Потом я обнаружил, что до сих пор держу Черчекову тяпку — но это уже потом, когда Бакс говорил мне разные успокаивающие слова.
— У каждого свое оружие, — говорил он, — просто его надо сперва найти. Например, кому-то человека застрелить — раз плюнуть, а вот ножом ни в какую... Только представит себе, как лезвие в тело входит, как кровь ему на одежду выплескивается, как руку надо рывком назад — все, пиши пропало. Или саблей — запросто, а дубиной или топором — ни за что. У каждого свое оружие, Таля. Иному умереть легче, чем убить, и это тоже — оружие...
— А ты? — всхлипнул я, и Бакс осекся, нахмурился и замолчал. — Ты же не выбираешь!..
— Я сам — оружие, — непонятно и глухо ответил он. — Не приведи Бог кому другому...
Я выронил тяпку и побрел в дом.
Я — трус. Вила специально не позвала меня, когда они стали хоронить убитых Боди, но я пошел сам — что я хотел доказать самому себе? — и ворочал твердые, как поленья, трупы, внутренне содрогаясь; помогал таскать тела к опушке, где мы вырыли большую яму, и долго стоял у засыпанной могилы, шепча слова, приходившие на язык неизвестно откуда.
Вила одобрительно поглядывала на меня и молчала.
Своих мы зарыли поодаль, и там я тоже постоял, сколько надо.
Вечером Вила учила меня раскидывать Сеть. Это было трудно — словно недавно ослепший человек учил прозревшего слепого от рождения видеть мир — но я с третьего раза сообразил и вошел в нужный ритм.
Я чувствовал себя огромным пауком, нависшим над хутором, и нить за нитью невидимая клейкая паутина опутывала местность вокруг нас на полдня пути во все стороны. На северо-восток — почти до самого Переплета. Сначала было сложно отсеивать сигналы от настырного зверья и птиц, прорывавших паутину, но постепенно я настроился — тем более что посыл от приближающегося человека был бы совершенно иным по звучанию. А от Страничников — тем паче.
Бакс, выслушав мой рассказ о Сети, немного расслабился и прекратил бурчать, что «пора немедленно рвать когти». Черчек заявил о своем намерении идти в Ларь вместе с нами, Вила тоже кивнула с обреченным выражением лица, а Бакс минут пять расспрашивал меня о Сети и наконец согласился на уговоры старика обождать с уходом до очередного Большого Паломничества.
— Если уж шухер, — выразился Бакс в своей обычной манере, — так лучше чтоб при большом стечении народу. Авось, не все тут раздолбаи, да и недолго ждать осталось...
Я тихонечко вызвал Вилиссу на крыльцо, оставив Бакса с дедом и Щенком Кунчем допивать заветный кувшин, поминая умерших.
— Вила, — сказал я без обиняков, — что надо, чтобы Даром — убивать?! Научи!.. ну пожалуйста...
Она смотрела на багровые прожилки заката и не отвечала.
— Научи! — упрямо повторил я, чувствуя, что сейчас расплачусь, и стыдясь подступающих слез.
— Не могу, — прошептала она. — Не учат этому. Пока в тебе самом смерти нет — не сумеешь.
— Я уже умирал, — возразил я, — значит...
— Ничего это не значит. Нет в тебе черного света, а без него Даром убивать — убивать даром...
— А когда он во мне будет, этот черный свет?
— Ох, чую, будет, — пробормотала Вилисса, и я остался на крыльце один.
Лес стоял сплошной стеной, но краешек солнца слегка просвечивал из-за деревьев, и на миг мне показалось, что этот свет — черный.
Я — мальчишка. Впервые я понял...
Если я это понял, то, может быть, я уже не совсем мальчишка?..
25.
И юности камни
изъедены снами,
на дно размышления
падают сами.
«Далек ты об Бога,» —
твердит каждый камень.
