– Когда это Дама Королю, да еще и другой масти, отчет давала? Или тебе Закон напомнить? Тузу бы ответила – так нет больше Туза. Собирай Тузовую сходку, Король, тогда говорить и будем.
Я слушаю – и дивлюсь: ей бы рассказать все, как есть, по правде – глядишь, и поймет трупарь, что мы тут ни пришей кобыле хвост! А она возьми да упрись… и голос-то, голос! Я такого голоса у Княгини и не слышала никогда!
Ровно стальные челюсти лязгают!
– Не тебе сейчас о Законе говорить! – шипит в ответ трупарь змеей подколодной, стеклышком в глазу сверкает. – Слишком много совпадений на твоей шейке висит! Гляди, надорвешься! И у крестничка твоего – как бы от эклеров с сельтерской понос не случился! Ты сейчас вне Закона, Княгинюшка…
Друца он вовсе не замечает. Ну да, что ему, важному доктору со стеклышком, ром таборный!
– Итак, я слушаю. Даме, разумеется, первое слово.
– Не будет моего слова, Король. Сейчас – не будет. Все равно ты мне не поверишь. Да и не указ ты мне, и слово твое против моего одинаково весит. Собирай сходку. Там всей колоде крымской и отвечу. И Бритый ответит. Не бойся, дождемся, бежать не станем. Попросил бы добром – может, и развязала бы язык. А сейчас, когда ты на меня крестников мертвых при всех повесил – хоть убей, ни слова больше не дождешься. Обидел ты меня крепко, Король…
– На обиженных воду возят, Княгинюшка! А насчет "хоть убей"… правильно понимаешь. Промолчишь живая – скажешь мертвая. Я тебя подымать и укладывать буду, подымать и укладывать! Взмолишься о покое – не дам. Тебе после этого ад раем покажется! А ошибка выйдет – тогда уж я на сходке перед всей колодой отвечу. Если «Варварам» кто-то суть Закона поведал – отвечу, милая, честно отвечу! Туза больше нет, значит, до сходки я в колоде старший. Последний раз говорю: лучше добром расскажи.
– Поссследний раззз…
Ответ Княгини внезапно тоже переходит в змеиное шипение. В нем пробивается что-то из голоса покойной Тузихи перед смертью; глаза становятся узкими, как щелочки – и в глубине этих щелочек начинают разгораться угли из адского костра.
– Стреляйте! – взрывается окрик трупаря.
Я зажмуриваюсь, но выстрелов почему-то все нет и нет. Осторожно открываю один глаз.
Левый.
* * *…Ну, девка!
…Ну, дождалась!
…Вот оно, колдовство-то! взаправдашнее! всамделишное!..
Знать бы еще – радоваться или как?!
Оба «клетчатых» червяками на крючках рыболовных извиваются. А вот вам – сдвинуться! А вот вам – стрельнуть! выкусите! Рука-то у каждого, которой он из левольверта палит, возьми вдруг да и окаменей! И на вид булыжник булыжником. Уж они и так, и сяк дрыгаются, и второй рукой курок спустить норовят – дудки!
Я от полноты чувств даже «комода» в зад пнула.
Теперь бы доктора сдюжить! Он ведь один, а нас вон сколько! Эй, Друц с Княгиней, давайте его, трупоеда – огнидами, молоньями, громами небесными!
Оборачиваюсь к ним – и подкосились ноженьки! Ровно тяжесть неподъемную на плечи взвалили! Но все ж устояла, удержалась. Нет, вру! Не сама устояла – Федюньша под руку поддержал. Прямо как кавалер барышню! Хотела я ему «спасибо» сказать, да так тем «спасибом» и подавилась.
Друца я увидела.
Стоит Друц – весь зеленым светом исходит, прозрачный стал, как бутылка винная, внутри которой свечку зажгли! Да не просто свечку – фонтан пламенный внутри Друца бьет, волнами по всему телу разливается, из глаз наружу плещет!
А Княгиня-то, Княгиня! Одно слово: Княгиня! Костром багровым полыхает, угольями изнутри переливается, жаром пышет, волосы языками огня на ветру трепещут! Вот теперь-то я поняла, отчего батюшка в церкви завсегда анафеме мажье семя предавал. Да я бы раньше, когда совсем дурой была, эдакую страсть увидела – померла бы с перепугу.
И тут я таки увидела!
