— Правильно, — Зверь обращался скорее к самому себе, — не буди до поры спящую память... Этот нож, который есть, прекрасно помнит себя давнего; и помнит он себя мечом. Которого нет. И еще он помнит меня. Еще бы — ведь на его клинке была выгравирована целая строка из меня! И рука, мертвая рука, которой нет, до сих пор сжимает эту рукоять. Да, это именно то, что мне нужно. Меч, Которого Нет, вернет мне украденную строку — и покой.
Я сжал ладонь и ощутил тепло лезвия. Уверенное, человеческое тепло, как при рукопожатии.
— Ну, — заявил Зверь, прогуливаясь вокруг стола, — давайте, убивайте меня. Чего время зря тянуть?
— А... собственно, как? — Бакс опустился прямо на пол, скрестил ноги, потом подумал и принялся грызть ногти. — Зарезать вас — так вы, небось, кусаться станете... Или вы сперва в Книгу превратитесь?
— В Книгу нельзя, — серьезно ответил Зверь, беря со стола кусок жареной рыбы. — Если вы Книгу первой убьете, то останется Зверь. Причем неразумный. И если он действительно станет кусаться, то я вам не завидую. Так что придется сначала Зверя убивать, а уж потом — Книгу. Да вы не волнуйтесь...
— Ага, не волнуйтесь, — Бакс упрямо мотнул головой, — хорошенькое дело... А как мы Зверя... то бишь вас убивать будем?
— Ты что, придурок? — внятно произнес Зверь. — Подойдешь и зарежешь меня. У тебя это хорошо получается. И дальше — по обстоятельствам.
Бакс резво вскочил на ноги.
— Пошли отсюда! — скомандовал он. — Лучше с этими Знаками в Переплете жить, чем с этой черепахой философию разводить! Он же... она же... оно же издевается над нами — вы что, не видите?!
— Цыц! — прикрикнул на него Зверь. — Некуда вам идти. Вот, сами смотрите...
Он махнул лапой — и снова в воздухе повисла Книга; восковая бледность сползла на щеки Инги, я увидел это и ощутил пульсирующую во мне Силу... и стены Книжного Ларя словно исчезли.
Только снаружи был Переплет.
И все.
Бледный туман клубился в двадцати шагах от нас, гибкие язычки сплетались в мерцающую кисею паутины, нити вибрировали и уходили все дальше, во мрак, во тьму, в черное Ничто...
Мы находились в коконе.
Что-то должно было родиться.
— Все, — сказал возникший Зверь; и следом возникли стены, и Сила ушла из меня. — Финал Книги. Хотите или не хотите. Переплет сомкнулся вокруг Книжного Ларя. Все люди, оставшиеся снаружи, свободны. Возможно, они еще скажут вам спасибо. Лет через сто. Возможно, они промолчат. И Неприкаянные, — Зверь мельком глянул на Ингу, — стоят в удивлении у самого края Переплета. А, значит, совсем рядом. Ну что, вы будете меня убивать? — или ваша женщина с Мечом, Которого Нет, так и умрет, потому что она не может жить в Переплете... ну, еще час, от силы два...
— Так вот что имел в виду Мом... — пробормотала Инга. — Билет в один конец. Ах, Бредун, Бредун...
— Эй, вы! — возвысил голос Зверь. — Вы же ненавидели меня! Вы же боролись за то, чтобы люди могли совершать Поступки! Я предлагаю вам Поступок, о котором можно только мечтать — убейте Зверь-Книгу! Ну!..
Бакс смотрел в пол, будто иголку потерял.
Инга отвернулась лицом к стене, и плечи ее непроизвольно взрагивали.
Талька кусал губы, не глядя на окаменевшую Вилиссу.
И я держал их мысли на ладони, как нож.
Герой, убивающий сопротивляющегося дракона — герой. Но когда он убивает дракона, безропотно подставляющего шею под удар — он мясник.
Убийца.
Это Поступок. Но это не тот Поступок, который мне бы хотелось совершать. И если Люди Знака научатся именно таким поступкам — не во благо ли им тогда был Переплет?
А еще я понял, как это — когда кто-то говорит тебе: «Делай! Все беру на себя!» Как фактически сказала нам сейчас Зверь-Книга.