ЧЕЛОВЕК ЗНАКА АХ — ОХОТНИК С ГЛУХОЙ ЗАИМКИ
...Впервые я по-серьезному заговорил о Нем уже в городе, на базаре. А вспоминал до того — раз сто. Еще со Дня Чистописания, когда мы с Менорой наткнулись на этого странного паломника в Книжном Ларе. Там, в Ларе, он и исчез, после беседы нашей ночной. Сам я не видел, как и где он пропадал — утонул в Чистописании, не до того было — зато другие кое-что видели, если не врут. А пускай и врут — иное вранье трех правд стоит...
Ведь слышал же в детстве своем незабытом то ли сказку, то ли пророчество о Нем — Том, Кто Возьмет на Себя! Слышал — да не верил. Сказка — она и есть сказка. Я уж и забыл ее почти, когда это случилось...
Помню, доча ко мне подбегает, глаза круглые, испуганной радостью лучатся; за рукав хватает: «Папка! — чуть не плачет в голос, — там человек один... на себя берет!»
Я сперва не понял.
— Что, — спрашиваю, — берет-то?
— Все!..
Вот тут-то я сказку и вспомнил, будто вновь пацаном заделался.
Переночевал он у меня в хибаре, за житье-бытье покалякали — и небо над ним не разверзлось, за дела Его окаянные, и Переплет не шелохнулся, комары — и те Его не больше, чем меня, кусали! А утром ушли мы с Менорой к Ларю, а Он заспался с устатку. И не виделись мы более. Пропал Он. В Ларь, сказывают, ушел. Вовнутрь.
И не вернулся.
Только так крепко мне это в душу запало, что стал Человек Знака Ах — охотник с Глухой заимки — не в ту строку становиться. Видно, подошло время, когда не всякое лыко в строку... Задумываться я невпопад стал, слова положенные говорить забываю, дела не все по обрядам вершу; а после и до того дошло, что в неурочное время на промысел отправился.
Шел — и боялся. Мало чего промысловики боятся, а тут разобрало. Обряды, конечно, обрядами, да только слова — они и есть слова. Пустым словом, как известно. Переплет не колеблется. А вот на промысел выйти, когда вся твоя Фраза по домам рассиживается — это уже Поступок. И вряд ли он добром от Переплета отразится.
И точно — как в Книгу глядел! На третий день у Дурного Лога в болото провалился. Ну не было там зыбуна, отродясь не было, всякий скажет!.. тамошние трясины — смех один.
Вот мне смех тот боком и вышел.
Провалился я крепко. «Ну, — думаю, — получи, Ах- неверующий, воздаяние горькое! Был охотник — и нет его, нахлебался Поступком по уши!»
Ведь ежели Переплет за дело платит — все, пиши пропало, не выберешься.
Раньше я бы и рыпаться не стал — принял бы, как должное, и сгинул бы в том болоте. А тут смотрю — стоит неподалеку у осинки чахлой Он. И осина та сквозь Него просвечивает, хотя до нее — рукой доплюнуть.
Видение, стало быть...
Постоял Он, помолчал и говорит тихо: «Что, Ах-охотник, забыл Меня?»
— Не забыл, — хриплю, — помню!.. руку, парень, руку дай...
«Нет, — качает Он головой непокрытой, — я тебе такому руки не дам. Не человек ты сейчас, а вошь Переплетная. Ведь говорил же тебе в Ларе — все, мол, на Себя беру. А ты тину глотаешь и пузыри пускать боишься! Сам себе руку подавай, Ах-охотник, а Я свое взял, и с Меня хватит...»
И так мне тошно от слов Его стало, что тина вонючая молоком парным показалась...
Топорик у меня в руке — ровно сам впрыгнул. Рванулся я лосем сохатым, осинку ту с перепугу с двух ударов свалил, поперек трясины деревина легла, я сверху, уцепился, дальше не помню...
...Стою на кочке, весь в грязюке, поджилки трусятся — но живой! Живой, братцы! Один стою, никого рядом, только будто кто меня слегка по плечу похлопал. Ветер, что ли?.. так не было ветра. Кто его знает — может, и вправду повезло; а может, действительно Он на Себя взял — потому и спасся?
Тут уж я крепче об этом задумался. Не сразу, а после, когда у костра от страха смертного отходил. И вышло по моему разумению, что парень этот — Он воистину! А мне, значит, обалдую немытому, честь великая выпала Его на ночь приютить и вроде как благословение получить. Вот и знак тому — спасение мое!
