Впору табличку вешать: «Кабак высокой культуры»!.. И надписи неприличной ни одной нету...
Заходят еще двое — самая что ни на есть деревенщина, разве только не в лаптях. Хотя нет, один в лаптях! И туда же — шапки долой, с порога кланяются, ноги вытирают... как в японских тренировочных залах, додзе по-японски... Только там еще приговаривают: «Здравствуй, зал, я пришел совершенствоваться»!
А тут как? Здравствуй, кабак, я пришел совершенствоваться?..
Батюшки — за стол садятся одновременно и совершенно одинаково. Почище, чем в армии! Так ведь никто за ними не смотрит, вроде бы сержантов тут нет...
Или есть?
Опять хозяин тут как тут, сама любезность, рожа от радушия скоро лопнет.
— Чего изволят Люди Знака?
— Мы нижайше просим Вас принести горячей еды для двух человек и по одной кружке пива каждому, сидящему перед Вами.
— Извольте!
Твою маму!.. С виду — мужики как мужики, только что от сохи, а выражаются — чисто интеллигенты прошлого века! Хотя черт его знает, как тогда интеллигенты выражались, может, еще похлеще меня!..
Ага, жратву притащил... Ну, что теперь?
— Возблагодарим Книгу Судеб за пищу телесную!
— Возблагодарим!
— Спасибо и ласковому хозяину!
— И гостям дорогим — спасибо!..
Так вот он чего от меня ждал! Еще бы, таких слов и я бы дождался... а денег они сразу не дали. Так, вот один встал...
— Спасибо этому дому!
И деньги — на стойку. А хозяин их даже не считает — и так, видно, знает, что тютелька в тютельку...
— Спасибо и Вам. Приходите еще. И пусть свет Книги Судеб озарит Ваш путь...
Вот это да! Как в кино. И в самом деле — иной мир. Какие они все были на хуторе — злые, потные, с колами — а тут только что целоваться друг к другу не лезут! И не спьяну ведь... здесь и пьяных-то — ни одного.
С этими церемониймейстерами надо держать ухо востро. И вообще пора отсюда сваливать, пока меня не раскусили — драться мне сегодня неохота, а на такую вежливость я не потяну. И на дворе темнеет, того и гляди, свечи зажгут... и пиво я допил...
Ну-с, как у них это звучит?
— Спасибо вашему дому, пойдем к другому!
Вроде так? Да не смотри ж ты на меня такими квадратными глазами, я тебе уже заплатил! Забыл, что ли?
Ага, вспомнил!
— Спасибо и Вам. Приходите еще. И пусть свет Книги Судеб озарит Ваш путь, — скороговоркой выпаливает хозяин. Похоже, он очень рад, что я наконец покидаю его богоугодное заведение.
Мы, как болванчики, кланяемся друг другу — кто кого перекланяет. Тут я вспоминаю кое о чем и, вместо того, чтобы направиться к двери, иду к тлеющему в углу камину.
Я лезу в карман, достаю превосходный окурок и прикуриваю от углей, мельком бросая взгляд на хозяина. Он совершенно ошалел, а все посетители просто прилипли гляделками к моей самокрутке.
— Извиняюсь, люди добрые! Я сейчас выйду.
И я поспешно покидаю этот странный кабак. Слишком поспешно. Пальцы снова проходят сквозь ручку. Черт! Но, кажется, никто ничего не заметил.
Плотно закрываю за собой дверь. Снаружи моросит мелкий противный дождик. Явно наши перестарались...
Стою под навесом на крыльце, курю. Похоже, я немного напортачил. Могут и сообразить...
Плевать! А впрочем...
Я с удовольствием давлю окурок на вощеных досках крыльца и смачно сплевываю.
Хреновый из меня разведчик! Грублю, пива много пью... курю еще...
Бросить, что ли?..
САГА О КНИЖНОМ ЛАРЕ
Сигурд Ярроу посмотрел на Книгу. Она была неподвижна — оазис мертвого спокойствия в разверзшемся аду.
Она ждала.
