Со стороны это, наверное, выглядело потешно; жаль, мне было не до смеха. Ведь толпа хуже зверя! да что я – зверь дикий много, много лучше! Никогда не знаешь, что этим ветошникам в следующий момент в голову взбредет! Сейчас они переговоры вести надумали, а через пять минут дуры-головихи с юродивым наслушаются – и усадьбу палить сунутся!
Страшно. Никогда еще так страшно не было! Хотя нет, вру. Было. Там, на лесной заимке, когда Петюнечка…
Нет, не вспоминать! Уж лучше в окно смотреть буду.
Отодвигаю подальше краешек тюлевой занавески – осторожно, чтобы ветошники не заметили…
* * *У ворот – семеро. Остальные притихли, назад подались. Кого еще выбрали, я недослышала, да и какая разница? Я их все равно никого не знаю. Вон, стоят, мнутся. И им боязно. Урядник через плечо на толпу окрысился: заткнитесь, мол, раз выбрали – теперь не мешайте!
Потом вперед прошел, в ворота стукнул. Деликатно так, я даже звука не услышала. Еще раз стукнул, погромче. Тут и шинкарь вмешался:
– Ваша мосць! Ваша мосць! Панове! Мы таки до вас! Выборные! От обчества!
– Епутация!
– Гей, хозяева! Уважаемые! То есть кто-нибудь дома?
И вдруг: смолкли.
Все; разом.
Совсем.
Тишина.
Кажется, даже птицы в саду подавились щебетом; даже Трисмегист лаять перестал.
Оторопь людей взяла, оцепенение пало.
И на меня тоже! Раньше текла себе речкой, плескалась-забавлялась, и вдруг – ударил мороз жгучий, сковал льдом от берега до берега. Мысли в голове, и те в ледышки превратились.
Кто ж это нас всех заморозил?!
Еле-еле повернула голову (шея! хрустит! не хочет!..); забыв об осторожности, толкнула створки, высунулась в окно. Глянула вниз.
Увидела:
…от главного крыльца к воротам неторопливо шел полковник Джандиери. В парадном мундире с аксельбантами, весь сверкая начищенным золотом пряжек, серебром пуговиц и кушака с бахромчатыми кистями, при шашке и револьвере в лаковой кобуре; стройный, подтянутый… Холодом, февральской стужей веяло от этой бесстрастной фигуры. Я прямо-таки видела, как мороз кругами расходится от шагающего к воротам полковника-"Варвара", как сковывает льдом разом присмиревшую толпу, как…
А меня понемногу отпускать начало.
Что ж это получается?! Кто тут маги-колдуны? Мы, которые в Законе, или жандармы облавные, у которых свой Закон? Ведь не только меня «заморозил», твоя светлость…
А Джандиери идет себе и идет. Вон, уже у ворот. Остановился. Голову чуть набок склонил, по-птичьи – а спина, ремнями перетянутая, прямой осталась, словно из гранита высеченная. Смотрит князь сквозь решетку ворот. Сквозь «епутацию» дурацкую, сквозь цвиркунцов с кривлянчанами. Изучает, будто уродцев в кунсткамере, под стеклом.
Спросил что-то; негромко, отсюда не расслышать. Тут выборные будто очнулись – зашевелились, загалдели наперебой. Еще и карла-юрод вперед выскочил, всех перекрикивает:
– Братец-князь! ты видишь! тебе Бог дал! Защити! Оборони!.. обидеть хотят!..
Насилу угомонили дурака. Отвели в сторонку, краюхой хлеба рот заткнули. А выборные ближе подошли, объясняются. Только и слышно:
– …имеем доложить, ваша бдительность!..
– …чаклуны, маги сиречь…
– …та прямо у вашей хате, звиняйте за…
И ответное, князево (едва голос повысил, а ударило наотмашь!):
– А ты почему здесь, урядник?! Тоже бунтовать вздумал?!
– Да який же це бунт, ваша…
– Мы – в известность поставить, довести до сведения…
– Подсобить, ежели занадобится…
– Молчать! – голос полковника вновь перекрыл нарастающий шум. – Я не желаю выслушивать женский галдеж и детские вопли. Сейчас я велю открыть ворота, и вы, любезные, получите возможность изложить ваши просьбы (ай, Циклоп! молодец!) в более приемлемой обстановке.
