САГА О МЕЧЕ, КОТОРОГО НЕТ
— Над башней пляшут языки огня,
Пора расстаться с праздничным нарядом.
— Пожалуйста, не забывай меня:
Мы в день последней битвы встанем рядом.
1.
Если бы Ингу спросили — как это все произошло? — она бы мало что смогла ответить, кроме: «Пришел Бредун, взял меня за руку и повел». Пришел, взял и повел. И все. Когда ожидание сменяется действием — мы зачастую все еще ждем и не успеваем сразу понять, что ждать-то, в сущности, уже нечего. Если бы Ингу спросили... Но ее никто не спрашивал. И дело обстояло действительно так.
Пришел Бредун — непривычно серьезный и сосредоточенный — молча взял Ингу за руку, мельком глянул, при ней ли нож, и повел ее прочь от хутора. Наверное, он вел ее короткой дорогой, если можно предположить, что у этого Бредуна были короткие дороги — и Инга не успела оглянуться...
Вернее, она успела оглянуться. Только это ни к чему ни привело. Вкрадчиво зашелестела сухая осока, плеснула рыба в свинцово-замершей реке, и белесые пряди Переплета обвили чахлые сосны поблизости, переползли через спящую воду и зазмеились по дальнему берегу, пересекая чужой мир, отгораживая добычу, попавшую в туманную паутину.
Они уже пришли. Инга узнала бы это место с завязанными глазами.
Неподалеку, у самого края Переплета, горел костер. Он немилосердно дымил и вообще напоминал не костер, а угасающее кострище; тлеющие угли, подернутые серым пеплом и золой, и изредка вспыхивающие языки пламени.
У костра валялся уже знакомый Инге франт — Момушка. Он был по-прежнему неестественно чист и аккуратен, только сменил пижонский галстук на крохотную черную бабочку. Дальше горел еще один костер, и еще, и у каждого костра кто-то сидел, а от одного из них Инге даже помахали рукой, но она не разобрала — кто именно.
Инге почему-то очень хотелось, чтобы это был азиат- оборванец, которого звали Марцеллом.
Момушка приподнялся на локте и расплылся в ехидной ухмылке.
— Что, Сарт, билет в один конец выписывать явился, — засмеялся он. — Давай, давай, доброе дело карман не тянет...
Обращался он явно к Бредуну, игнорируя Ингу, и ответа, похоже, не ожидал.
Инге Момушкино веселье показалось несколько натужным, а Бредун — тот просто озлился до чрезвычайности.
— Заткнись, ублюдок! — зарычал он (Инга ни разу не слышала от Бредуна подобных выражений и даже вздрогнула с непривычки) и добавил несколько слов на неизвестном Инге шипящем языке, отчего Момушка тоже словно подернулся пеплом, вроде его костра, и взялся за свою бабочку, ослабляя ворот.
— Извини, Сарт, — буркнул Мом куда-то в сторону. — Сам понимаешь, нервы у всех на пределе... Ты на меня вниманья не обращай, я отвернусь...
Инга почувствовала, как пальцы Бредуна, до того крепко сжимавшие ее предплечье, разжимаются — и порыв холодного пронизывающего ветра взъерошил ей волосы на затылке.
Инга обернулась.
Позади нее стоял Бредун — каким она один раз видела его на совете Неприкаянных. Ветер надувал тяжелым парусом его бархатную накидку, у бедра на кожаном ремне висел узкий клинок с золоченным эфесом; а вот лицо Бредуна оставалось прежним — напряженным и немного виноватым.
Или даже много виноватым.
Бредун посмотрел на свои руки, потом — на Ингу; потом он развел руками, словно прощенья просил — и Инга почувствовала, что ее уже здесь нет, а там — еще нет, только она не знала, где это — «там», и больно ли это...
* * *
...она летела теннисным мячиком, посланным пружинистой силой белесых нитей Переплета; она беззвучно кричала и сама не понимала, что кричит; с ней однажды было нечто подобное, еще до Анджея, когда Инга выпила лишний коктейль на студенческой вечеринке, непривычно горький и крепкий, и...