Мало что не померла!
Оказывается, не тот страх, что страх, а тот страх, что ужас! Наши-то хоть и в огне, а все равно наши, на людей похожи – зато Петр Валерьяныч, трупарь детский… Плоский он сделался, масляный, будто из вощеной бумаги вырезанный! А сквозь эту бумагу тьма тьмущая мерцает. И пронзает она все вокруг, холодом смертным от нее веет, и еще грозой откуда-то запахло.
Я со страху едва чешуей покрываться не начала!
Обернулся плоский трупарь к покойницам – будто нас тут и нету вовсе! – померцал на них своей тьмой: вставайте, мол!
Они и встали.
Обе.
Я прочь бежать – не могу. Коленки подкашиваются, тяжесть на плечах мешает. А сбросить, знаю, нельзя! Почему – не знаю, но нельзя, и все тут.
Закричать бы, так крик в горле застрял кляпом. Только и чудится, что за спиной у трупаря бумажного – коридор. Стены из тумана, потолок из тумана; пол мраморный, как стол в покойницкой – Федюньша, он видел, рассказывал. И там, вдалеке, в конце коридора, парнишка какой-то застыл, среди полок со склянками да коробочками. Застыл – и смотрит. Не на склянки с коробочками – на нас, что ли? Непонятно. Потому как лица у парня не разглядеть за туманом – видно лишь, что халат на нем белый, аптекарский…
– Акулина! Федор! Быстро, уходим!
Хватают за руку, тянут.
Куда?
Да прочь отсюда, куда угодно, лишь бы подальше!
Спасибо, дяденька Друц!
Ноги мои, ноги! идите! бегите! плечи мои, не ломайтесь! голова, назад не поворачивайся!
– Не смотри, Акулина!
Это Княгиня.
Поздно, тетя Рашелька, уже посмотрела.
Дура я, дура…
Вон они: исклеванный чайками труп гречанки и Деметра-Туз. Стоят по обе стороны от трупаря; исходя диким мерцанием, Петр Валерьяныч держит мертвых за руки, как детей, и на вощеном, на бумажном его лице медленно проступает костяной полумесяц.
Улыбка.
– Ч-черт, опоздали! Поднял, Король! Не даром в Мариинке пели: хороший маг – мертвый маг! А тут впридачу крестница-покойница…
Княгиня бормочет-чертыхается где-то очень далеко, на самом краю света, там, где уже почти тьма.
– Идем, идем, Акулина! Скорее…
Я иду.
Я очень стараюсь идти.
Мне даже удается сделать шаг. И еще один.
А на третьем шаге все вокруг начинает рушиться.
Словно мы до того сидели внутри огромного горшка, и дома, деревья, небо, облака – все это на стенках горшка было нарисовано. Только не снаружи, а изнутри, специально для нас. А сейчас кто-то снаружи ка-ак треснет по этому горшку колотушкой! – и горшок раскололся, пошел осыпаться черепками; а снаружи…
А снаружи оказалось все совсем-совсем другое!
Как в сказке!
Как в той книжке, что я в лавке стянула.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХНе смотрите в глаза мертвой гречанке! Не смотрите! Тем более, что и глаз-то у нее… Стойте!!! ах:
…пепел.
Серая каменистая равнина до самого небокрая; ни былинки, ни кустика, ни единого шевеления жизни. Не шмыгнет мышь меж камнями, не перечеркнет тусклый солнечный диск тень воронова крыла.
Впрочем, солнца здесь тоже нет. Небо – такое же серое, как и земля. Серое, мутное, беспросветное. И лишь время от времени налетающий ветер вздымает с земли легкий, почти невесомый пепел, закручивая его смерчиками, странно похожими на призрачные человеческие фигуры…
* * *Был горшок, стал – замок-дворец! Башни небу в брюхо тычутся, молока просят; стена зубчатая, с дырками-смотрелками, у ворот мост на цепях прикован, чтоб не украли.
Мост поднят, ворота закрыты.
А это кто у стены стоит, там, где лестница? Неужто мы?!
На Друце – плащ изумрудной зеленью переливается, искрит; на плече знак Пик гладью вышит; под плащом – бархат черный, шелк, на ногах – сапоги со шпорами, на голове шляпа не шляпа, обруч не обруч, только и видать, что серебряный. В руках палку здоровенную держит, примеривается, как бы трупаря ловчее огреть. А Княгиня – та вообще будто с иконы сошла! Платье из золотой парчи с жемчугами, в буйных кудрях – самоцветы россыпью; на груди – амулет рубиновый в виде знака Бубен. И палочка у нее маленькая, зато сразу видать – волшебная.
