— Никак, — честно ответила Инга. — Не знаю я. Ничего я теперь не знаю. Жили себе, жили, и вдруг — как в черный омут. Страшно должно быть, а мне и не страшно даже... Плохо и пусто.
— Ну, дура Иоганна, удружила, — человек плюнул в кусты и вытер мокрый рот о плечо. — Вот уж ведьмаки чертовы, умники лешастые, скажут — как оглоблей по башке... Бредун... Тогда уж лучше который бродит. Бредет, так сказать. Туда-сюда. Оттуда. И отсюда. И опять туда... где раки зимуют...
Он помолчал и нехотя добавил:
— Ты б меня не спрашивала лучше, а? Я тебе все равно ничего толкового не отвечу... Ну не знаю я, где мужики твои, честно, не знаю! Слухами земля полнится, а я мимо шел, как всегда... брел, в смысле... Догадываюсь, да и то — серединка на половинку! Зря они на Черчеков хутор сунулись. Ох, зря!.. Этот хутор судьба часто любит. Раз в полста лет — не одно, так другое... хоть в вашем мирке, хоть в каком другом! Ладно, что с тебя, неразумной, возьмешь, кроме хлопанья ресницами... Раз ты меня, похмельного, утешила, давай глянем...
Инга не очень поняла, что именно они сейчас будут глядеть в этой темени, и чем она таким особенным утешила похмельного Бредуна, но тут ночной гуляка лениво махнул рукой — и вокруг стало светло.
Очень светло.
Слишком.
9.
Над собором из пепла — ветер.
Свет и мрак,
над песком встающий.
Очертанья маленькой смерти.
Инге показалось, что ее проволокли за волосы через такой чертополох миров и событий, что он изорвал сознание в клочья, разметав обрывки по ветру.
По степному горячему ветру, пахнущему полынью и стрелами...
Горели соборы и бордели, воздвигались империи и рушились горные хребты, вскипали алые бездны и небо раскрывало объятия молниям, когда на перепутьях дорог мирских сходились судьбы и упрямые неудачники с глазами цвета синей стали...
И хутор, Черчеков хутор, настырный камешек в шестернях взбесившихся часов!.. Он строился, разрушался, рос или сужался до единственной радикулитной избенки; рождались и умирали люди и нелюди, творилось зло, похожее на добро, и добро, неотличимое от зла — камешек, камешек, мелкий, назойливый, ворочающийся...
Где ты, камешек? Затерян в прибрежной гальке или летишь в авангарде горной лавины; впрессован в щебенку сельской дороги или забрался в башмак случайного прохожего?
Где?!
— Понравилось? — мягко спросил кто-то у Инги из-за спины. — Понравилось бродить? А вы мне даже напиться по- человечески — и то не даете! Эх, вы... С тобой все в порядке?
Перед Ингой блестела река. Она текла, извилистая, поросшая ряской у берегов, до мелочей похожая на Маэрну в верховьях, откуда они с Анджеем и начали свой маршрут на байдарках. Талька еще сразу натер водянки на ладонях, а Бакс все смеялся... Они вообще много смеялись тогда.
Ингу тронули за плечо, и она обернулась. Позади стоял Бредун. Таким его представить было трудно.
Он был выбрит и причесан. Ему подходил любой возраст от сорока пяти и дальше, дальше... Судя по выражению глаз — намного дальше. И серые глаза Бредуна, посаженные близко к горбатой переносице, глядели трезво и с грустной иронией. Так могло бы смотреть дерево. Или скала, нависшая над заброшенным горным храмом.
И одет Бредун был чисто и опрятно. Штаны, куртка, короткие сапоги — хотя Инга никогда раньше не видела штанов такого покроя и курток такой расцветки. Все вроде бы то же, что и у всех — ан нет, дудки, то — да не то...
— Эх, вы... — еще раз повторил Бредун и, отвернувшись от Инги, стал всматриваться куда-то вдаль — в туман, стелившийся по реке ненамного ниже того места, где они стояли.
Инга последовала его примеру.
