И опять: "Беги! – кричит, умирая под мужицкими кольями, франт Данька-Алый. – Беги, Валет!.. ай, мама…"; он кричит, нет, он уже хрипит, а ты не успеваешь, ты никак не успеваешь, потому что Данька кончается, потому что Закон строг…
И вновь: а даже успеешь – что сам-друг сумеешь против двух дюжин озверелых мужиков, сытых, рукастых?! костьми ляжешь за компанию? славное дело, умное…
И наконец: чуть не лег-таки, костьми – через неделю, когда последнюю мзду, остаточек заветный, истратил на того купца, что мужикам за смерть Данькину звонкой медью платил. "Мокрый гранд" ты купчине чисто заделал, хоть по-первой фарт размочил; и следы замел так, что легавые ни арапа после доказать не смогли, сколько землю носом ни рыли. А вот уйти подальше, на дно лечь… Кончилась твоя сила, Бритый: ни глаза отвести, ни следы запутать, ни мороком шибануть. Знал: все одно убьют – и убили бы, не подоспей вовремя облавные жандармы.
В первый раз ты «Варварам» обрадовался.
В первый и последний.
На киче, да на этапе, да на лесоповале потом не до радости было. Но выжить – выжил. В остроге уж знали, что ты – "в законе", что – Валет, да еще по третьей ходке, так что о прописке и речь не зашла. Это когда с почином шел, когда молодой был, горячий, дурь в башке играла…
Ай, баро, марна звоны! да утрадэна, ох, мирэ пшалэс[12]!.. марна звоны, ветер в поле!..
Отмотал срок на полную, вышел на поселение – а тут судьба поленом по затылку и приложила…
– Это тебя, черноголовый, не судьба, – оскалился Карпуха, разливая по кружкам содержимое очередной бутылки. – Это тебя Филат приложил, по купцовой указке! Вот так вас, мажье семя, и берут за хвост – втихаря поленом, когда не чаете! Безо всякого, по-простому… Ладно, и на старуху проруха бывает. Выпьем. С нами – не пропадешь!
– А он и сам не пропадет, вижу, – буркнул Петр.
– Слышь, Бритый, ты б… поворожи, а? – с плотно набитым ртом промычал Силантий, когда все опустошили кружки и принялись жевать. – Страсть глянуть охота…
Вот оно.
Началось.
– Душа-Силантий, ты из ружья хорошо стреляешь? – прищурился ты.
– Ну… – задумался громила. – Белку в глаз. А што?
– Покажи, а? Вон и винтарь на стенке…
– На охоту пойдем – тады и покажу! Вот сейчас все брошу, побегу тебе белок искать… Да и што там смотреть?
– Так ведь и я не в балагане ветошников забавлял. Серьезный финт – его только в деле покажешь. Дошло?
– Бритый верно гутарит, – вмешался Карпуха. – Все мы тут не в бирюльки играем.
– Вот пойдешь ты, душа-Силантий, к примеру, ко мне в мажью науку – тогда и увидишь, и сам выучишься, – подлил ты масла в огонь.
Собственно, а почему бы и нет?! Раз уж гнилая масть идет…
– В науку?! – у души-Силантия аж буркалы на лоб вылезли. – Едрен ерш! какой с меня, к лешему, колдун?!
– Какой и со всех. Любого обучить можно. Почти что любого, – тут же поправился ты. – Хоть тебя, хоть Петра, хоть Карпуху.
Ну?! Клюнут?! Ну хоть бы один!..
Они молчали, переваривая услышанное, а внутри тебя бурлила гремучая смесь надежды, отчаяния и едва сдерживаемого нетерпения. Да что ж они мозгами скрипят, тугодумы?! Впрочем, как раз из таких тугодумов и получаются…
– Ты нас, Бритый, в искус не вводи. Душу колдовством загубишь – потом от боженьки на Страшном Суде не отмажишься.
Это изрек Петр-Петюнечка, до того вместо разговоров деловито надувавшийся водкой. Изрек угрюмо, глядя на тебя исподлобья.
– Да ты сам, приятель, – одну ли душу на веку загубил?!
– Не одну, – подвыл с дальнего конца стола Силантий. – Десяток будет.
Петюнечка искренне удивился непонятливости собеседников.