Книга жила, ком мерзейшей мощи природы, спрут тайных знаний, стремящийся вырваться из толщи скал и тройных заклятий; вырваться, выползти через своих владельцев — своих рабов!..
Якоб огляделся — молчал алтарь, черный валун Книги неподвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской.
16.
Благородный муж не отойдет от истины, если станет ограничивать излишнюю ученость посредством ритуала.
— ...Пшел вон! — чавкнула грязь под ногами. — Ххххаммм!..
Я промолчал и лишь оперся о телегу, с которой только что спрыгнул. С неба третий день накрапывало, земля успела раскиснуть и превратиться в липкое месиво, пахнущее давлеными грибами; и настроение у меня было, как у той пегой клячи, что покорно тащила телегу через все это безобразие.
Серая обложная дерюга у меня над головой — результат совместных усилий Тальки и Вилиссы — время от времени трещала по всем швам, пропитывая мир бесцветным однообразием; и я мог не опасаться за свою предательскую тень.
В этой грязи утонула бы и тень архангела с тенью трубы во рту, возвещающей день — или тень? — Страшного Суда.
— Ладно, — сказал я сам себе, засовывая большие пальцы рук за новенький пояс с наборными серебряными бляшками (и где Черчек его выискал?). — Ну-с, что мы имеем дальше?..
В кармане моей городской, привозного синего сукна, накидки завозился Болботун. Я успокаивающе похлопал ладонью по карману — и запечник тут же уцепился за обтянутую полоской кожи кромку и полез вверх, подтягиваясь и болтая ножками.
— Цыц! — шепнул я одними губами, зная, что слуху Болботуна черной завистью завидуют волки в лесу. — Уймись, недоделок!
Я вовсе не грубил запечнику — иного обращения он попросту не понимал, и на просительный тон вообще не реагировал.
Запечник угомонился, и я стал оглядываться по сторонам.
Редкий лес вокруг меня кишел паломниками. Действовали они на удивление слаженно и результативно, без лишней возни и суеты; прямо на глазах возникали шалаши и какие-то сооружения из веток и ткани, напоминавшие палатки или юрты кочевников.
У немногих деревянных домиков, стоявших здесь с самого начала, разжигались костры и устанавливались опоры для вертелов и котлов.
Еще дальше виднелась крыша приземистого каменного здания — наверное, это и был Книжный Ларь, местная святыня. Мне он напомнил беременную жабу, сидящую в осоке — тем более что с запада и юга Ларь окружал глухой на вид частокол.
Не самое удачное сравнение для культовой постройки — но другого у меня не было.
...Кряжистый детина налетел на меня, чуть не сбив с ног, по инерции проскочил еще несколько шагов и остановился, глядя мне в лицо.
Я уже начал было прикидывать варианты, самым приемлемым из которых была попытка спешно уйти от краснорожего торопыги — и внезапно я узнал его. Узнал, и все варианты завертелись в моей голове, колотясь о стенки черепа.
Передо мной стоял Пупырь. Чей нож ковырялся в моих ребрах еще при первом пришествии.
Я машинально обернулся — нет, приятеля Пупыря с дубиной поблизости не наблюдалось.
— Беру на себя! — глотая слова, забормотал Пупырь, низко кланяясь. — Все, как есть, беру на себя, и прошу великодушно простить за Поступок... во имя Переплета, равнодушного и неумолимого...
Он замолчал и виновато уставился в землю. Пупырь явно чего-то ждал от меня — чужого для него человека, поскольку Пупыриная память оказалась изрядно дырявой — он ждал, а я остолбенело слушал его извинения и чувствовал себя полным идиотом.
Уж лучше бы он дал мне в морду! — чего я, собственно, и ожидал — или выругался... Да что ж я, как Болботун, речь нормальную понимать разучился?!.
Беру на себя... простить за поступок...
— Беру на себя, — повинуясь неведомому наитию, просипел я и указал рукой на свое горло — хвораю, мол, голос пропал...
Пупырь просиял, еще раз перегнулся в поясе и умчался по своим делам. А я остался стоять, и только возня запечника в кармане привела меня в чувство.
