Столкнулся с парнем взглядами: искры брызнули.
"Тыр-быр, тыр-быр!" – залопотал по-своему, по-магометкиному. Он лопочет, плюется, а Федьке слышится: "Колдун! гадом буду – колдун!" От жары, наверное. Мало ли чего не услышится от жары да от снов дурацких.
Сам по-ихнему заговоришь – не заметишь.
Тыр-быр, быр-тыр…
Тут господин хороший возьми и повернись. Ни дать ни взять, породистый сеттер след взял. И не на татарчонка – на Федьку глядит. Красивый сам собою, господин-то, а в глазницах, за ресницами девичьими – не глаза, стекла бутылочные. Зеленые, мутные. И блестят двумя горлышками, отбитыми в пьяной сваре: не опасешься – полоснут насмерть.
Развел Федор руками.
Указал вослед татарчонку – тот прочь пылил, аж пятки сверкали. Вон, дескать, в чем дело. Ты, дескать, барин-растабарин, не ловил бы мух, не считал ворон; не торговал бы абрикосов.
А то быть тебе в сильном накладе.
Понял господин Федора. Улыбнулся светло, с благодарностью, встопорщил рыжевье усов. К забору направился: походка легкая, гордая. Плечи широченные вразлет.
Орел.
– Спасибо вам, голубчик, – говорит. – Спугнули воришку. Поймите: не денег жалко. Деньги – пыль, пустяки. Металл презренный. Есть у меня в портмоне две фотографии: жена-покойница и дочка. Вот их жалко было бы, хоть плачь. Да что я вам толкую, сами взгляните…
Сюртучная пара на господине, под пальто, цвета песка морского. Ушла рука в песок, вынырнула с добычей: кожаным портмоне. Достала фотографии, протягивает: смотрите, мол!
Посмотрел Федор.
На одной карточке – женщина средних лет. Или старше. Чем-то на Княгиню похожа, но больше непохожая. Кожа восковой бледности, лик иконописный, по овалу вычерчен, ночные глазищи распахнуты в пол-лица, губы сжаты-стиснуты – не дай бог, словечко на волю вырвется! Так не губы, так кулак сжимают. А на второй карточке барышня взахлеб хохочет. Совсем молоденькая; симпатичная. Шляпка набекрень, воротничок кружевной, и еще что-то – в лице? в тенях? фотограф шутки шутил?! – отчего у парня мурашки по спине.
– А-а, – ну, это у Федора от старого осталось, привычка.
Забрал господин карточки.
Взял Федора под локоток.
– Идемте, – говорит, – голубчик. Я вас чем-нибудь угощу. Иначе мне совестно перед вами будет.
Прохладой от господина тянет. Сквозняком. Будто и не господин он вовсе, а щель оконная. Вот ведь диво! тут откуда-то издалека ротмистр-юродивый подмигнул, напомнил о себе. Тоже ведь прохладный был, пока не потеплел. И еще: голову Федор готов на отсечение дать – видел он этого ротозея в пальто.
Раньше.
И при таких обстоятельствах, что лучше те обстоятельства врагу подарить, да проследить, чтоб не выбросил враг тайком.
А память юлит, выскальзывает.
Змея.
– Ладно, угощайте, – безнадежно соглашается парень. – Мне только корзины прихватить…
* * *Налево от ворот базарных столики были под навесом.
Кондитерская.
От вина Федор отказался. Стакан сельтерской с сиропом, с вишневым, и эклер с кремом, похожий на мороженую картофелину – хватит. А господин себе и вовсе ничегошеньки не взял: сказал, не любит сладкого.
Сигарой попыхивает, моргает на парня из-под густых бровей.
– Нравитесь вы мне, голубчик. Видно, это судьба. Знаете, что я вам предложу?
– Знаю, – отвечает Федор, по уши в сладкой жизни. – Предложите работу. В ученики к вам идти или там в подмастерья. Не вы первый облагодетельствовать норовите. Уж простите за откровенность.
Краешки рта у господина приподнялись. В мутной зелени глаз искра случайная мелькнула. Левая бровь сломалась пополам, изломом вверх дернулась.
Улыбка, значит.