Ну как я мог молчать после этого?
...Сперва с дочкой парой слов перекинулся. С кем же еще, как не с ней — нет у меня больше никого...
— Помнишь, — говорю, — того...
Хотел сказать «парня», да как-то не сложилось. Не то слово.
— Ну, того, которого ты в Ларе... Его, в общем.
— Помню, — отвечает.
И все как-то странно на меня поглядывает — вроде ждет чего. Видела, небось, как я в болотной коросте с промысла приполз... Она ждет, а я молчу, как дурак. Не идут у меня слова с языка, ровно онемел. Только стою столбом — как тогда, на кочке — и улыбаюсь чему-то. А Менора тоже улыбается и уходит в избу, будто все у нас с ней оговорено, и не о чем больше толковать.
У порога остановилась и долго-долго косилась на меня через плечо — совсем как Лайза-покойница перед тем, как ее то ли дерево, то ли Боди...
Поговорили, значит. Эх, пророк из меня...
Парни за ней бегать стали, за Менорой моей. Не по возрасту вроде им, лопухам тощим, зеленым — да и Меноре-то рановато, ежели по обычаю. Так увиваться для порядку не запрещено, поскольку за недобрый Поступок с девкой Переплет таким эхом громыхнет, что после некому каяться будет — вот они скромным табуном и шастают.
Разок застал их всем скопом на полянке одной потаенной — Менора у меня лисичка, ей места ведомы — нет, гляжу, ничего срамного или еще какого! Сидят кружком, а доча моя руками машет и что-то им втолковывает.
Я по лесу тихо хожу, меня парням не учуять... зато доча встрепенулась и глазами по кустам, по кустам...
Вышел я.
— Что, — говорю, — Люди Знака, добра вам всем полную пазуху, дома работы не нашлось? А то перегреетесь, сок внутри забродит да в голову и треснет не ко времени...
Сидят, помалкивают. А на меня смотрят — словно я им каждому по мешку куньих шкурок задаром отвалил. Мне аж неловко стало.
— Папа Его тоже видел, — это Менора моя вовремя влезла, вся в отца девка... — Правда, папа?
Я уже уйти хотел, а кивнул — ну так, не подумав, кивнул...
Тут они вообще на меня вылупились — ровно чудо какое узрели. Чувствую, краснею я, а при моей роже краснеть не положено. Ушел. Но смекнул, о чем Менора парням рассказывала. Ладно, пусть, слова Переплет не колеблют, а в случае чего — Он все на себя брал, и Менорин Поступок пускай заодно несет.
Вот брякнул, не подумав, и стыдно стало, словно вновь Он рядом стоит и головой качает...
На другой день, сам не знаю с чего, снова на охоту засобирался. Опять же умом понимаю, что не положено, и еще недели две-три не будет положено...
А, думаю, пойду — авось, сойдет!
И точно — сошло. Да не просто сошло, а очень даже сошло! Домой добычу еле донес, пот со лба утер и немедля в город нацелился — шкуры продавать. Деньжата как раз к концу подходили.
Правда, на промысел не в сезон сбегать — это одно, а вот товар в город не в сезон вывезти, Страничника своего не спросясь ни капельки — это совсем другое дело. Тут Поступок поболе будет. По лесу-то я один хожу, сам себе и Знак, и Слово; а в городе, на людях, Фразы длинные, немерянные...
Встрянет Ах поперек — что с ним станется?!
Да и шкурки-то так себе были. Зверь в межсезонье линючий, за такой мех много не дадут... Кстати, может потому и нет ни охоты, ни торговлишки особой в это время — а вовсе не потому, что так в Книге записано?
Косились мне в спину, нехорошо косились, когда я телегу со двора выводил — хоть и в рань несусветную собрался, чтоб глаза не мозолить... И все равно ни от глаз, ни от языков людских не ушел.
Ну да ладно, хрен с ними, который редьки не слаще... Тем паче, что дорога на удивление гладкой вышла. И лошадка за три дня не обезножела, и погодка баловала, и с харчами неплохо, а в одном трактире даже на дармовщинку подкормили...