Все беру на себя! Убей меня...
Ведь это так легко!
Ну же! И Инга останется жить. И мы будем свободны. И не станет Переплета. И не появятся больше Лишенные Лица. И Знаки станут людьми. И...
Убей дракона!..
...и я отрицательно покачал головой.
Один за всех.
— Жаль, — прозвучало в ответ. — Вы так и не поняли. Ничего не поняли. Каждый из нас пишет свою страницу, свою собственную — и вы, и я. Вы подтолкнули меня под руку, и моя страница пошла по иному пути. Теперь моя очередь. Потому что любой может изменить чужую страницу, забрызгав ее чернилами или кровью, но никто не в силах изменить свою. Теперь моя очередь. Давайте напишем финал заново.
И больше я уже ничего не слышал.
5.
— ...Бейте их! — властно крикнул самый молодой из Страничников. — Бей выползней!..
И из толпы навстречу непрочному живому оцеплению столба с Ингой двинулись Равнодушные. Боди. Бывшие люди. Еще секунду назад — бывшие.
Такие, как все.
В чьих душах и сознаниях холодно клубилась дальняя чернота Переплета; клочья мертвого тумана, отнимающего волю.
Припал на колено Ах-охотник, опустошая свой колчан, посылая в накатывающуюся волну стрелу за стрелой, и ни одна из стрел не пропала даром; неумело размахивали дедовским оружием Зольд Рыжеглазый с еретиками-горожанами, и рядом с ними полыхали смертоносными лунами серпы бешеного Бакса; безутешно выл над телом растоптанного Болботуна осиротевший Падлюк; старый Черчек отбивал у троих Боди истошно орущего Пупыря, и уже спешил к ним, прихрамывая, Щенок Кунч... двое подростков, хрипя, упали под ноги нападавшим, а остальные кольцом сомкнулись вокруг Меноры, рвущейся в свалку...
И поодаль, у Книжного Ларя, никем не замеченный в кровавой суматохе, стоял Глава в бело-серебряном одеянии; человек, забывший себя, человек с украденной душой и стоячими, как омуты, глазами — потому что рядом с ним на уровне его головы висела Книга, готовая стать Зверем.
И стала.
Словно смерч пронесся от Ларя к столбу, сбивая по дороге сражающихся людей, как кегли; Бакс еще успел достать серпом чешуйчатое плечо и упал, покатился по земле с разорванной грудной клеткой; к нему бросился кричащий Талька...
Внезапно стало тихо.
Рядом со столбом стоял рычащий Зверь, и нелепая желтая кровь текла по его плечу, а напротив навзрыд плакал мальчишка, пытаясь приподнять ставшее невероятно тяжелым тело человека со смешным прозвищем Бакс.
Бакс с трудом приоткрыл глаза.
— А пиво у них здесь... — прошептал он со странной гримасой, напоминающей неродившуюся улыбку. — Хорошее у них пиво, Таль... жалко...
И белеющие пальцы Бакса на миг сомкнулись на хрупком мальчишеском запястье, передавая в смертный час обрывки Дара, осколки души — все, что еще можно было передать.
А потом, спустя слишком короткую вечность, Талька поднял голову и посмотрел на Зверя. И в глубине запавших глаз его, там, за зыбкой пеленой слез, страшно горел черный свет — не мрак Переплета, но пылающая ненавистью тьма познавшего смерть мага.
Мгновение они смотрели друг на друга — Сын и Зверь, глаза в глаза, человеческие в змеиные — и вот Зверь уже делает шаг, и еще один шаг, пока неистовая сила черного взгляда не поднимает звериное тело в воздух, со всего размаха ударяя оземь, и еще, и еще, и...
— Талька!..
От Ларя, спотыкаясь и путаясь в длиннополом парадном одеянии, бежал Глава — нет, не Глава, а Анджей, освободившийся на Время Зверя от власти и контроля Книги; отец бежал к сыну, и к теряющей сознание жене, и к трупу друга своего.
Но над полураздавленным телом Зверя, содрогающимся в последних конвульсиях, уже висела Книга в черном переплете. Просто Книга, а не Зверь-Книга, потому что мертвый Зверь теперь не мог дать Книге желаемого — физического воплощения. Сила потекла от Книги к дерзкому беглецу, заставляя трепетать пропахший кровью воздух...