Я пошевелил пальцами ног — мягкие замшевые полусапожки были немного малы — покачался с носка на пятку и решил держаться прежней личины: состоятельный горожанин, скорбный горлом и незнакомый с прочими паломниками, а посему оправданно молчаливый и неуклюжий.
Черчек заверял, что в это время — в смысле, в самом начале Большого Паломничества — горожан у Ларя почти не бывает. Ну что ж, положимся на его опыт.
И все-таки — извиняющийся Пупырь... Черт меня побери!
Я одернул накидку, прижал к боку трепыхающегося Болботуна и зашлепал к ближайшему, так сказать, кормилищу. И поилищу, поскольку у крыльца дома торчало два бака из желтого металла, где что-то булькало; и три пивных бочки.
Я боялся. Дурацкие шутки, которые я судорожно выдаивал из дряблых сосцов моего сознания, не помогали. Я боялся. Очень. И страх был более материален, чем мое тело.
Плотный, горячий, пахнущий мокрой хвоей страх.
Я остановился у чахлой сосны и принялся наблюдать за группой паломников.
Они собирались кушать. И делали это так же основательно и деловито, как и все остальное. Раз — и столы, похожие на длинные лавки, застелены чистыми скатертями. Два — и миски стоят ровными рядами, а рядом с каждой лежит глубокая деревянная ложка. Три — и две дюжины человек сидят за столами на скамьях. А толстая повариха в ситцевом переднике методично сует половник в казан, и порции дымящегося варева наполняют подставленные миски.
Это было невероятно. Двадцать с лишком сельских мужчин и женщин — я готов был поклясться, что они и знакомы-то друг с другом не были! — за несколько минут сумели все организовать и приступить к трапезе, ни разу не толкнув друг друга, не повысив голоса, не забрызгавшись, не заняв чужое место, не...
Я почему-то вспомнил Ингин рабочий шкаф. Каждая папка моей жены знала там свое место, каждый карандаш — отведенный только ему стаканчик, любая книга мгновенно находила свою персональную щель между прочими... Эти люди — собравшиеся пообедать крестьяне, паломники Книжного Ларя — они словно умели безошибочно ориентироваться в возникающих ситуациях, и входили в пазы бытия, уготованные им, легко и без скрипа.
Повариха унесла опустевший казан, потом вернулась, подсела к столу, сразу же растворившись в массе паломников — и все стихли, когда поднялся пожилой усатый крестьянин в расшитой жилетке поверх длиннополой рубахи навыпуск.
До того он молча сидел во главе стола.
— Возгласим Фразу, Люди Знака, — размеренно произнес он, воздевая руки к хмурому небу. — Крабат Орша, Господин Фразы от Лесных Промыслов.
— Человек Знака Ах, с Глухой заимки, — сказал сидевший справа от Крабата мужчина лет сорока с острым прищуром охотника.
Рядом с ним встал горбоносый и чернявый парень.
— Человек Знака Стэнч из Бяков, — он кивнул, сел и взял ложку.
— Человек Знака Кимбер с Плохих Пахот, — сообщил следующий за ним, кучерявый мужик с печальными синими глазами.
И тоже взял ложку.
— Менора, — худенькая девочка, казалось, сейчас переломится в талии. — Человек Знака Менора Ахова.
Они называли имена, и это было четче армейской переклички, потому что не было привнесено извне, не было продиктовано кем-то...
На миг мне почудилось, что эта аккуратность у них на уровне внутренней потребности, — и притихший было страх внутри меня расхохотался, приплясывая на месте.
А потом я понял, в чем дело, и одно-единственное слово вспыхнуло в моем мозгу, и в ответ этой вспышке ярче разгорелась та крупица, что тлела во мне Даром Вилиссы. Большая часть его попала к Тальке; к Баксу, похоже, не попало почти ничего, ну а я с тех пор — когда мы вошли в проклятый флигель с разобранной крышей — ни разу не ошибался в выборе направления.
И в направлении размышлений — видимо, тоже...