В город приехал — там базарный день, торговля в самом разгаре. Я в шкурный ряд залез, товар разложил, жду, что дальше будет.
Один я в ряду, один на весь прилавок. В дальнем конце хмырь какой-то из местных, городских; лежалое старье сбывает — и все.
Начали вокруг меня горожане собираться. В основном Люди Знака, но пара-тройка и Хозяев Слова затесалась. Прицениваются для порядка и отходят в сторону — пошептаться. Будто у меня три носа выросло, а им завидно.
Зло меня разбирает, а тут один Господин Фразы подвалил — по всему видно, из купеческой старшины. Сам долговязый такой, как аршин проглотил, а щеки пузырем, будто он там кучу добра от глаз завидущих прячет.
— Да будет жизнь твоя долгой и удачливой, Человек Знака! — шепелявит он мне. — Позволено ли мне будет спросить, почем торгуешь?
Ну, я ему и заломил — и за шкуры, и за косые взгляды моих односельчан, и за позор мой, и за торговлю в неурочное время; а пуще всего — за страх, что внутри скребся, и за злость мою, из болота вынесенную.
Он и не моргнул. Лишь лениво так спрашивает:
— Не много ли берешь, Человек Знака? Снесешь ли все, что наторгуешь?
Гляжу я на купца и думаю — не про то он спрашивает. Вроде и разговор у нас торговый, да больно лица у зевак внимательные. Потом по рядам глянул — показалось мне внезапно, что за поворотом Его увидел — нет, привиделось, один я среди этих...
Так мне погано на душе стало, что хоть в Переплет лезь!..
— Все, что беру, — отвечаю, — то забота моя да еще Его. Оттого знаю — снесу или надорвусь, а не испугаюсь.
— Кого это — Его? — купец интересуется.
А я возьми да и брякни:
— Того, Кто На Себя Берет!
Постоял купец, мордой бритой покривился и спокойно отвечает:
— Пойдем ко мне в дом, Человек Знака. Весь твой товар беру, и цену сказанную плачу, не торгуясь. А не хочешь сейчас идти, так заходи к вечеру. Не лишай меня гостя, а себя — удачи. Спросишь, где дом Господина Фразы Зольда Рыжеглазого — любой покажет...
Через миг — ни зевак, ни Рыжеглазого. А на прилавке передо мной мешочек кожаный, золотым звоном течет. Задаток...
...Заехал я вечером к нему, к Зольду этому. Шкуры завезти-то надо? Надо. Вот и завез, за этакие деньжищи!.. А там меня в дом чуть не силком заволокли, а в доме — народу! Даже два Страничника невесть откуда взялись. Лица у всех сытые, да глаза изголодавшиеся. Ждали они меня, что ли?..
Видно, ждали, только не меня. Его ждали. Давно ждали.
И стал я им рассказывать — откуда и слова-то взялись...
26.
Христос остроскулый и смуглый
идет мимо башен,
обуглены пряди,
и белый зрачок его страшен.
АНДЖЕЙ
Кто я?..
Я — Глава. Я — Глава над белыми почтительными Страничниками, над подобострастными Господами Фразы (которые только думают что они — Господа), над многочисленными Хозяевами Слова и над бесчисленными Людьми Знака.
Я — Глава над всеми. А надо мной — только Она. Книга. Она надо мной, и подо мной, и вокруг меня, и во мне — потому что я не просто Глава над людьми.
Я — ее Глава. Надо понимать, не единственная. Но я — живой, а остальные — написанные.
Так что в каком-то смысле я единственный. И Книга знает это. А я знаю, что без меня, без живой человеческой души, сила Книги бессильна.
И все-таки во мне течет Сила. Ее Сила. Во мне бурлят, пенясь давними событиями, страсти многих людей, чьи судьбы записаны в Ней. И моя судьба тоже принадлежит Ей. Я уже успел понять, что всем Страничникам в прошлом было предложено, как и мне, принять участие в упорядочивании здешнего мира. Самые умные, самые гордые — ко всем Зверь- Книга подобрала ключик, каждого прочитала до конца. И вчерашние бунтари — сегодняшние Страничники.