Туман, зыбко-белесый вначале, начинал постепенно темнеть в глубине своей пелены, словно его волокна смыкались гуще, плотнее; а еще дальше просматривалась глухая чернота — как черное платье сквозь кисейную накидку в несколько слоев.
Чуть позднее Инга заметила, что странный туман не ограничивается рекой, перерезая ее пополам и скрывая остаток почти-Маэрны от глаз людских. Он плавно стекал на молчащие берега, крался по сухой осоке и воровато вползал в самую гущу чахлого кривоствольного леса по обеим сторонам реки.
В лесу царила все та же чернота — но не обычный сумрак живой чащи, а знакомо-безразличная мгла, режущая мир на две части. Инга видела ее трижды, во время приступов: на работе, в поезде и при осмотре трупов.
— Что это? — тихо спросила Инга.
— Это? Это Переплет...
— А за ним что? Книга?
Бредун рассмеялся, и невесел был этот смех, до того невесел, что напоминал сырой промозглый туман-кисею на черной подкладке.
— Да уж Книга... такая Книга, что... а еще там люди есть. Всякие. Деревья, наверное, растут, дождь идет, а зимою — снег. Только ходу туда нет. Я имею в виду — живым ходу нет. Лишь после смерти. А у меня с этим делом нескладуха выходит...
Инга мгновенно связала последние слова Бредуна с тем, что он говорил ночью в лесу — где тот лес, где та ночь? — и вздрогнула.
— Там мертвые?! Да, Бредун? Только мертвые? И Анджей там? И Таля?! Ты это хотел сказать?! — они там, за твоим Переплетом! Будь он проклят, вместе с тобой!..
— Цыц, баба неразумная, — угрюмо и властно оборвал ее Бредун. — Не мой это Переплет. И хорошо, что не мой, а то я бы огородился...
Лицо его на миг стало жестким и страшным. Страшным всерьез. Но лишь на миг.
— Живые там. Все живые, и люди, и прочие... Одни — местные, другие — пришлые. Вот и твоим мужикам в самый раз там оказаться. С Черчекова хутора, почитай, все туда попадают — когда час пробьет.
— Живые, — повторила Инга, не вслушиваясь в остальное. — Живы...
— Говорю, что живые! Не так, может быть, как ты себе это представляешь, но — в достаточной мере. А вот что там со всеми живыми делают — никто не знает. А узнать хочется...
Инга молчала. Руки ее безвольно повисли вдоль тела, что-то теплое было зажато в правом кулаке, и не оставалось сил даже на то, чтобы просто разжать пальцы и выронить предмет.
Напротив клубился туман с черной душой.
— Ты только не думай, — продолжал меж тем Бредун, теребя вислый кончик своего длинного носа, — не думай, что я тебе просто так помогать стану, за глаза твои мокрые... Моя помощь дорого стоит. И платить не сейчас придется, не завтра — много позже, когда уже и нечем-то расплачиваться...
— Я знаю, — безжизненно ответила Инга. — Я сейчас вернусь на хутор и там умру. И попаду в туман... где Анджей с Талей. А потом...
— Дура ты! — гневно рявкнул Бредун, багровея и хватая Ингу за плечи. — Вот уж дура, так...
Он резко замолчал и уставился в землю. У ног Инги, наклонясь в сторону тумана-Переплета, торчал нож.
Бредун осторожно коснулся ножа кончиком пальца, после выдернул его из земли и стал рассматривать, уперев острием в ладонь и аккуратно поддерживая сверху.
— Иоганна дала?
Инга кивнула. Ей действительно казалось, что нож дала Иоганна.
— Сама дала? Что взамен попросила?
— Ничего. Так просто...
— Ну, счастлив твой бог, баба... Я просил — не давали. Ни Иоганна, ни Вилисса — мать ее — ни за что. И бабка тоже. Даже не показывали, всего один раз — и то... А дед нынешнего Черчека, отца Иоганны, — тот и вовсе слушать не стал, хоть и любил меня... да и я его любил. Я уж решил, что и впрямь легенда все это, бредни — нож Танцующего с Молнией. Собственно, ничего, кроме легенд, и не осталось... Считай, половину помощи оплатила — большую половину.