Смотрит Федор на господина: вот ведь лицо себе отхватил, породистый наш! Ни смеха на это лицо не примерить, ни плача, ни тебе ярости, ни тебе пьяной скорби! Рот дрогнул – улыбка; бровь на бровь наехала – гнев; скула туже обтянулась – бешенство. Горбатый нос слегка ноздри раздул – убьет сейчас, пожалуй. Из дерева лицо резано, из самых твердых, драгоценных пород. Паз к пазу, скрепы к скрепам, клеем залито намертво.
Красота незыблемая.
– Ну, вы, голубчик, и сморозили. Я если кого-нибудь и беру (верней, раньше брал!), то уж никак не в ученики. И без подмастерьев вполне обойдусь. Хотя в чем-то вы правы: попадись вы мне мальчонкой, я бы вас наверняка через Департамент Надзора в закрытый Кадетский корпус определил. По всем статьям подходите: рост, сила, нечувствительность к внешним раздражителям. Эмоциональные пики сглажены. Вы что, действительно меня не помните? А я-то вас сразу признал…
И бутылочные горлышки в его глазницах к Федору – острыми краями.
Полоснули наискось по памяти-змее.
Вот он, господин хороший, этот ротозей, этот аристократ, этот ДИДЕБУЛИ (ай да слово! и откуда только?..) – вот он, напротив, в цивильном костюме…
– …вы не ожидали нашей встречи, милая госпожа Альтшуллер?
Он стоит перед Княгиней. Смуглый, широкоплечий красавец, одетый почему-то в цивильное. Толстые пальцы вертят брелок: рука из бронзы сжимает меч. Лицо дышит радушием: ни дать, ни взять, встретил приятную знакомую.
И не в морге мордвинском – на бульваре, летом.
– А-а, – само собой выдохнулось у Федора Сохача.
Нагулялся, выходит.
Вкусил барской жизни, пора и честь знать.
Господин понял. Еще раз улыбкой лицо свое тронул. Протянул ладонь, успокаивающе похлопал парня по руке. Толстые пальцы у господина-легавого, рыжей шерстью обросли. Из самого Мордвинска в Севастополь дотянулись.
Бежать?
Куда?!
– Вы, голубчик, лучше кушайте эклер. Сельтерской запивайте. И если увидите милую госпожу Альтшуллер, передавайте ей душевный привет от князя Джандиери. Спросите: почему? Почему я не зову городовых, почему не велю хватать вас и тащить в каталажку?! Все очень просто, голубчик…
Наклонился вперед князь Джандиери. Будто орел на скале добычу внизу углядел, да только сыт орел покуда. И сквозило в наклоне этом: захочу удержать тебя, парень, так один удержу. Без городовых.
А вот не захочу.
Веришь?
– Я теперь частное лицо, голубчик. Вот уже третий месяц. Дачник, понимаете ли, меж иных дачников. Столько лет кричал державе в уши, вопил гласом вопиющего: не ветки, корень рубить надо! Глухая держава оказалась. Маразм у державы старческий. Вот я и подал в отставку; вот держава мою отставку и приняла. Значит, как добропорядочный гражданин, ничем более родной державе не обязанный, я вполне могу сидеть с вами в кондитерской. А после мы разойдемся в разные стороны. Кстати, вот вам моя личная визитная карточка.
Кофейный прямоугольник с золотым обрезом.
Лег перед Федором; выпятился шрифтом.
"Князь Шалва Теймуразович Джандиери; полуполковник в отставке."
– Ваш побег, голубчик… Впрочем, не ваш. Вы там, простите, хвостом случайным болтались. Побег госпожи Альтшуллер и этого… Пикового Валета лег пятном на мою репутацию. Ведь это я их на поселение переводил, под свою ответственность, вот и аукнулось. Ну, и еще кое-что, прежнее, о чем вам знать не обязательно. А я рад. Ей-богу, рад. Оказалось, быть частным лицом гораздо веселее. Это как брать и давать. Знаете, об этом есть у великого Шоты из Рустави?
И князь, зажмурившись, звучно продекламировал:
И Федор подавился липким кремом, когда понял – это он, Федюньша Сохач, вслух подвел итог сказанному:
Сжалась крепкая ладонь на Федькином предплечье. Не от желания удержать, схватить – от удивления.