Князь обернулся; коротко махнул рукой в сторону флигеля.
Немедленно хлопнула дверь, и к воротам заспешил прятавшийся во флигеле вместе со слугами Сенька-Крест – открывать. А на веранде – когда и выйти-то успел, из столовой?! – образовался отец Георгий: в рясе, при кресте, как и положено священнослужителю.
Толпа зашевелилась:
– Ты поглянь, там у них и поп есть!
– Дык поп чаклуну – перший ворог!
– …може, и нема? нема там чаклунов?..
И в ответ диким, отчаянным воплем взметнулся над толпой фальцет юродивого Прокопия:
– Он! он! Чаклун! вражья сила! К воротам идет! идет!
– Хто, энтот? рябой?
– Обидеть! обидеть свет-Прокопьюшку хочет! Люди добрые, обороните! братец-князь, оборони!
– Та казали – ром. Ром – чаклун, нехристь поганая!
– А энтот на рома не похож…
– Прокопий, а ты не обознался часом?
– Ты глянь, глянь! поп к перилам стал!..
– Обидеть хочет! расстрига, христопродавец! Пошто, батюшка, обижаешь свет-Прокопьюшку?!
Черт! У этого юрода что, нюх на магов?! Князя братцем зовет, а стоило Сеньке выйти… и отцу Георгию…
– Окстись, Прокопий! Не замай попа!
– Слухайте его, люди, слухайте! Мару на нас пущают, а Прокопий – видит! Блаженный – он все видит, ему сам Боженька очи ладошкой протирает!
– Може, и не поп то? може, чаклун в поповской рясе?
– А може, брешет Прокопий?
– Хто?! Блаженный – брешет?! Да сам ты брехун!
– Я брехун?!
Пока человеческий муравейник за оградой шумел и разорялся, Сенька-Крест успел в один момент отпереть ворота, впустить «епутацию» и быстренько захлопнуть створки перед носом у остальных. Лязгнул ключ в замке, ответно лязгнули цепь с засовом, и Сенька поспешил вернуться во флигель. А Джандиери, сопровождаемый идущими позади выборными, с прежней ленцой прошествовал на веранду, где и уселся в легкое плетеное кресло.
Отец Георгий встал у князя за спиной, символизируя единение светской и духовной власти.
Жаль, если сверху глядеть, не так душевно выходит.
А вниз идти я боюсь.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХУ Сеньки-фортача, старшего из братьев Крестов, глаза запавшие, усталые. Не по годам; по жизни. Таится в них до поры:
…двор.
Серый рай. В дальнем конце свалка примостилась: игрушек там видимо-невидимо, и каждый божий день – новые. В ближнем конце чахлый тополь вырос, лазить по нему, не перелазить. У сарая лавочника Ярошевского – ящики. Из досок славные мечи получаются. А забор – это вообще красота.
Много ли человеку в детстве для счастья надо?
Крохи с фартового стола.
* * *Выборным Джандиери сесть не предложил; они так и остались стоять у крыльца, комкая в руках шапки. Один урядник фуражку не снял – по уставу не положено.
– Итак, я слушаю. Только имейте в виду: быстро и конкретно. Начнем с местного представителя власти, – в руке у Джандиери возникла пока еще незажженная сигара, и кончик ее пистолетным дулом уставился в грудь уряднику. Теперь, когда все происходит близко, мне слышно хорошо. Ну, давай, Шалва Теймуразович, давай, Циклоп, убеди их, напугай их! пусть уходят! ты же можешь, князь, полковник, "Варвар"!
– …Значица, имею доложить, ваша бдительность: вчера вечером, близ села Цвиркуны, силами местных жителей имела место попытка задержать двух магов-конокрадов; стало быть, таборного рома и его подмастерья, из местных, крестьянского сословия, село Кривлянцы. Однако же ром по причине нервического припадка отдал Богу душу, избежав тем самым справедливого наказания, а его подельнику удалось скрыться…
– Не удивительно, не удивительно, – покивал головой князь, раскуривая сигару и окутываясь облаком сизого дыма. – Силами местных жителей… Продолжайте, урядник, я вас слушаю. И что же дальше?
– Дальше-то как раз и ничего, ваша бдительность… только в народе говорят…
– И что же говорят в народе?