В руках Бредуна нож выглядел совсем по-другому — не так, как на хуторском подворье, но и не совсем так, как в ночном лесу. Клинок заметно раздался, став шире и мощнее, кожа на рукояти залоснилась и резче проступила вязь узора — словно строка неведомого писания, выжженная на синеве лезвия и обрывающаяся на самом острие.
— Береги его, — Бредун вернул нож Инге и улыбнулся удивительно светлой, юношеской улыбкой. — И жди меня на хуторе. Если этот ваш долдон в мундире объявится и будет к тебе со всякими глупостями приставать — наплюй и не верь. Лейтенанты — они дальше козырька ни ерша не видят. Как, впрочем, и генералы. А теперь зажмурься...
Инга послушно зажмурилась. Бредун взял ее за руку и они сделали несколько шагов. На девятом шаге Инга почувствовала, что уверенные пальцы Бредуна соскользнули с ее запястья — и наугад шагнула еще раз, стукнувшись лбом о невидимое дерево.
Глаза открылись сами собой, и из них посыпались искры. Когда к Инге вернулась способность видеть, она обнаружила, что стоит нос к носу с кольями изгороди Черчекова хутора — вернее, нос к сучку — и сжимает в руке кухонный нож.
За лесом занималась заря.
10.
Стара
земля
свечей
и горя.
Земля
глубинных криниц.
Земля
запавших глазниц.
Стрел над равниной.
Лейтенант приехал к полудню.
Инга как раз помогала Иоганне по хозяйству, сама удивляясь той легкости и естественности, с какой она вписалась в хуторской быт. О прошедшей ночи не вспоминали, словно ее и не было. Где-то в глубине души у Инги тлела уверенность, что Иоганна и так знает все, что произошло в чаще леса и на берегу туманной речки; Иоганна просто обязана была это знать, а уж старый Черчек — и подавно.
Бородач-фермер сперва долго шептался на огороде с лохматым Йорисом и после внезапно подобрел и проникся к Инге душевным расположением, а Йорис все время норовил пройтись поближе к Инге и подмигнуть ей плутовским зеленым глазом — заигрывал, что ли, или намекал...
Нож Инга попыталась вернуть Иоганне, но та молча отвернулась и сделала вид, что ее это не касается. А спустя минуту написала чищеной свеклой прямо на столешнице «Иоганна» — почерк был похож на контуры средневекового города — затем подчеркнула все нечетные буквы и составила из них другое имя (правда, третью и пятую поменяв местами).
Инга.
Инга ничего не поняла, но решила не переспрашивать. И правильно решила.
...Короче, к полудню приехал лейтенант. Он долго выбирался из своего «жука», что-то втолковывая сидящей на заднем сиденьи крупной овчарке — тому самому Ральфу, чей вой Инга помнила до сих пор. Ральф беспокойно мотал головой, настораживая уши и нервно нюхая воздух.
— Сто раз талдычил олуху, — пробормотал Черчек, стоя возле женщин с тяпкой в руках, — чтоб не возил к нам своего ярчука!.. Вот уж дурья башка...
— Ярчук — это порода? — заинтересовалась Инга. — Это вы так овчарок зовете?
— Песья порода, — хмуро пояснил Черчек, непонятно что имея в виду. — Ярчуки на нюх злые... да не то, что надо, чуют. Йорис, кликни братьев, пусть за хатой постоят...
Лейтенант подошел к ним и вяло козырнул. Лицо его являло собой сосуд скорби человеческой, причем сосуд весьма потрепанный жизнью и обстоятельствами.
— Здравствуйте, госпожа Линдер, — голос лейтенанта был печален и тих, — здорово, дед... Вы извините, госпожа Линдер, и не думайте, что я вовсе забыл про вас — я помню, и билет для вас обратный взял... только на той неделе уже, в четверг. Неприятность у нас большая, вот и некогда было...
— Неприятность? — сочувственно спросила Инга. — Какая неприятность?
— Да уж самая что ни на есть... Тела из морга пропали. Этих ваших... или не ваших. Как есть подчистую пропали. Смотритель морга горькую запил, господин майор обещал мне... ну, да это неважно, а эксперты руками разводят и говорят...