Новые искры сверкнули в бутылочных глазах князя.
– Голубчик! оказывается, у вас это так далеко зашло? И за такой короткий срок? А ну-ка, ну-ка, очень интересно… Давайте со мной на два голоса: мепета шиган сиухве, вит едемс алва ргулиа…
– Ухвса морчилобс ковели, – машинально продолжил парень, катая на языке чужие, гортанные слова, – игица, вин оргулиа.
– Сма-чама-дидад шесарго, деба ра саваргулиа?
– Расаца гасцем шения, рац ара-дакаргулиа…
– Превосходно! Натуральный месхетинец! Голубчик, вы обязательно, обязательно передайте госпоже Альтшуллер о нашей случайной встрече. Я бы с удовольствием поболтал с ней обо всем этом… как частное лицо. Исключительно как частное. Вы мне верите?
– Нет, – Федор допил сельтерскую и поставил стакан на стол. – Не верю. Играете вы со мной, ваша бдительность, как кот с мышью. Мало в острогах народу? не с кем и без Княгини поговорить? Зовите лучше городовых.
Откинулся князь Джандиери на спинку стула:
– Мало, голубчик. Крайне мало. А таких, как госпожа Альтшуллер, и вовсе единицы. Вы что, всерьез полагаете, будто всякий гнилой домушник или, извините великодушно, «фортач» – непременно маг? и непременно в законе?! Братец вы мой, да вам подобных – едва ли десять процентов от всей криминальной среды! Вы – редкость, исключение, а не правило!
Странно: даже при этой пылкой тираде лицо князя оставалось спокойным.
– Голубчик, наше замечательное законодательство просто-напросто вытеснило таких, как госпожа Альтшуллер, на обочину, в тень! Вместо понимания, изучения, лечения, наконец, или радикального вмешательства – резервация! Плохо контролируемая резервация! Вам удивительно это слышать от отставного полуполковника из «Варваров»? Так больше ни от кого вы и не услышите ничего, потому что никто в специфике дела и не разбирается! Ладно, что я вам буду пересказывать суть моего былого рапорта…
Встал князь.
Напомнил:
– Визитку не забудьте, голубчик.
И ушел, не оборачиваясь.
* * *Как Федор до тех комнат меблированных, где актеры Московские Общедоступные квартировали, добрался – сам не помнил. Будто на веревке парня тянуло, да еще и совсем в другую сторону. Но добрался. Передал корзины кому надо; сдачу до копеечки. Выслушал, чего следует. И овощи дрянные уродились, и укроп некучеряв, и сливы в жмени мятые.
И меду непонятно зачем накупил.
Дурак ты, братец.
Кивнул Федор: да, дурак. Исправлюсь. А в голове другое: врал князь-легавый? правду сказал? как дальше быть?!
Кинулся Рашельку искать. Ушла, говорят актерки, а актеры поддакивают в терцию. Час назад ушла. Ей сегодня не играть. После вчерашнего успеха, когда Розалию Самуиловну без репетиций в спектакль ввели, в фарс ялтинского комедиографа Антоши Чехонте "Вишневая чайка", а Розалия Самуиловна весь зал в лежку уложила, сам генерал-губернатор чуть животик свой изрядный не надорвал – выходной у актрисы теперь.
Здоровье поправляет.
Заметался Федор по улице – что делать? кто виноват?! – тут веревка невидимая на шее и стянулась петлей.
Волочит парня по Севастополю прямиком на Графскую пристань.
И не захочешь идти, а ноги сами несут.
– Феденька! – слышит. – Феденька, скорее!..
Вон у пристани баркас рыбацкий полощется. На веслах греки хмурые: что ни грек – капитан. В смысле, норов капитанский. А посередке баркаса Княгиня рукой машет.
– Скорее!
Прыгнул Федор в баркас.
– Слышь, Княгиня! – в самое ухо шепчет. – Я сегодня…
Отмахнулась от него Рашелька:
– Некогда, Феденька! Туз из Балаклавы за нами прислала. Велела: одна нога здесь, другая – там! Ой, неладно что-то!..