– Видели! – выдохнул урядник, будто в прорубь головой кинулся. – Из ваших людей там кой-кого видели, ваша бдительность!
– Да ну?! – лица Джандиери я не вижу, но мне отчетливо представляется, как князь вздергивает левую бровь в недоверчивой насмешке. – И кого именно видели? Опять же, кто именно видел? уж не ты ли, твоя строгость?
Официальное обращение к уряднику прозвучало хуже оскорбления.
– Никак нет, ваша бдительность! Я уже после, ночью, прибыл.
– А-а, – Джандиери, не скрываясь, зевает. – Тогда кто свидетель?
– Вот он, Остап Тарасыч! голова Цвиркунов! – и урядник с видимым облегчением злорадно кивает на стоящего рядом «голову»: вислоусого, кряжистого дядьку.
– Ну-с, допустим. Давайте послушаем очевидца. Итак?
Голова мялся, кряхтел, глядя в землю; наконец выдавил:
– Та ото ж, ваша мосць… обчество – оно завсегда, коржи-бублики… ну, стали тех ворюг смаженых вязать… шоб, значит, препроводить… Ось! И тут: тарантас с вашего маетку катит. А в ем – доця ваша, панночка, значит; еще той, из городу… ну, паныч, мордатый такой. И кучер, шо на рома дюже схожий. Ось…
Остап Тарасыч вновь замолчал, ковыряя землю носком растоптанного чобота.
– Я слушаю, – подбодрил его Джандиери с той же доброжелательностью, с какой незадолго до явления толпы подбадривал мальчишку, отловленного Трисмегистом в саду. – Не тяните время.
– …ото ж, говорю. Кучер ваш, шо навроде рома, с тарантаса сиганул – и до нас! Выплясывать стал, как скаженый, по-ромски распевать! мы сразу смекнули: колдует! Очи нам поотводил, я мажонка за родного сыночка принял! Мы ему, кучеру вашему: шо ж, ты, мол, вражина, творишь? а туточки паныч мордатый подоспел и Ондрейке в рожу! в рожу! Нос, коржи-бублики, набекрень своротил…
– Интересно, интересно… Так-таки без видимой причины подошел и ударил? Нос сломал? Ни за что? – сигара курится Везувием, и из дыма, из грозового облака звучит такой голос, что сразу ясно: горе тебе, град Помпея! Колись, маруха, выкладывай правду!
Иначе – быть беде!
– Ну, не то шоб ни за шо… Ондрейка ему, панычу, то бишь: "За конокрада заступу держишь? Небось, одной с им породы?!" – а паныч Ондрейке в рожу. Ось.
– Ясно. И каким же образом «паныч» за конокрада заступался?
– Та сказал, шо, мол, не бейте его! шо прекратите той… как его?.. самосуд, значит. Ось…
– С этого и следовало начинать, любезный! Выходит, имел место самосуд?
– Та не, ваша мосць, Господь с вами! какой там самосуд, коржи-бублики?! ось вам хрест!.. – голова истово перекрестился.
Тут пройдоха-шинкарь, похоже, решил, что пора прийти на помощь:
– Ваша мосць, хай вам здоровья и счастья от внуков! дозвольте мне?!
– Тебе? а впрочем, пускай. Иначе мы до завтра не разберемся: у некоторых очевидцев что-то случилось с памятью.
– Да старый я уже, ваша мосць, забываю, где мотня в штанях… – заспешил голова, и мигом умолк под суровым взглядом Джандиери.
Выборные тоже начали с недоумением переглядываться между собой и коситься на Остапа Тарасыча: что ты, мол, такое несешь, старый хрен?! А голова, не обращая на них внимания, преданно глядел в рот князю.
– Ваша мосць, – спас шинкарь положение, – таки имело место досадное непонимание. Наши сельчане поймали мага с мажонком, а те ну вырываться! ну спорить! Сами понимаете, мужики наши тоже не подарок на именины, слово за слово, юшка из носу… А у вашего дорогого гостя, не в обиду будь, есть такой себе кулак! славный кулак! добрый кулак! Мне б такой кулак, я б горя не знал… Вот, собственно, и все. Никакого самосуда.
– Я понял. Надеюсь, десять рублей утешат несчастного, пострадавшего от кулака моего… гм-м… гостя?
