч, Вила, Пупырь... Свидольф- Страничник...
Я видел, что они не понимают.
— Дядя Бакс, Вила, — дайте мне руки, я вам покажу! Там — мама...
34.
Книга — жизнь, по которой
мы проходим с тоскою,
надеясь, что кормчий
без руля проведет наш корабль.
ЗВЕРЬ-КНИГА
Что, финала, небось, ждете? Развязки? Не врите, по глазам видно — ждете... Как удавы — добычу. Вон у вас глаза какие — нетерпеливые. И обманчиво-сонные, словно и не вы это вовсе, и не ждете, и вообще здесь совершенно ни при чем... Это все потому, что вы не звери и тем более не книги; люди вы, и этим все сказано, и хорошее, и разное...
Люди вы. Вот и листаете страницу за страницей, даже не задумываясь о том, что сама книга отнюдь не жаждет завершиться; что для нее иной финал — хуже смерти, потому что за ним — пустота, скука и больше ничего.
Люди вы. Вот и живете завтрашним днем, в отличие от зверя, для которого есть лишь вечное «сейчас», а все это ваше «завтра», или «послезавтра», равно как и ваши книги — штука несъедобная и бесполезная, а то и несуществующая.
Люди вы, а не книги; впрочем, не всегда...
Ведь сказал же кто-то из ваших великих:
— Не верьте словам и знакам...
Может, это Я сказала, а он украл?
Эх, вы...
* * *
...Через мгновение Книжный Ларь сотрясся до основания от неистового рева. Потому что на белых простынях Обряда Чистописания, среди Знаков, в экстазе образующих Слова и Фразы, возник совершенно посторонний человек.
Не Человек Знака.
Просто человек.
Как с неба свалился.
И клочья Переплетного тумана метались в воздухе...
А боль Книги, на прообразе страницы которой в самый священный момент объявился новый, лишний — лишний! — Знак; да нет же, не Знак — Человек, клякса нелепая!.. боль эта и выплеснулась диким ревом зверя, сунувшего лапу в костер.
Худенькая женщина испуганно озиралась по сторонам, инстинктивно прижимая к груди удлиненный сверток, висевший у нее на шее и похожий на стручок неведомого дерева; женщина стояла и словно не замечала, не понимала — где она, что она, зачем она?!.
А вокруг уже задвигались, засуетились потрясенные святотатством Страничники, Господа Фразы, Хозяева Слова, Люди Знака...