...она висела густой каплей чернил на кончике пера, боясь сорваться в хохочущую пропасть, а перо опускалось все ниже и ниже; и пальцы, сжимавшие это Вселенское Перо, дрожали все больше и больше, словно Тому, Кто Пишет, было очень страшно; и когда Инга все-таки сорвалась...
...она рухнула, расплескавшись черной кляксой по густо исписанной странице, и та обуглилась под пылающей Ингой- кляксой, а перепуганные Знаки бросились врассыпную, нарушая свой извечный порядок... Слова смешались, Фразы перепутались, а опьянение все не проходило, жизнь была мутной и горькой; и Инга поняла, что стоит на чем-то белом, и ее крепко держат за руки...
...она стояла...
2.
— Выползень роду женского, подло нарушивший Обряд Чистописания и осквернивший белизну Предвечной Страницы своей грязной тенью; святотатство, кое во веки не свершалось...
Инга стояла у столба, плотно прижимаясь к нему спиной и чувствуя лопатками гладкую поверхность. Очень болела голова; Ингу подташнивало, и столб казался единственной опорой, оторваться от которой означало — упасть и умереть. Окружающая действительность словно потеряла резкость, а воздух напоминал анисовую настойку после того, как в нее добавят воды.
Слабый гул... море? Нет, толпа. Безликое гудящее месиво глядело на Ингу сотнями глаз, и эти взгляды множества людей ползали по ней сотнями нахальных муравьев. Что они делают с ней? Что они сделают с ней? Не все ли равно?..
Инге было все равно.
— ...И по Канону Чистописания да примет дерзкий выползень участие в обряде, но последнем в жизни своей — Обряде Сожженной Страницы...
Сейчас она умрет. Она не может здесь жить. Кажется, ее хотят сжечь... ну и пусть. Она умрет, и встретит Энджи, и Талю... и Бакса. Конечно, обязательно, и Бакса тоже...
Гул усилился, странным образом разделяясь надвое. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Инга с трудом разглядела, как толпа нехотя расступается... как шарахаются в стороны белые балахоны, суматошно всплескивая рукавами... как медленно приближаются... совсем рядом...
Мир на мгновение стал резок и отчетлив.
— Баксик, — прошептала Инга, устало щуря слезящиеся глаза, — я уже умерла, да? Брось эти железки, брось, ты порежешься... Таля, не подходи ко мне, этот столб липкий, я приклеилась... я, наверное, больная, еще заразишься... Таля, а где папа? Анджей с вами?..
Бакс по-волчьи оглянулся на притихшую толпу и встал рядом с Ингой, обвисшей на невидимых веревках, а вокруг уже выстраивались, окружая столб непрочным живым кольцом — белый до синевы Щенок Кунч, угрюмый Черчек с топором, задвигающий себе за спину сопротивляющегося Тальку, однорукая Вилисса, насупленный Пупырь и дрожащие не то от страха, не то от возбуждения парни с Дальних Выселок...
Возле Пупыря обнаружилась довольно своеобразная компания — сутулый Страничник Свидольф, по локоть закатавший рукава своего балахона и откинувший капюшон, так что его обширная плешь устрашающе сверкала на солнце; а у ног Страничника подпрыгивали два крохотных лохматых человечка, и тот, что был покрупнее, грозно размахивал ржавым кухонным ножом.
Лишенные Лица, гроза Черчековым подвалов, Болботун и Падлюк; Свидольф всю дорогу нес их в подоле своей просторной одежды, никому не доверяя эту важную миссию...
— Эй, Свидольф, — донеслось от кучки Страничников, напоминавшей шевелящийся сугроб, — ты не там стоишь! Ты слышишь или нет?
— Там, — глухо буркнул Свидольф, — там я стою... где надо, там и стою...
И добавил сгоряча нечто такое, отчего толпа удивленно загалдела, а Бакс лишь зло расхохотался.
Страничники переглянулись.
— Бей их! — неуверенно выкрикнул один из них, самый молодой и потому чрезмерно горячий. — Во имя Переплета!..
Толпа зашевелилась, топчась на месте.
— Ну?! — уже более властно приказал ретивый Страничник. — Бей выползней!