– Шо? – очнулся голова. – Та не, ваша мосць, десять – то занадто! целковый ему, Ондрейке, и вдосталь будет! ну, синенькую… Сам ить паныча обидел, коржи-бублики! сам и огреб в рожу. А самосуда не было, то вам Ицик верно сказал, я б и сам – да ось беда, языком не вышел. В ножки кланяюсь, ваша мосць, звиняйте меня, дурня седого…
– Ты шо верзешь[36], Остапе?! – толкнул голову локтем в бок один из выборных. – Целковый! синенькая! То нащо мы сюды приперлись?
– А я вас сюды, куме, за чуба не тянул! Сами шли, сами пришли, еще и меня притянули! А нащо – Бог вам судья!
– В таком случае, – Джандиери погасил сигару в стоявшей рядом на столике бронзовой пепельнице; поднялся из кресла, достал кожаное портмоне. Брезгливо вынул несколько разноцветных ассигнаций, – будем считать разговор оконченым. Часть денег передайте пострадавшему, часть употребите… э-э… во благо. Водки купите, что ли…
Выборные стояли у крыльца, насупившись и не зная, что делать. В их мозгах медленно проворачивались жернова, меля в муку зерно тяжких дум: уходить? нет? что произошло? зачем они сюда шли? Толпа за оградой, не участвуя в разговоре, да и не слыша его вовсе, тревожно гудела. Громче. Еще громче.
По-моему, князь промахнулся. Встал слишком рано.
По-моему…
* * *– Как тебе не стыдно, Шалва! Мой друг, ты же знаешь, как я люблю пейзан, этих чистых, честных представителей простого народа! Носителей исконной сути, темных разумом, но светлых душой! Нет, ты совершенно не умеешь общаться с кем бы то ни было, кроме твоих ужасных коллег! Скажите, голубчики, вы хотите… как это?.. а, немножечко выпить? Я знаю, простой народ всегда хочет немножечко выпить!
На крыльце возникла Княгиня. Вот еще мгновение назад она была в столовой, у соседнего окна – и вот она уже на веранде, и выборные сразу заулыбались, расслабились.
– Благодарствуем, ясная пани!
– Почтем за честь!
– Ой, дама! ой, нивроку, дама! не сглазить бы…
И народ за оградой малость притих. Шеи повытягивали, смотрят: что за чудернация в саду творится?
Прислуга объявилась словно по мановению волшебной палочки. Два круглых летних столика вместе с плетеными креслами мигом перенеслись ближе к крыльцу; мелькнули и упали вышитые скатерти, поверх выстроились чашки, чайнички, рюмки, графинчики; стряпуха Оксана волокла блюда с холодными заедками.
– Ну что бы я без тебя делал, дорогая Эльза?! – судя по тону, князь явно улыбался, хотя его лица мне по-прежнему не было видно.
Расторопный урядник мгновенно наполнил рюмки чем-то рубиново-красным – вином или ягодной настойкой:
– Дозвольте здравицу, ваша бдительность?
Джандиери благосклонно кивнул, садясь обратно в кресло: дескать, даю княжеское позволение.
– Счастья в вашу хату полные закрома! нехай Господь благословит сей дом! Не гневайтесь, ежли шо не так – мы люди простые…
– Ах, я без ума от простых людей!.. я просто без ума!..
Но я уже не слушала Княгиню. Я смотрела туда, за ограду, где собралось слишком много простых людей.
"Без ума!.. – эхом отдавалось у меня в голове, суля страшное. – Без!.. ума!.."
– Ведьма! Ведьма! В очи плюет! зло в сердце носит! Ведьма! – народ расступился, и мне хорошо видно, как юрод-Прокопий катается с криком по земле, задирая к небу толстые, голые, чудовищно грязные ноги, а люди пятятся от него в суеверном страхе.
– Хто – ведьма? Барыня, шо ль?!
– Ты в своем ли уме, Прокопий?!
– Да он отродясь в своем не был! не бачишь, чи шо?
– Гы!
– А мы шо тут робымо? Стоим, як дурни, та зыркаем?
Смех – плохой, дерганый, на грани истерики.
– Ты глянь! нет, ты поглянь! – хмельное дудлят!
– Так ото ж! Уважают…
– Ой, людоньки! ой, приворожили епутатов! очи им отводят та горелкой заливают!
– Хто б мне залил… я б тому в ножки!..