– Так то ж чужие души! Их сегодня загубишь, завтра отмолишь. Свечку поставишь, попу хабар сунешь, покаешься… Слышь, Бритый: чу-жи-е! А тут – своя! неказенная! Думать надо!..
– Выходит, по-твоему, убивец лучше мага?
– А как же?! Мажить – хуже нету. Всяк знает…
– Ты, Бритый, обиды на нас не держи, – подвел итог Карпуха. – Мы теперича заедино, одна артель. Вместе дела, значит, делать станем. Все верно. Только ворожить тебе самому придется. Не пойдем мы к тебе в науку. Мы уж так, по-старинке.
Огреб, Друц-Бритый! Раскатал губы? Или сам не знаешь, что даже среди отпетых душегубцев не каждый в мажью науку пойдет? Вон, девка Филатова сама просилась – отказал. А теперь уж не обессудь. Два раза подряд фарт в руки не идет. Так что пей, веселись – до первого дела.
А дальше – сам знаешь…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЕсли случайно заглянуть Петюнечке в его ласковые, бессмысленно прозрачные пуговицы-бельма куклы из папье-маше (ма-ма! мама моя! ма..), то можно разглядеть:
…петух.
Роскошный, исчерна-рыжий кочет с кровавым гребнем. Пляшет; переступает с ноги на ногу, подпрыгивает, растопырив крылья. Грозно мелькают шпоры: где соперник? заклюю! Вертится голова на пушистой шее, косит налитым глазом. Сверху тополиный пух сыплется, летним снегом. Так веселее.
Пляшет кочет, как хочет.
На раскаленной сковороде.
А где-то рядом гармошка смеется-заливается…
* * *На другой день все отсыпались до полудня. Потом, продрав глаза и выкурив по паре цыгарок, лениво решили, что стоило бы заняться обедом. Силантий был отправлен в лес, и вскоре вернулся, таща на себе убитую косулю. Петр зачал свежевать, ты, натаскав воды, принялся колоть дрова.
Кашеварил Карпуха.
Через час-полтора, все так же неторопливо, чтобы не сказать – степенно – хлебали наваристый бульон, хрустели зажаренным на угольях мясом и сухарями; водки выпили только одну бутылку на всех – разбойнички-"артельщики" оказались люди хозяйственные, с понятием, не чета всякой пьяни вроде Филата Луковки. Тот бы точно не просыхал, пока весь запас хмельного не прикончил!
– А Филата поймаю – башку оторву.
Это ты вдруг произнес вслух без видимой причины.
Само вырвалось.
– Может, и ловить не придется, – загадочно ухмыльнулся Карпуха. – Филат, слыхал я, из балаболок, а Ермолай Прокофьич ихнего брата страсть не любит!
– Зачем же тогда Филату поручил? Неужто под рукой никого понадежнее не нашлось?
– Видать, не нашлось. Да и то сказать: надежному человеку плата полагается, а Филат – он за полбутылки мать родную пришибет! Вот только, чую, боком ему выйдет та сивуха…
Да, похоже. Осторожный мужик Ермолай Прокофьич. А сгинуть по-всякому человек может: от пьянства сгореть, в болоте утопнуть… Все одно дознаваться с пристрастием некому – велика ли птица? Ну да бог им судья, хоть купцу, хоть Филату. Ты лучше о себе подумай, Валет Пиковый. Вот, к примеру, выяснится, что есть-таки хвосты за Княгиней – станет ли купец рисковать, тебя в живых оставляя? Бритый, варнак пришлый, на язык дерзкий… Думай, Валет Пиковый, думай, что делать. Может, и впрямь когти рвануть? Мало ли что купец про гиблые места болтал – авось, не сгинешь?..
– Глянь-ка, Силантий: вроде идет кто? – прервал твои мысли тихий возглас Карпухи.
Когда было нужно, с Карпа разом слетало все его дурацкое фиглярство, и он мгновенно становился собранным, жестким; и взгляд короткий, точный, оценивающий – словно на мушку берет. Из такого бы славный подельщик вышел, а там, глядишь, и маг в законе. Но, как видно, не судьба.
Вдалеке, меж деревьев, действительно мелькнула человеческая фигура. Силантий (очевидно, самый зоркий из троицы) вгляделся из-под руки.
– Тимоха-лосятник, – махнул рукой. – Небось, жрать попросит.