Из толпы вышел человек. Человек с висящим через плечо колчаном стрел и ненатянутым луком в руках. Он неторопливо приблизился к столбу и остановился перед Баксом, заступившим ему дорогу.
— Ах я... — сказал человек.
— Что — ах ты? — оторопело спросил Бакс, крепче сжимая рукоятки серпов.
— Ничего, — ответил человек. — Зовут меня так — Ах. А больше ничего.
И развернулся к толпе, неуловимым движением натягивая лук и накладывая стрелу на тетиву.
Толпа попятилась, топча простыни Обряда Чистописания.
— Папа! — взвился в воздух пронзительный девичий крик. — Папа, подожди, я с тобой!..
Добрая дюжина подростков, расталкивая Людей Знака, выскочила вперед, а бегущая первой девчонка на ходу кинула камнем в Страничников и замерла на безопасном расстоянии от лучника — которого, похоже, побаивалась больше прочих.
— Вернемся домой, — хмуро пообещал ей отец, — по заднице получишь...
— Вот вернемся — тогда и посмотрим, — вздернула нос девчонка и подмигнула зардевшемуся Тальке.
Ах проворчал что-то себе в бороду — и вдруг вскинул лук, целясь в идущих навстречу людей, одетых в грязные и порванные городские платья.
— Не глупи, охотник! — весело крикнул тот из новоприбывших, чья забинтованная рука болталась на самодельной перевязи. — Испортишь шкуру, чем торговать станешь? Имей в виду, я у тебя свою дырявую шкуру не куплю!
— Зольд? — не опуская лука, спросил охотник. — Рыжеглазый, ты?
— Я, я, — широко ухмыльнулся дылда-Рыжеглазый, подходя с товарищами поближе. — Спасибо вот Чумбе да им — отбили у Боди, чтоб тех... ну как, вовремя мы?..
Бакс оглядел свою увеличившуюся армию и принялся насвистывать какой-то залихватский мотивчик, почесывая затылок кончиком правого серпа.
— Что ж вы делаете-то, Люди Знака? — с детской обидой выкрикнул Страничник помоложе. — Вам же их бить велено, а вы тут разговоры разговариваете, да стрелой еще в меня целитесь и камнем бросаетесь! Ну вы-то, — обратился он к толпе, — вы-то хоть будете их бить?
— Кого? — осведомились в толпе.
— Как кого? Выползней!..
— Каких выползней?
— Вы что, Люди Знака, счастья-пересчастья и вам, и вашей матери, — ослепли?! Вот этих выползней!
— А там и не все выползни, — задумчиво отметили в толпе. — Очень даже и не все. Вон и Страничник один имеется... И вовсе нельзя нам их бить, особенно смертным боем, по Закону Переплета. Опять же и выползней недавно уважали, а теперь не замечать велено. Вот мы и не замечаем... в упор.
— Козлы! — взвыл дурным голосом потерявший терпение Страничник. — Балбесы недописанные!..
— Ругается, — обиженно сообщили в толпе. — Страничник, а ругается, как выползень... козлами да балбесами зовет... Вот ему Переплет за это и наподдаст. Кричит «бейте их!», на Поступок толкает, а сам стоит и на себя брать не хочет. Хи-итрый... Ну что, Люди Знака, бить или не бить?
— Я, я беру на себя! — встрял в разговор оживившийся Талька. — Вы нас не бейте, а я все беру на себя! Ну как, годится?
— Ишь ты, — не поддался на провокацию упрямый глас народа. — Годится... Это годится, когда под боком молодица, а тут как-никак Поступок... обмозговать сперва надо. И бить, выходит, Поступок, и не бить — Поступок... куда ни кинь, всюду клин. Эй, Белые Братья-Страничники, скажите заветное слово — пусть их всех ураганом раскидает, а мы пока посмотрим, а там и решать станем...
— Я им скажу! — заорал обнаглевший Талька. — Я им сейчас такое слово заветное скажу — век помнить будут! Ясно? Плесень бледная!..
И уже тише, Вилиссе:
— Вила, тут у них столб заговоренный... Я хотел маму от него отлепить, да боюсь отвлечься. Вдруг эти поганки не побоятся, так ты в случае чего за мамой следи! Мне подсказывать не надо, я уже не маленький!..