– Да Княгиня же! Да слушай!
Полоснула фея-крестная крестничка взглядом. Наотмашь. Уж лучше бы по морде съездила, что ли?! Не так больно было бы.
– Закрой рот, Федор! Не до тебя! Понял?! или язык вырвать?!
Только и вышло у парня, остаточком:
– Важное ведь… видел… аж сердце захолонуло…
– Что видел? Во сне, небось? как я с тобой…
То слово, которое сейчас Княгиня, не покраснев, сказала, Федор знал давно. Почитай, от рождения. Так в Кус-Кренделе "это самое" называли, все, кто ни попадя.
Но вот так, в лоб… при чужих!.. от НЕЕ!..
– Угадала, значит, – помолчав, добавила женщина, нервно кусая губы. – Пустяки это. Заруби на носу, Феденька: пустяки. Рано, правда, началось… зато скоро кончится. Ты потерпи, оно пошуршит, и пройдет. И Тристана-Однолюба из себя не строй: у всех так, и у меня точно так же было. А то опять жениться полезешь…
Тут и вовсе обиделся парень.
Надулся петухом индейским, замолчал.
А напротив Федора, на скамье, старичок-толстячок дремлет. Саквояжик у ног примостил. Пушок седенький вокруг маковки загибается вверх, навроде ушей у сыча или там рожек. Белая бородка клинышком, щечки румяные, в глазу левом монокль блестит, на золотой цепочке. И костюм на старичке колером точь-в-точь как у князя Джандиери. Дорогой костюм, твидовый, пиджак о двух бортах, жилетка, галстук по красному полю горохом крупным обсеян…
– Княгинюшка! – поет старичок дискантом, а глаз не открывает. – Где ж ты такого славного вьюноша подобрала, Княгинюшка?! Ласковый, глупенький… везет тебе на крестничков, милая моя! Мне б твой фарт!
Румянится стариковское личико, лоснится, будто попка младенческая. Будто сплошь вазелином «Флер-де-Флер» намазана, от пролежней. Только дитятину попку дорогую мамаша-папаша, бабуля-дедуля целуют, не нацелуются – а старичка взасос чмокнуть…
А, Федор? слабо?!
Чует Федор: слабо. Генерал жандармский, и тот не заставит.
И еще дурное примерещилось: вроде бы вместо ответа хотела Рашель плюнуть старичку под ноги.
Под дорогие туфли крокодиловой кожи.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЕсли внимательно посмотреть в глаза румяному старичку, если прищуриться, дабы не ослепнуть, то увидится:
…ограда.
Невысокая; кованая. Человек стоит, опершись о чугунные завитушки. Там, по другую сторону ограды, играют дети. Возятся в песке, крепости строят, дороги прокладывают; двое сорванцов, оседлав хворостины, друг за дружкой скачут. "И-го-го! И-го-го! Не догонишь, не догонишь!.."
Стоит ограда; стоит человек, опирается, смотрит. На губах – улыбка грустная. То ли сам детство вспомнил, то ли еще что.
А за спиной человека: кресты, кресты, кресты…
* * *Хотела, да не плюнула.
VIII. АЗА-АКУЛИНА или ПОЕДЕМ, КРАСОТКА, КАТАТЬСЯ
А мою стезю испортили:
все успели сделать к моей погибели,
не имея помощника.
…а Друца сегодня барон Чямба в свой шатер увел. С утра. Видать, дело важное. Не по мажьей ли части? Мне послушать охота – прямо аж зудит! – да только в шатре баронском место не про мою честь. Сунешься без спросу – останешься без носу. Вот и хожу кругом шатра собакой на привязи, ухи растопыриваю: а вдруг?!
Зря хожу. Зря растопыриваю. Еще и табор вокруг шумит. То у дальнего костра, где еду готовят, молодые ромы заржут, как кони, то и вправду конь заржет; у Катарининой кибитки песню затянули, кузнец молотком стучит, где-то ребятенок орет-надрывается…
Утро.
Вот ежели б заткнулись они все, или стеной меня от них огородили… Чу! Что за диво?! Я ли на ухо тугой стала?! табор ли сгинул пропадом?!
