А тетка тем временем к нам подходит, улыбается. Гречанка. Черная, тощая. Рашельки нашей чуток постарше будет: лет на пять-шесть. Из всего лица только сразу и запомнилось: клюв хищный вместо носа. Да еще глаза – капель смоляная, и будто в самую душу тебе заглядывают!

– Идемте, – говорит. – Туз вас ждет. Я встретить вышла.

И мы пошли. За ней.

Балаклава ихняя совсем близехонько оказалась, за поворотом. Только опять в гору брести пришлось. Но это ничего – добрались уже, почитай.

Иду. Еле ноги переставляю, о рыбаках тех злющих уж и думать забыла. Одно в голове: дойду – и упаду! Хоть посреди двора, если больше негде будет. Они там пущай о чем угодно разговаривают, с Тузом своим – а я спать буду. Сил нет никаких.

Тут меня за плечо трогают. Оборачиваюсь: дядька Друц. Ой, а я ж им с Федюньшей даже «спасибо» не сказала! Только рот открыла – а дядька Друц меня опередил. Едва ли не впервые в жизни. Это потому что сонная я.

– В другой раз, – объясняет, – не спрашивай у рыбаков, куда идут. Особенно поутру, когда они на промысел собираются. Это у них дурной приметой считается, хуже сглаза. Бьют за это. Смертным боем.

Ну вот! Ведала бы, где споткнешься…

Откуда ж мне про приметы-то рыбацкие знать было?!!

* * *

Посреди двора падать не пришлось. Топчан там под навесом сыскался. На него и упала. Думала – сразу засну, провалюсь, как в колодец; а не вышло отчего-то. И заснула вроде бы, и нет. Или это во сне гречанка меня шалью укрывает? и Федюньша рядом сопит?

Может, и во сне.

Друц с Княгиней наверх по лесенке поднялись, к Тузу этому.

Скрип-скрип, скрип-скрип… ну и ладно.

Сплю.

Или не сплю?

А, все равно! Главное, шагать никуда не надо.

Море вдали шумит-плещется; в небе огрызок месяца, бледный такой, гаснет, розовый язык звездочки слизывает – утро на дворе. (Какие звезды, если я под навесом лежу? Какой месяц?! А, ну да, это сон такой. Наверное.) И я уже не под навесом, а в чистом море плыву – как была сонная, так и осталась. Еле-еле ногами шевелю. Ногами? хвостом?! Не разобрать. Может, я уже в рыбу превратилась? В рыбу-акульку?

Ну и пусть. Не все равно, как спать-то? Рыбой тоже неплохо. Волны качают, баюкают.

Сплю рыбой.

Рядом еще одна рыбина зубастая выныривает, глазом круглым на меня косится. Только я ее не боюсь. Я сейчас вдвое зубастей. Вот как цапну за бочок… Нет, не цапну. Лень потому что. Спать хочу, а не кусаться.

А рыба пасть свою разевает и говорит мне Друцевым голосом:

– Акулька, ты спишь?

– Сплю, – отвечаю. – Кажется.

– Ну и хорошо, – радуется рыба-Друц. – Спи и слушай.

Я киваю. Буду спать и слушать.

– Знаешь, у кого мы сейчас в гостях?

Кивать лень, но тут поблизости новая рыбина объявляется – не рыбина, цельный кит! – и басит вместо меня:

– Да уж слышали. У Туза.

Это Федюньша, значит, в чужом сне китом стал!

– А кто такой Туз?

– Ну… самый главный… в местной кодле. Который uber alles. Capo di tutti capi. «Иван», значит.

– Ты языками не форси, Федор! А квэньей – тем паче. Хоть передо мной, хоть где, особенно при ветошниках. Мигом фараонам стукнут. Заштопают – чирикнуть не успеешь!

Кит-Федюньша ошарашенно лупает глазами. Лупай, лупай! – это рыба-Друц правильно: чтоб не зазнавался! Ишь, слов всяких нахватался! Я вот тоже по-ромски могу…

– А насчет Туза все так, да не совсем. Туз – он не просто «Иван» в кодле. Туз по всей колоде своей крапом кроет. На Крым, к примеру, всего один Туз и есть, крестовой масти. Ясно, к кому на чай пришли?

Тут я молчать устала. Разеваю пасть акулью и спрашиваю:

– А Туз – он что, самолучший колдун на всю губернию? Потому главным и стал?