— Да вижу, что большой, — улыбнулась краешком губ Вилисса и взглядом словно погладила мальчишку по голове.
Люди, стоявшие по краям толпы, начали взбираться повыше на склоны — оттуда было лучше видно. Молодой Страничник, чуть не плача, следил за ними. Возможное побоище неуклонно превращалось в зрелище. И вдобавок не то, что предполагалось вначале.
— Эх, вы... — шептал он севшим голосом, — что ж вы так-то... Их же мало совсем, горстка на ладони, дунь — и пылью разлетятся!
— Их-то горстка, — степенно заявил Страничник постарше, горбатый и оттого изогнутый вопросительным знаком, — да только им Поступок совершить, как тебе утереться... Дунь на них — может, и разлетятся, только дуть у нас никто не обучен. А ты, Белый Брат, стой и не вякай лишнего — сам, небось, знаешь, как ихний малец разок Свидольфа переговорил... а Свидольф тебя раза в три покруче будет... вернее, был...
— Эй, вы! — перебил его наставления вопль Бакса. — Да-да, вы, Беленькие! Кончай шептаться и командуйте, чтоб дорогу нам дали! А не то перебью всех, а остальных Талька заколдует! Ну, кому сказано?!.
— Кого — остальных? — спросил Талька. — Ты же сказал, что всех перебьешь...
— Их бить, — вполголоса отозвался Бакс, — что детей малых... Нельзя их просто так бить, Таля, гнусно это...
Договорить ему не дали. Хлопнула дверь в Книжном Ларе, подтаявший людской айсберг колыхнулся, вновь смерзаясь от страха и любопытства в единый монолит — впрочем, по- прежнему разрезанный надвое — и по этому нетронутому проходу к столбу двинулся человек в широком складчатом одеянии.
Белом с серебром.
— Глава! — завизжал от восторга молодой Страничник. — Глава!..
— А-а-а-а... — эхом отдалось в толпе.
— Глава! — нестройно подхватили остальные Страничники. — Наконец-то! Держись, выползни да отступники — Глава вам сейчас покажет!
Сверкающее одеяние искрилось на солнце, и люди у столба невольно жмурились.
— Покажи, Энджи, — шептал Бакс, не двигаясь с места и неотрывно следя за приближающимся Главой, — покажи... что ж ты нам покажешь? Покажи нам что-нибудь, милый Энджи, голубь господен, а мы посмотрим... Энджи, Энджи, друг ситный, Глава Книжкина...
И лицо Бакса плавилось странной смесью надежды и недоверия, и жестокой любви.
Глава был уже в дюжине шагов от столба, когда лучник двинулся на перехват, почему-то не поднимая лука. Так они и замерли: суровый охотник, чьи руки неподъемной тяжестью оттягивала стрела с раздвоенным жалом, и ослепительно- холодный Глава, слово зимний день в самый разгар лета.
— Ну что, Ах-охотник, — голос Главы был надменен и спокоен, — на пути моем встал?
— Встал, — глухо отозвался Ах после долгой паузы. — И теперь я на Пути Твоем стою, а ты, Глава, поперек него идешь.
— Так... — Глава повертел в узких пальцах тросточку с замысловатой резьбой, не обращая внимания на столб с Ингой, на звенящего от напряженного ожидания Бакса, на Тальку с подозрительно блестящими глазами...
— Так... Не успеет, так сказать, пропеть петух, как трижды отречешься от меня... Что, и стрелять в меня станешь, Ах-пророк? Имей в виду, я твою стрелу на себя не возьму. В себя взять — еще ладно, а на себя — дудки!
— Стану, — слово это далось охотнику с трудом, но наконечник стрелы медленно пополз вверх и остановился на уровне груди Главы. — Еще шаг — и стану. А потом на нож упаду...
Истошный визг разорвал тишину — и Лишенный Лица запечник Болботун взбесившейся мышью кинулся к охотнику. С разгону он промахнулся, врезался всем телом в ногу Главы, на мгновенье обхватил эту ногу, ткнулся лбом в голень, бормоча какие-то свои непонятные слова — и снова бросился к опешившему Аху, норовя зубами вцепиться тому в щиколотку.