– Тимошка? это хорошо-о-о, – протянул Карпуха и залихватски подбоченился, вновь становясь прежним. – Пожрать мы ему дадим – отчего ж не дать? Только за это мы его в село отправим, на баб охотиться! Небось, бабятинки-то всем хочется?
– Дело! – радостно осклабился Силантий. – Только ты, Петька, гляди! Удавишь какую – всех кончать придется, а там и нас со свету сживут.
Петр только хмыкнул, а Карпуха ухмыльнулся в редкую бороденку. Видать, была у «артельщиков» любимая подначка – насчет удушенной Лупатым богомолки.
Шутка, значит.
– Здоровы будьте, артельщики! – еще издали заорал Тимошка. – Пошамать чего найдется? Брюхо, почитай, к спине прилипло! Э, да у вас пополнение! Што, и ты, ссылочный, в гулевые подался?! Ну, тут самая што ни на есть твоя кумпания и собралась!
– Тебя одного дожидались. Все глазоньки выплакали, – лениво бросил Карпуха.
– Дык пожрать дадите? – осведомился тоном ниже Тимошка, подходя поближе.
– Садись уж, жри.
Жрал Тимошка, что называется, в три горла. Он бы наверняка еще и добавки попросил; вот только понимал лосятник, с кем трапезничает; догадался промолчать.
Губы вытер и ждет.
– Слышь, Тимофей, – Карп выколотил трубку, которую предпочитал цыгаркам, – сходи-ка за бабцом, а? Нам, сам знаешь, в село заявляться не с руки, а тебя там всякая собака знает…
– За мной хучь баба, хучь девка, за тридевять земель! – лосятник выпятил грудь колесом, но глянул на тебя и прикусил язык. – Для хороших людей мы завсегда… Марфу-солдатку с дочкой вести?
– Правильно понимаешь. А не окажется дочки – одну Марфу тащи. Она баба справная, в теле, на всех хватит. Да и сам подсластишься, ежели захочешь.
– Моя хотелка осечек не дает! – вновь не преминул похвастаться Тимошка. – Ну, я пошел. Как раз до вечера обернусь.
– Лады. И штоб языком лишнего не трепал! Особливо – вот про энтого, – Карп мотнул головой в твою сторону.
– Да нешто я совсем без ума? – обиделся лядащий охотничек. – Я болтать болтаю, да тока знаю, об чем болтать можно, а об чем – нет. Мне што, жить надоело?!
– Правильно понимаешь, – пустил фистулу душа-Силантий.
* * *– А бабы нас потом уряднику не продадут? – поинтересовался ты, когда лосятник ушел.
– Ни в жисть. Марфе с дочкой не впервой. Да што они, дуры – живого приварка лишаться?! Они с этого дела и кормятся. Эх, Бритый: вот она, судьба наша! Сидим в лесу, от дела к делу гнус кормим! Бывает, в село забегим – только втихаря, и по одному. Мужички-то не выдадут; кой-кто и про место это ведает, навроде дурака-Тимошки – да помалкивает. Одна забота: неровен час, урядник там или объездчик заприметит… тебе хорошо, ты хоть погулял до сего часа…
"Мне хорошо," – без слов согласился ты.
XVI. РАШКА-КНЯГИНЯ или ПОШЛИ ДЕВКИ НА ГУЛЯНКУ
Сохрани меня от силков, поставленных на меня, от тенет
беззаконников; падут нечестивые в сети свои, а я перейду.
– Кур-рвы! – вдруг буркнул Федюньша, заворочавшись.
Сперва ты не поняла.
– Что?
– Вона… телепаются, мать их в падь!.. и Тимоха, к-козлина, с ними.
Впереди, на взгорке, от которого до Кус-Кренделя было рукой подать, и впрямь замаячили три фигуры. Две женщины – плотные коротконожки, словно их в одной форме плавили; рядом с женщинами – мужичонка-маломерок.
Глаза видели плохо, – спирало горло, и оттого часто накатывалась слеза, вынуждая моргать. Поэтому ты не сразу узнала людей.
– Кур-рвы! – еще раз с чувством успел сказать Федюньша, прежде чем вы подъехали поближе.
– Здорово, Сохач-снохач! – гаркнул старый твой знакомец, Тимоха-лосятник, любитель побаловаться сладеньким; пошутковал, значит. – Чем в городе-то потчевали?!
Крестный сын вдовы Сохачихи натянул вожжи.