– Не обязательно, – пожимает плечами рыба-Друц, хоть у рыбы и плечей-то нет! – Чтобы в Тузы выйти, мало магом в законе быть. Уважать тебя должны, слушаться. Признавать… Ну а здешний Туз и в мажьем деле силен, как никто другой. Видок Крестов – это тебе не Валет-лошадник Пиковый!

– Видок?

– Понимаешь, Акулина… Видок – он невидимое провидит, скрытое. Что было, что будет, что у человека в голове, что в сердце, что в душе, что в снах. Не гадает-угадывает – видит. Судьбу предсказать может. А кое-что – и изменить.

– Ты, Друц, ври да не завирайся, – не очень уверенно басит кит-Федюньша. – Судьба-то… она в руце Божьей…

– Так ведь и Бог из Тузов! – скалится рыба-Друц. – Разве что колода у него побольше!

Ох, прижгут ему черти на том свете язычок!

Плещут волны, рябят, играет на них солнце расплавленным золотом, в глаза бьет; приходится щуриться, жмуриться. Интересно, а рыбы жмуриться могут?

Или только во сне?

– Ладно, судьба – дело тонкое. А вот чего попроще… Удачно ли на дело кодла сходит? Какая лошадь на скачках первой придет? Кому сегодня за столом карта попрет? У кого облавные псы на хвосте висят, а кому – гуляй, не хочу?! А биржа? а политика? а карьера?! Много полезного видок хороший сказать может.

– А здешний Туз – хороший?

– Лучшего не знаю! – это он серьезно.

– Так чего ты здесь, с нами плаваешь, когда Рашелька наверху?

– Потому что мелко плаваю. Я Валет, а она – Дама. У Туза с Дамой, видать, свой разговор сыскался, не для Валетовых ушей.

– Эй, Друц!

Вода разом ухает куда-то вниз, исчезает, я судорожно бьюсь на сыром песке – и просыпаюсь.

– Что, Княгиня?

– Кличут тебя… вместе с Акулиной. Поднимайтесь. Ваш черед.

Теперь, выходит, Дама лишней оказалась.

* * *

Ой, страсти-то какие! сам Туз зовет!

Вот представляется: сидит в темной горнице косматый дядька. Брови – клочьями, в глазницах – угли пылающие, насквозь прожигают; на груди, в волосах жестких – наколка синяя: Крест агромадный. Вроде как у попа его наперсник. Во рту, вместо языка, жало мудрыя змеи. Шевелится, по губам ползает. А на столе перед Тузом – шар хрустальный, и видится в том шаре всяко-разно-немерено…

Жалобный скрип ступенек под сапогами Друца, насмешливый – под моими сандалиями.

Это еще, мол, кто такая?

– Заходи, заходи, Валет. Дай-ка, взгляну на твою крестницу.

Женщина! Старушечка, одуванчик божий! А где Туз?! Горница и вправду полутемная, только никакого хрустального шара на столе нету. Вместо шара стоит пузатый самовар, две чашки с блюдцами, сахар колотый, печенье, варенье из кизила…

Оглядываюсь.

Больше никого в горнице нет.

– Я это, я, девочка. Не ищи.

Да она ведь мысли мои слышит-читает!

– Мысли читают, когда мысли есть. А у тебя прямо на лице все написано. Это при тебе Мишка-Головастик давеча помер?

– При мне… ну… не совсем при мне. Он напился пьяный, его к ручью отнесли. А потом Вадюхе-Сковородке поплохело – мы и ушли оттуда, от греха подальше. Идем, глядь – а он уже мертвый лежит, головой в ручье. Захлебнулся. Да ежели б я видала, как он тонет, разве ж я…

– Верю, девочка, верю. Только мне самой посмотреть надо. Ты согласна?

– Я?.. Да согласна, ясное дело… Ой, как это – посмотреть?

– А твоими глазами. Эй, Валет! – возражать не будешь, поперек масти не встанешь?

– Не встану, Туз. Раз надо в прикуп заглянуть – так тому и быть. Только по одной открывать будем, осторожно, чтоб у девки мозги набок не съехали.

– Это ты МНЕ говоришь, Валет?!

Показалось на миг: не старуха передо мной – коршун хищный! Были глаза, стали угли, нос крючком загнулся, когти уж навострила – вот-вот вцепится в нас обоих, примется на части рвать! В животе словно ледышка вдруг объявилась, ноги сами назад дернулись.

Прочь отсюда!