...Одно-единственное слово.
Ритуал.
Поведение паломников было строго ритуализировано, от возведения шалашей до принятия пищи и накрывания стола; но весь ритуал был до того обыденным, незаметным и серым, что я не сразу почуял его обволакивающее присутствие.
Каждый знал, что и как он должен делать, чтобы всем было хорошо, чтобы все получалось; каждый шаг был расписан в мелочах, и обыденность превращалась в церемонию. Ритуал въелся им в душу, пропитал плоть, растворился в крови...
Даже ложки они брали одинаково — кончиками пальцев, а после происходило какое-то ловкое движение — и вот уже ложка зажата, как положено.
Как положено.
И вежливый, обходительный Пупырь — он же явно бормотал нечто установленное, обязательное, ритуальное!.. Он делал это чуть ли не радостно, но уж во всяком случае машинально; и мое первоначальное молчание выбило его из колеи почище удара дубиной.
Он не знал, что делать! — и когда я случайно угадал положенный ответ, или почти угадал, Пупырь был счастлив.
Что же я просипел тогда Пупырю?
Что?!
Беру на себя...
Что я брал на себя? Господи — что?!
Неужели последствия поступка... Какого? Того случайного толчка, которого я бы даже и не заметил, если бы Пупырь не остановился... ну, выругался бы в крайнем случае...
А если бы заметил? Это что — поступок?
...прошу великодушно простить за Поступок...
Это — Поступок?!
Перекличка обедающих закончилась.
— Да не сотворим мы ничего, колеблющего Переплет! — подвел итог усач в щегольской жилетке и первым принялся за еду.
Я стоял в пяти шагах от них, и ни одна зараза не предложила мне присоединиться. По-моему, им это даже не пришло в голову.
Как участникам ритуала королевского миропомазания не приходит в голову сплясать джигу перед троном.
Они возгласили Фразу, и постороннему в ней не было места.
17.
Будучи вне дома, держите себя так, словно вы принимаете почетных гостей. Пользуясь услугами людей, ведите себя так, словно совершаете торжественный обряд.
Еще с полчаса я рассеянно бродил между деревьями, исподтишка наблюдая за паломниками и прижимая к боку накидку, в кармане которой буйствовал оголодавший Болботун.
Я был не менее голоден и прекрасно понимал запечника. Но вмешиваться в скрупулезность ритуала, царившего вокруг, в жестко организованную последовательность мелочей...
Опасно, однако!
Вот вам два слова — «опасно» и «однако». Вроде бы похожи, и букв поровну, и строение близкое, а смысл разный, и не спутаете вы их никогда. Переставь в них буквы местами — вовсе бессмыслица получится!
Вот вам два человека — я и Пупырь, или этот чернявый Стэнч из каких-то Бяков. Вроде бы похожи мы, и руки две, и ноги две, и голова одна... а поставь нас на место друг друга — еще похлеще бессмыслица выходит. И только мертвый не заметит, что чужое наглое слово самозванно затесалось в привычно-ритуализованную последовательность букв, знаков, слов, фраз, жизни...
Ритуал Бытия, так сказать... вот ты какая, жизнь загробная!..
Впервые моя нахрапистая идея проникнуть в Книжный Ларь показалась мне безнадежной. Если в обыденности разнообразной я еще мог на что-то рассчитывать, то в обыденности ритуальной — у меня не было ни единого шанса.
Ни единого.
Словно я хотел избавиться от своей тени при ярком солнце.
И тут я увидел ее. Ту самую хрупкую девчушку-подростка, которая усердно возглашала Предобеденную Фразу третьей... или четвертой после усатого тамады.
Как же ее звали?.. черт, не помню...
Видимо, она уже довольно долго вертелась вокруг меня, старательно изображая безразличие — губки поджаты, тонкие ручки заняты легкой плетеной корзинкой, и глаза наивно хлопают неправдоподобно длинными ресницами, поглядывая то на меня, то куда-то в сторону.
Менора! Ее зовут Менора!.. Ухова.
Или Ахова.