— Что дохликов пацюки схарчили! — неприлично громко расхохотался старик, дергая себя за бороду. — Или что головешки деру дали! Прямо в рай, к богоматери за пазуху!..
— Как вам не стыдно! — возмутился лейтенант с совершенно уже цивильными интонациями, но его прервал собачий лай.
Лаял Ральф. На Иоганну. Пес, оказывается, давно выбрался из машины, распугав всех кур, и теперь самовольно вмешался в разговор.
Собака припала к земле в семи шагах от беременной, готовясь к прыжку; хриплый лай клокотал в ее глотке, вздымая дыбом шерсть и наливая злобой горящие глаза — а Иоганна, неподвижная и белая, как полотно, глядела на крупного пса, исходящего ненавистью.
— Ярчук, мать его в три бадьи... — Черчек перехватил тяпку поудобнее, и даже Инга крепче сжала кухонный нож, чувствуя, как обтяжная кожа рукоятки будто прирастает к ее ладони.
— Фу, Ральф! Фу! Назад!..
Кричал лейтенант. Пес не обратил на его команды ни малейшего внимания, собираясь во взведенную пружину...
— Хай, зверь!
У угла флигеля стоял полуголый Йорис. Он был без привычной майки, и Инга в очередной раз поразилась его волосатости. Жесткий черный волос рос у Йориса не только на широкой груди, но и на плечах, и даже на спине вдоль позвоночника (Йорис стоял вполоборота, и часть его спины просматривалась вполне отчетливо).
Из-за плеча Йориса выглядывало встревоженное лицо одного из парней, а сам лохмач словно распрямился, перестал горбиться — и Инге удалось поймать короткий взгляд Йориса, брошенный им в сторону Иоганны.
Мужской, спокойный, забывший себя взгляд. Так смотрит на свою смуглую владычицу варвар-телохранитель из северных лесов, становясь между ней и дюжиной клинков; так смотрит вожак стаи, выходя вперед...
— Хай, зверь! Аррргх!..
Пружина сорвалась. Ральф взвился в воздух, круто меняя направление; и собака, Йорис, его приятель скрылись за флигелем.
Лейтенант рванулся было за ними, но корявые пальцы Черчека-хуторянина уцепили его за рукав, придержав на месте.
— Погодь, не суетись... там и без тебя шуму много случится...
Шуму действительно случилось очень много, причем он был громок и разнообразен. Спустя минуту из шумовой завесы вылетел визжащий Ральф на трех ногах; заднюю правую он поджимал к брюху, но и на оставшихся лапах пес бежал резво и в охотку.
Прыгнув в «жук», Ральф забился под сиденье, и лишь отчаянный скулеж напоминал о случившемся.
— Вы что, собак завели? — тупо глядя на Черчека, осведомился лейтенант. — За домом держите? Завели, да?!
— Не-а.. — равнодушно отозвался Черчек. — Приблудные, наверное. Лишь бы Йориса мне не покусали, а твой кобель нам до подштаников...
* * *
...Короче, в полдень лейтенант уехал. И приехал к полудню, и уехал сразу же, потому что скандал с Ральфом занял очень немного времени. А Инга, спрятав билет в сумку и тут же забыв о нем, принялась вместе с Иоганной промывать, мазать мазями и бинтовать разодранную руку Йориса, прокушенную в двух местах.
Йорис морщился, кряхтел, собирался ругаться — да так и не собрался.
Инги стеснялся.
— Мамаша твоя, Ганна, такие дырки штопать умела, — заявил Черчек, неслышно подошедший сзади. — Ох, и умела... И бабка ее тоже. Ее Бредун учил, а уж он-то мастер на всякие штуки... Пошепчет-пошепчет, пальцами помнет, а то и слюной помажет — никаких трав не надо. Дед мой все пытал его — откуда, мол, да что — а он молчит, сливянку хлещет и улыбается... А к бабам ласковый был, разговорчивый... вроде Йориса, только умнее. Ты вот, Йорис, виду не подавал, а я знаю, что ты Вилу, жену мою, а Иоганнину мамашу, слушать слушал, а терпеть не мог... ну и зря. Бредун ее уважал...