И Анджей упал, как сбитая влет птица. Упал в шаге от сына, и Талька ощутил всем своим удвоившимся Даром, как Сила Книги идет через Главу, грозя выплеснуться наружу, напоить собой жаждущую толпу Страничников — а на пути ревущего потока стоит вспомнивший себя человек Анджей, понимающий тщету своих усилий и видящий единственный способ сдержать кипящую лаву Силы.
Единственный способ. И Анджей, с трудом дотянувшись до брошенного Баксом серпа, неловко сунул его под себя, приподнялся и тяжело лег на кривое лезвие, впуская его в сердце.
Убивая Главу.
Дописывая Главу до конца.
Окрашивая белое с серебром в алый.
С криком метнулся вперед Талька, споткнулся о недвижного Бакса и рухнул всем телом на землю, хватая отца за руку с самоубийственным серпом и понимая, что — поздно.
Поздно.
И вставал с земли, поворачиваясь к дрогнувшей Книге, уже не Талька.
Один-Трое.
Взявший Все На Себя.
— Таля!..
Кричала Инга. Каким-то чудом оторвавшись от столба, она силилась поднять вверх сорванный с шеи нож; и почти одновременно раздался крик Вилиссы:
— Бросай!
Машинально послушавшись, Инга кинула нож Вилиссе; кинула неловко, неумело, по-женски. Нож оказался справа от Вилиссы, и слишком высоко... Вила обреченно взмахнула культей, понимая, что не поймает, что нечем ловить...
Время остановилось. И пронизывая его густой кисель, летел обычный кухонный нож — удлиняясь, тяжелея, наливаясь синевой, становясь Мечом, Которого Нет. Зашевелилась кожа на рукояти, превращаясь в цепкие мужские пальцы, возникло запястье, мощное предплечье со вздувшимися узлами вен...
И чужая рука, Рука, Которой Нет, намертво вросла в локоть Вилиссы, единым взмахом послав синий клинок в новый полет; и колыхнулся призрак чужого сумеречного плаща за спиной потомственной ведуньи.
Острие меча с хрустом вошло в переплет Книги, пробивая его насквозь, проходя через толщу визжащих страниц, через гибнущие Знаки, Слова и Фразы, разрушая или переписывая заново...
6.
...проходя через толщу визжащих страниц, через гибнущие Знаки, Слова и Фразы, разрушая или переписывая заново, словно гигантское стальное перо, ставящее последнюю точку.
И в комнате Ларя вновь стало светло.
— Господи... — прошептал Бакс, подаваясь вперед и удивленно ощупывая свою грудь.
Талька медленно огляделся и отшатнулся от лежащего возле стола изуродованного тела мертвого Зверя.
Инга, не отрываясь, смотрела на волосы Анджея, где отливали белые с серебром пряди — будто лоскуты изорванного одеяния Главы.
И молчала Вилисса, пряча за спину правую руку.
А на столе, подмяв и опрокинув заупокойные рюмки, лежала пронзенная мечом Книга. Лежала и обугливалась, рассыпаясь ломкими хлопьями, становясь пеплом и золой, черной пылью с белесыми прожилками бывших страниц...
Становясь ничем. И рядом лежал кухонный нож с насквозь проржавевшим лезвием.
Неизвестно откуда налетевший ветер взметнул пепел, и все услышали затихающие слова — эхо, отзвук, призрак голоса...
— И все-таки финал должен быть таким... прощайте, Один-Трое; и вы, Женщины Ножа, тоже прощайте... спасибо вам...
А у комнаты уже не было стен. Вместо них клубился туман Переплета, смыкаясь вокруг молчащих людей все теснее, все ближе...
Пока не сомкнулся совсем.
ПРОЛОГ
В жизни все не так,
как на самом деле.
1.
О, верните
крылья!
Мне пора!..
...а угрюмый Бакс все тащился за мной, по щиколотку утопая в прошлогодней хвое, и с каким-то тихим остервенением рассуждал о шашлыках, истекающих во рту блаженством мира, о поджаренном хлебе на горячем шампуре, о столовом красном в пластмассовом стаканчике, и о многом другом, оставшемся в рюкзаках, оставшихся в байдарках, оставшихся у места стоянки на берегу... и Талька молчал, устав спрашивать меня — папа, а скоро мы выйдем обратно?