– Тебе, Туз. За свою крестницу я в ответе, не ты.

Встал между мной и коршуном вороной жеребец.

Тряхнул гривой.

– Знаю, Валет, – и вновь: сидит за столом горбоносая старуха-гречанка. Уж не мать ли той колдунье, что нас встречала?

Какая разница? – если чай пить зовет.

Чай у нее… крепок больно.

– Ну что ж, сдавай, Валет.

Был жеребец, да сплыл. Повернулся ко мне дядька Друц, улыбнулся вымученно:

– Не бойся, Акулина, она только посмотрит, как дело было. Ей знать надо.

– А я и не боюсь!

Вру я. Боюсь. Да так, что коленки трусятся. Уж и на стул усадили – а все одно трусятся. И в глазах темнеет, темнеет, холодом из углов веет… Вот так, небось, смерть и приходит!

Только это не смерть. Это Друц мне на голову с двух сторон ладони свои положил, пальцами глаза прикрыл. Как поняла: сразу спокойней стало, и страх убежал – лишь чуток в животе осталось; и холод остался. Ну да ладно, стерплю! Чай, не зима. Знать бы, как эта Тузиха мне в голову лезть собирается? Не клещами же?! Нет, дядька Друц такого бы ей в жизни не позволил, будь она хоть Тузиха, хоть черт с хвостом, хоть ангел Божий! Дядька Друц – он…

– Вспоминай, Акулина. Михаила-Мишка вспоминай, хозяина, гостей… всех!

И – само перед глазами встало: вновь Мишок, будто живой, передо мной. Смеется, вина мне в стакан подливает, себе подливает, и знать не знает, бедолага, что не вино то – погибель его! Я ему сказать хочу – а язык ерунду молотит. Мишок опять смеется, тянется к бутыли…

Бутыль трясется в его руке, булькает, захлебываясь, вино разливается по столу кровавой лужей – а я вдруг ловлю взгляд сидящего напротив землемера. Пустой взгляд, оловянный. Как… как у того душегубца на заимке.

Господи! Да сколько ж его вспоминать-то буду?! Забыть бы…

А лицо в складках все наплывает, наплывает, пуговицы оловянные в оторочке ресниц уж рядом совсем, донага раздевают, душу наизнанку выворачивают – и не пойму: землемера то глаза, или Петюнечки-душегубца с лесной заимки, или… или это Туз-коршун в душу мне смотрит, в Друцевы руки своими когтями поверх вцепилась – не оторвешь; сжимает, сжимает мне голову – вот-вот лопнет головушка моя разнесчастная; а пуговицы жгут, сверлят взглядом, требуют неведомо чего. Да я бы ответила, отдала все, что есть, кабы знала – что! Дяденька Друц, спаси меня, спаси и сохрани! Ведь она сейчас всю душу мою выпьет! Не она – он, он, Петюнечка-душегубец! он и тятю моего зарезал, и меня теперь убить хочет, из могилы вылез, упырь, оттого-то и холодом от него веет, исчадия адского! Вот только почему на нем мундир цивильный с петличками, и усы сосульками?.. Да не цивильный на нем мундир – жандармский! По мою душу явился, ротмистр-землемер, вон и мыльная веревка с петлей в руках! Удавить решил! Не хочу! Не хочу умирать! Дяденька Друц, спаси!

Где же ты?!

– Хватит, Туз! Не в масть прикуп пошел. Хватит, я сказал!

И разом лицо землемера-Петюнечки-ротмистра бледнеть начало, рябью подернулось; вроде как сквозь воду смотрит. Да и не землемер это, и не душегубец – Мишок-утопленник на меня из ручья глядит, а мундир жандармский, один, без человека в нем, по степи прочь уходит, уходит… ушел.

Совсем.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Опасно заглядывать в глаза Видоку; а Тузу-Видоку – опасней опасного. Решились? ну тогда смотрите:

…зеркало!

Вот только почему в нем нет отражения? Почему вы не видите в нем себя? Хотя нет, начало проявляться:

…вершина.

Одинокая, покрытая снегом. От высоты и разреженного, морозного воздуха захватывает дух. Холодной белизной сверкают ледяные глетчеры, и мрачными черными отбесками отвечают им стекловидные изломы базальта.

Мертвая, пугающая красота.

А над ней – бескрайняя синь небес.