Мало не покажется!
Глянула я на Федьку – ишь, вырядился, стоерос! Тут тебе и кафтан заморский, и штаны лилового бархата, и сабля на боку; а на плечах… на плечах он каменную ручищу держит! Одну руку, без ничего! Тяжеленная, рука-то: какой Федька ни силач, а и его к земле пригнуло!
Ой, а что ж это у меня на плечах-то?!
Извернулась, скосила глаз. Так и есть! Ничем я Федьки не хуже; и мне руку приспособили. Как же я до сих пор ее держу-то? – если вон и Федька из последних сил крепится?!
Однако, стою, не падаю.
Эх, жалко, зеркала нет – на себя посмотреть!
Правда, я и без зеркала вижу: платьишко на мне атласное, цвета морской волны, мелкими жемчужинками шитое, на ногах – туфельки серебристые… а остального не видно! Обидно, все-таки, что зеркала нет.
А, может, найдется где?
Оглядываюсь по сторонам; только вместо зеркала вижу все того же трупаря. Табуретка под ним агромадная, из кости резаная, а под ногами – скамеечка. Похабная такая скамеечка: баба голая раскорякой. Ишь, бесстыдник седатый!.. да и я хороша – снится всякое… Ну и пусть снится! Зато я не вощеная, как ихний Петр Валерьяныч, и на холеру я не похожа, и рога у меня из волосьев не растут.
А у него растут.
Тут еще по обе стороны от табуретки две покойницы встали. Старуха во всем черном, на груди цепь медная, вся в скользкой зелени – и гречанка носатая. Прямо так и вышло: вместо лица у гречанки – череп, а из дырки посередине длинный нос торчит. Нюхает, дергает ноздрями.
И саван на ней погребальный.
Ох, и в страшную же сказку мы попали! Не хочу здесь больше! Ни платья этого атласного с жемчужинками, ни туфелек, ни замка – назад хочу, домой, хоть в Крым, хоть даже обратно в Кус-Крендель! Забирайте скорее! – когда тут такие страшилища по наши души явились! Уж лучше простой девкой в Крыму… где тот Крым, где то море?! Уплыть бы отсюда рыбой-акулькой, чтоб не видеть всего этого!..
А вдруг мы здесь так и останемся?! Навсегда?! Нет, не останемся! Друц с Княгиней их всех победят, и мы отсюда уйдем! Или захватим ихний замок, и станем жить-поживать…
Ой, мамочки!
Никогда больше таких страшных книжек воровать не буду!
А потом кто-то большой, кто-то сильный, кто-то главный, но не очень умный и очень недобрый – он взял из шкафчика книжку моей безалаберной жизни, и об стенку, об стенку, за корешок, да с мясом!.. пошли клочки по закоулочкам… обрывки, дребезги, странички…
* * *– …Вон они! Хватайте!
"Они" – это мы. А «хватайте» и без толмача понятно. Я чуть в обморок не брякнулась, и небо на голову свиным брюхом обвисло. Мамка сказывала: меня во младенчестве едва свинья не сожрала… мы тогда еще свинью держали. Мамка моя, мамка, где ты сейчас? знаешь ли, что с твоей блудной дочкой творится?! Лучше и не знать тебе: вон, кощейка с кощейшей разом пальцы растопырили – был воздух, стал кисель овсяной. А в киселе том – мертвецы, мертвецы, мертвецы! – синие, изрезанные, кости наружу торчат, кожа клочьями обвисла. Сбился кисель комом, дрожит студнем, колышется – и вдруг как хлынет!
Прямо на нас.
Чирей гнойный злобой прорвало.
Тут уж я ТАК заорала!.. вам бы всем так…
…спиной пячусь, к лестнице. Даже про ручищу каменную на плечах забыла. Спасибо Федьке-кавалеру: опять поддержал. А то б упала, и руку ту проклятущую уронила – можно ронять, нельзя ли… Да ладно вам! знаю! знаю, что нельзя!
И там знала, и здесь.