Скоро, сынок... и я двигался, как сомнамбула, поглядывая на хмурящееся небо, на завязанные в узлы стволы чахлых сосен-уродцев, и никак не мог понять, что же меня раздражает больше — злобная безысходность леса, болтовня Бакса или всепрощающая покорность моего измученного сына...
Черт нас дернул потащиться искать хутора! Ехидный, лохматый черт, нашептавший в ухо идею прикупить сальца, молодой картошечки и крепчайшего местного самогона на пахучих травках — чтоб тебя ангелы забрали, искуситель проклятый!
— Крыша, папа, — вдруг тихо сказал Талька, и мы побежали, гремя банками и бидонами, и даже пробежали метров двадцать, пока не вылетели на случайную прогалину и не остановились, с трудом переводя дыхание.
— Крыша, крыша... — недовольно пробурчал Бакс, поправляя очки. — Это у тебя, Таля, крыша поехала, от переутомления...
Он покосился на моего обиженного насупившегося сына и великодушно добавил:
— И у нас скоро поедет, в дебрях этих... пошли, Энджи, а то Инга нас поубивает...
И мы пошли дальше, вяло переругиваясь и пытаясь ориентироваться по солнцу, изредка выглядывавшему из серой мерзости у нас над головой, пока — вымотавшись вконец — не выбрались часа через три к реке, на два изгиба выше нашего становища.
...Встревоженная Инга довольно долго обзывала нас всякими нехорошими словами; мы покорно кивали и соглашались, даже иногда развивая тему никчемности и безалаберности нас в частности и всего мужского рода в целом — и вот жена моя иссякла, а вода в котле закипела, и туда грузно плюхнулись макароны, заскрипела жесть банки с тушенкой, и на свет появилась вожделенная бутылка красного, вызвав обильное слюноотделение у Бакса...
Вечер как-то совершенно незаметно обступил нас со всех сторон, подмигивая первыми звездами, обещавшими завтра хорошую погоду; я утонул в приятной расслабленности, вызванной усталостью пополам с тремя маленькими стаканчиками красного, я лениво хлопал себя по лицу, отгоняя таких же сытых и ленивых комаров — и поэтому даже не повернул головы, когда рядом прозвучали чьи-то шаги.
Они — шаги то есть — остановились у меня за спиной, поближе к Тальке и Баксу, увлеченно спорящим о преимуществах какого-то особенного захвата.
— Эй, дядьки, закурить не найдется?
Голос пришельца был скрипуч и ломок, прочно застряв в выборе между басом и фистулой.
— Не найдется, — равнодушно ответил Бакс. — Не курим. А если и курим, то свои, а не чужие...
— Да ладно, — не унимался назойливый гость, — чего заливать-то... Эй, дядька, ну дай сигаретку!.. а лучше — две. Или три.
Краем глаза я увидел тощую долговязую фигуру с дурацким гребнем отлакированных волос на голове. Подросток. Вон, и голос ломается... Панк из чащи. Ишь, культура, куда забралась!..
— Сейчас по шее дам, — сообщил закипающий Бакс. — Поскольку курить вредно, а по шее — полезно. Для тела и души. И чтоб уши не пухли.
— По шее? — нахально засомневался полудремучий панк. — Не много ли на себя берешь, дядя?
Я вздрогнул. Словно медленно стала проворачиваться ручка забитой-заколоченной дверцы внутри меня, и затрещали охранительные доски, грозя выпустить наружу... На себя. Берешь. На себя... на себя... себя...
Из палатки вышла Инга с ножом в руке и остановилась у входа, держась за край брезентового полога.
— Не твое дело, — голос Бакса неуловимо изменился. — Беру, что хочу, и у тебя не спрашиваю. Пшел вон отсюда! Петушок с гребешком!
— Грубиян ты, дядя, — шипяще рассмеялся гость. — А не боишься, что я сейчас наших приведу? Вас-то сколько? Один- Трое всего, да баба еще ваша с ножом-кладенцом...