Лошаденка аж присела.
– Я тебе сказывал, штоб на дороге не попадался?! – вопрос был задан Федюньшей с той долей приветливости, после которой намечается изрядная потасовка. – Ты, глухарь, не молчь, ты отвечай: сказывал аль нет?
– Ну, сказывал, – ухмылка чуть не разодрала лосятнику рот. – Мало ли чего не скажешь во злобе? Я, махоря, и не серчаю – бывает…
– Вот ить какие жихори в ихних Вералях имеются: им в рожу плюй – утрутся, "божья роса!" сбрешут…
Федюньша еще что-то говорил, обращаясь то к тебе, то к начинающему темнеть небу, беря его в свидетели; кобель-Тимоха отгавкивался помаленьку – видно, какая-то давняя свара числилась за обоими, мелкая, пустячная, годная лишь на скучную перепалку.
Ты не слушала.
Смотрела на женщин.
Ты знала обеих: Марфа-солдатка, блудница вавилонская, то бишь кус-крендельская, с дочерью, прижитой во грехе невесть от кого. С первого взгляда и не различишь: где мамка, где дочка! – обе грудастые, круглолицые, обе стоят, широко расставив ноги, будто упасть боятся… Носы-пуговки «караул» кричат, в щеках утонули. А глаза пустые-пустые, налимьи: вот шли, теперь стоим, после снова зашагаем!
Парни-неженатики, а порой и блудливые мужички, сбежав тишком-нишком от законных супружниц, нет-нет да и захаживали в Марфину избенку. Тащили кто во что горазд: один – самогонки с пирогом, другой – плат шерстяной или там щуку-материху, на зорьке пойманную; третий просто забор починит, крыльцо подновит – и ладно. Бабы не брезговали, не привередничали – брали и давали. Местная "полиция нравов" во главе с пасмурной вдовой Сохачихой все порывалась Марфу «опружить» – вывалять в дегте с перьями, а дочку голой гнать хворостинами по селу…
Не складывалось как-то.
Видно, понимали жены мужние: окажется кобелям негде хрен чесать, вовсе сказятся. Лучше уж так, под боком.
Спокойнее.
– …эй, Рашелька! – ухарски ворвался в трясину твоих мыслей вопль Тимошки. – Айда с нами! Пить будем, гулять будем! Што тебе заживо гнить? али Сохач по сердцу?!
Ты не ответила. Да он и не ждал ответа: так, попросту вякнул, для пущего куража. Иначе не умеет. Нет, ты не ответила, ты уже забыла и о лосятнике с бабами, и о их сваре с Федюньшей. Сидела, молчала, копила в себе то страшное, о чем хотела по приезду говорить с Валетом Пиковым. То, что стояло тенью за нелепой мордвинской трагедией, за приветливостью князя Джандиери, за его намеками, за совпадениями и случайностями…
Скоро.
Скоро уже.
– Ты ее не зови, Тимофей-котофей, – назойливой мухой забился, зажужжал в ушах женский тенорок. – Ты ее не зови, а? Неровен час, решат: тоже убегла, навроде ее дружка!.. пущай едет, докладается…
Не поняла.
Сперва не поняла; да и потом – тоже.
Подняла глаза на Марфу-солдатку: ее ведь голос?
– Кто убежал? куда?!
Из-под набрякших, пронизанных лиловой строчкой век на тебя глядело тайное злорадство.
Удовольствие падшей от вида той, кто хоть в чем-то, а ниже ее.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХОй, глаза у Марфы-солдатки! ой, глазищи! с девичества остались – большие, влажные, ресницы метелками! а под теми ресницами уже не девичье, бабье мерцает:
…харя.
Мужская; трепаная. Вроде личины шутейной, какие парни на святках пялят. Обвисла, надвинулась; колышется туда-сюда, вверх-вниз. Сопит пористый носишко, по щетинистой скуле капля пота ползет. Язык широкий, лопатой, губы облизывает – словно лихорадкой обметало. Упала харя ниже, ткнулись губы куда-то, все равно, куда. Вверх-вниз, вверх-вниз; вот и охнул, болезный.
То не харя на самом деле. То мешок мучицы, первача бутыль да забор починенный.
Вот.
* * *– Сбежал твой чернявый, – лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. – Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил – и в бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал…
– Врешь! врешь, сволочь!