Только покойницкий кисель нас не затопил. Махнул дядька Друц палкой, Княгиня рукавом сетчатым плеснула – и ударил поперек киселя сок клюквенный алый, вперемешку с изумрудными листочками! Вскипела волна, лопнула пузырем, разлетелась брызгами – бурым смрадом мертвечины паленой!
Меня тошнит-выворачивает, я уж желчью плююсь, а руку каменную держу! держу! и все себе думаю: отбились? не отбились?! Мамка моя, мамка, лупила б ты меня чаще…
…кощейка с кощейшей вроде бы на месте стоят, за Петра Валерьяныча, чтоб ему лягушками икалось, держатся – и в то же время к нам идут. Вон уж и руки протянули, зенки огнями болотными светятся, изо рта смрад зловонный, фиолетовый, голову от вони юлой кружит, мысли колесом; а руки-то у них все длиннее, все загребущей – того и гляди, схватят, закогтят, живьем на части рвать начнут!
Друц, миленький, Княгинюшка, да сделайте же вы что-нибудь!..
Зря вас, что ли, по каторгам мытарили?!
…под ноги ступеньки бросились. Лестница-чудесница вверх уводит, на стену. Да куда угодно, хоть пешком в рай – лишь бы подальше от жихориц балаклавских!
Отступаем по лестнице. Друц с Княгиней по-мажьи бранятся, огниды горючие у них отовсюду брызжут, жгут покойницам руки-крюки. Шипят руки, шкварчат багровым дымом; дышать от того дыма уж совсем невмоготу – выше, выше, воздуху глотнуть! прозрачного! голубого! настоя…
Выше…
…некуда выше!
Серое небо добро бы уже брюхом – теркой шершавой навалилось. Облепило, елозит, с живой кожу сдирает! Снизу мертвые колдуньи выкаблучиваются, трупарь со своей табуретки пальцем грозится, ноготь на пальце – нож вострый! Я дышу, а оно не дышится, нет девке вздоху-продыху; будто я и впрямь в рыбу-акульку превратилась, а меня из воды-то и вытащили! Лежу теперь на берегу, рот разеваю, погибели жду!
Воды мне, воды!..
…вода! Под стеной – канава здоровенная, в канаве вода плещется; прохладная, должно быть. Лечь на дно, отдышаться…
Вот ведь оно, спасение!
Только надо, чтобы мы все в рыб превратились. Тогда они нас, скользких, не достанут. Подсказать бы! – Друцу, Княгине… Они всех нас в два счета рыбками сделают! Нырнем в канаву… отлежимся на дне… передохнЕм… или передОхнем?
– Стоять! Там – смерть! Стоять, я сказал!
Стена содрогается под ногами, и я едва не лечу в канаву.
Он что, сдурел, так орать?! И никакая там…
В руках у Друца возникает огненный кнут.
Не надо, Друц!.. не надо!.. я больше не…
…наискось шарашит молонья – синяя, ветвистая!
И в следующий миг на стену рядом с нами опускаются два крылатых змей-горыныча: черный и золотой! Хлопают крылья, змей-горынычи фырчат искрами, небо от этих искр закручивается хрустальными воронками; запах грозы сильнее ударяет в ноздри. Наконец-то – глоток свежего воздуха! Наконец-то!
– Уходим!
Это что же – к змеюке летучей на хребет лезть?! Да я…
А вот и да! а вот и я! Это Друцевы горынычи, они его слушаются!
И я его слушаюсь!
– Друц, превращай меня в змея! Превращай! Я их всех закогтю!
– Садись, дура!
Нет, не превратит.
Жалко.
…лезу. Карабкаюсь.
А ручища-то каменная к земле гнет, мешает!
– Эй, Туз! Я задолжала тебе одно видение! Смотри!
Княгиня стоит рядом со змеем из золота, положив ладонь на его холку. Глаза ее набухают невидимой слезой, и я нутром чувствую, как капля эта до краев полна тоской и болью, болью и тоской…
Слеза медленно катится на щеку.
Падает вниз.
В ладонь старухи-Туза.
…секундочка. Одна-разъединственная. А дальше руки обеих покойниц обвисают ветками плакучей ивы – и на какой-то миг мне кажется, что я вижу прежнюю, живую тетушку Деметру. Да вот же она! живая!.. как живая… Тетушка Деметра неторопливо, с пониманием кивает Княгине, словно благодаря; потом она ложится навзничь, прямо на холодные плиты, и умирает.