* * *

Обратно в Севастополь уж пополудни двинулись. Когда я проснулась. Солнце под навес забралось; разбудило. Спала, как убитая – ничего не снилось! А едва глаза продрала, весь кошмар, что у Тузихи в горнице виделся, словно туманом подернулся; а заодно и драка с рыбаками. Было? не было? сама себе напридумывала?! Нет, не стала гадать. Лучше и не поминать лишний раз все те ужасти!

И ухо совсем не болит.

Друц с Княгиней на меня посмотрели, между собой переглянулись – и вот уже телега у ворот останавливается. Как по волшебству. Им это раз плюнуть. Я и сама так скоро сумею!

Тузом буду.

Самоглавным.

– В город? – спрашивает небритый мужичок в серой замызганной рубахе и таких же, ободранных снизу, портках. На голове у мужичка лихо заломлен набок видавший виды картуз, в зубах – махорочная цыгарка.

На редкость вонючая.

Зато вся телега завалена новыми пустыми мешками – небось, продавать везет.

Мужичку никто не ответил, но он и переспрашивать не стал. Обождал, пока мы все в телегу заберемся – и хлестнул вожжами своего битюга.

Поехали!

Едем. Молчим. Вот уж и мостки рыбачьи позади остались, дорога на подъем пошла. Княгиня папироску достала, прикурила у мужичка, да с таким видом, будто ей знатный кавалер спичку подносит, а она ему великое одолжение делает – и заговорила наконец.

Сделала одолжение:

– Ну, рассказывай, Друц. А после я расскажу. Глядишь, с двух рук расклад и прикинем. Заглянули в прикуп-то?

– Заглянули. Хорошо хоть по одной открывали – иначе как пить дать, сковырнули б девку с ума! Да и то мне поперек масти лечь пришлось.

– Плохо.

– Знаю, что плохо. Туз такого не забывает.

"Да ведь они при мужичке-возчике мажьи дела обсуждают! – доходит вдруг до меня. – Он же, если не последний лапоть, поймет, что к чему, в городе мигом кому надо настучит! Вон, ухи развесил!"

– Эй! – шепчу. – Вы чего, спятили? ветошник же слушает!

– А пусть его слушает, – отвечают.

Я аж речи лишилась – а такого со мной и не бывало-то никогда!

Мужичок тем временем оборачивается и заявляет:

– Верно говоришь, девка. Мешки – они завсегда в хозяйстве нужны! Больших деньжищ, знамо дело, не наживешь, но и с голоду не пропадешь, семью прокормишь.

И обратно отворачивается.

Интересно, у кого из нас ухи позакладывало?!

Или я до сих пор сплю рыбой?

– Забудет Туз, припомнит – то еще полбеды, – цедит Княгиня и дым папиросный из ноздрей пускает. – В моей сдаче полторы беды найдется, Валет. Ладно, говори, что в прикупе углядели.

– И верно, беда: упали цены. И на арбузы, и на персики, и на скумбрию, знамо дело, – вздыхает спереди мужик, даже не оборачиваясь. – А на мешки держатся! – радостно добавляет он.

У нас один разговор, а у него – другой. Видала ты такое, рыба-акулька?!

– Да ничего толком и не углядели, Княгиня. Мишка-покойника видели, да ротмистра того самого, что землемером прикинулся. Не соврала Акулина, не ошиблась: он то был.

– Может, и он… – задумчиво тянет Рашелька. – Только сам знаешь: когда прикуп силой открываешь, всякое привидеться может.

– Может, Дама, ай, может. Крестнице моей такие чудеса виделись – аж мне тошно стало! Но фараон был подлинный. Пас он в Грушевке кого-то. И хорошо, ежели Сковородку с крестником его, царствие парню небесное. А вот ежели нас…

– Нас по Грушевкам пасти – пастухов не хватит. Да и не Акулина с Федором им нужны, по большому счету. Мы с тобой нужны. А ротмистр в мундире «Варварском» из Грушевки прямиком в кабак заявился, едва не на показ! Нет, не нас он пас, Друц, и нечего трястись понапрасну.

Княгиня криво усмехнулась, но губы дернулись невпопад. Друц промолчал. Обиделся, что ли?

– Ладно, не держи зла, Валет. Нервы, нервы… И ротмистру этому теперь не облавы строить – в богадельне пузыри до скончания веку пускать. Другого опасаться надо. Мой черед карты открывать. Глядите. Все глядите. И ты, Друц, и ты, Федор, и ты, Акулина – чтоб запомнили!