– Продолжай, мальчик, – произнес он почти ласково.

Эта ласка в голосе жандармского полковника, может быть, и могла обмануть сельского мальчишку, но уж не меня – это точно! Горе тебе, град Содом, он же Цвиркуны! со всеми чадами и домочадцами!

Взвешено, подсчитано, измерено!

– …Ну, народ в шум: мол, недород был – это они все! кобыла у Митрохи сдохла – порчу наслали! и той ром, шо подпаска с Кривлянцов до себя примажил, тоже, небось, из ихней кодлы! а князь и не знает! а ежли знает – покрывает! рука руку моет! (ой, звиняйте!) А тут еще откуда ни возьмись – Прокопий-юрод, шо по селам завсегда шляется. И блажит на все Цвиркуны: спасите, люди добрые! обороните от мажьего семени! обидеть хотят Прокопьюшку, ироды окаянные! Ему: да кто ж тебя обижает, Прокопьюшка? где?! А он: вертеп мажий! в кнежьем доме! чую! чую! обидеть хотят, ироды! спасите, люди добрые! Тут народ не на шутку взволновался, кричат: юрод, он Божий человек, брехать не станет! идем, мол, магов бить! князю глаза откроем! а ежли шо… Голова, Остап Тарасыч, уговорить их хотел – куда там! Ну, он мне и шепнул: беги, мол, в усадьбу, упреди…

Кого ему было велено упредить, хлопец не уточнил. Скорее всего, одну Оксану-стряпуху. А так выходило, что – всех.

Впрочем, это было уже не важно.

– Та-а-ак… – князь медленно распрямился, кажется, сразу забыв о болтливом Микитке.

– Да шо ж воны, з глузду з'ихалы?! – запричитала стряпуха Оксана. – Да где ж то видано, шоб отакие господа хорошие – и чаклуны поганые? Да воны там, мабуть, очи позаливали! От дурни, от дурни!..

– Тихо, милочка, – сквозь зубы бросил Джандиери, и стряпуха онемела. – Значит, они идут сюда? – вновь обернулся он к хлопцу.

– Та мабуть, вже идуть, пан-барин! Скоро будут! Тикать вам трэба, ось…

– Спасибо за совет, юный герой. Но это мы уж как-нибудь сами решим, – чуть заметно усмехнулся полковник. – Сколько их? оружие у них есть?

– Да яка там зброя… Сокиры[28], значить, ну, там косы, вилы… колья… може, одно ружжо. А може, и нема. Я ж когда побег, они ще орали, пан-барин… А народу близко сотни наберется. Може, меньше…

Князь колебался недолго.

– Дамы и господа, я полагаю, мне удастся подавить сей «бунт» в зародыше. Оснований для паники нет. Но, тем не менее, сотня неразумных сельчан – это немало, даже если у них и нет огнестрельного оружия. Поэтому я считаю необходимым эвакуировать отсюда, по меньшей мере, женщин. У нас две коляски. В одной могут поместиться трое пассажиров, в другой – один. Жаль, извозчик уехал… Еще один человек верхом – лошадей в конюшне три. Итак: вы, Эльза, вместе с Тамарой и тетушкой Хорешан садитесь в бОльшую коляску, править будет господин Друц-Вишневский; во второй коляске едет Александра, править будет мой кучер. Ах да, остается еще Кетеван! Тогда господин Друц-Вишневский поедет верхом. Эльза, вы сможете править лошадью?

– Разумеется, Шалва. Только я никуда не поеду. Если вы считаете, что в силах справиться с мужиками, то и мне ничего не грозит. Я – ваша жена, и уж МЕНЯ в мажьем промысле никто не подозревает. Я остаюсь, Шалва.

– Эльза, ну нельзя же так! – у князя начинает мелко дергаться щека. Он на миг умолкает, и щека перестает дергаться. – Вам лучше уехать…

– И не просите, Шалва, я останусь с вами! Это наш дом, и никуда я отсюда не уеду!

– Эльза…

Эй, погодите! А я?! Я, значит, уеду, а Феденька мой здесь останется?! Если Рашель своего мужа не бросает, то чем я хуже?!

– И я остаюсь!

– Александра, опомнитесь! Ну ладно, эта женщина (кивок в сторону Княгини) упрямей Валаамовой ослицы – но вы, в вашем положении…

– Сашенька, не дури! поезжай отсюда, от греха подальше!

И он туда же? Ну погоди, муженек, плохо ты меня знаешь!

– Дурак ты, Федька! Дураком родился, дураком помрешь! Эти ветошники тебя магом считают, ТЕБЯ – не меня! Да еще Друца с Тамарой! Вот вам и уезжать! Явятся мужики – кого увидят?! Господина полковника с супругой, с ними бабу на сносях, да батюшку в рясе! Ну, еще челядь – так они в большинстве местные, их не тронут!

Эк у меня складно получается! я когда злюсь, такая умная делаюсь, что прямо ужас! аж самой завидно!

– Ой, да вам всем тикать трэба! они ж скаженые, мужики те! Мы-то тутошние, верно пани говорит, нас не тронут…

– Молчать! Чтобы я, князь Джандиери, бежал от холопов?!

– Гав! Гав-гав!

– Александра Филатовна права, однако…

– Отец Георгий! Уж от вас-то я…

– Кстати, а где Друц?

– Господин Вишневский? А действительно…

Все разом смолкли. И в наступившей тишине стал отчетливо слышен удаляющийся топот копыт.

– Ускакал… – растерянно уронила Княгиня.

Друц?! Ускакал?! Сбежал?! Нас бросил?! Не может быть!..

"Может, рыба-акулька, может!" – простучали копыта в ответ.

– Видимо, господин Друц-Вишневский решил незамедлительно последовать совету Александры Филатовны. Что ж, это его право. Хватит пререкаться, дамы и господа. Здесь я хозяин, и, как старший…

Князь не договорил. Умолк, прислушиваясь.

Нет, не в затихший уже конский топот вслушивался полковник Джандиери. Где-то в отдалении, пока еще едва слышный, нарастал, ширился многоголосый шум.

– …поздравляю, дамы и господа. Мы опоздали. Пойду, переоденусь. Нехорошо встречать гостей в домашнем, – и, криво усмехнувшись (меня мороз по коже продрал!), князь направился к дому.

* * *

– Шалва Теймуразович, – окликает его мой Феденька. – Я у вас в кабинете двустволку видел…

КРУГ ТРЕТИЙ

НА КРУГИ СВОИ…

– Убей мага в себе!

Опера «Киммериец ликующий – 2», ария Конана Аквилонского.

ПРИКУП

Как заведенные, стучат по утоптанной дорожке подошвы десятков пар сапог, барабанной дробью отдаваясь в ушах. Утренний ветер обдувает прохладой обнаженный торс, не давая вспотеть. Будущий «Варвар» должен быть закален и неприхотлив, в отличие от… ну, скажем так: от тех маменькиных сынков, что бегают по утрам в белых сорочках – а потом не пускают господ облавных жандармов в Офицерские Собрания. Мерно вздымается грудь, вбирая и выталкивая наружу очередную порцию воздуха. Облав-юнкер может бежать долго, несмотря на скудный сон, ранний подъем, вчерашние волнения…

Волнения?

Какие волнения?

А что, собственно, произошло? Почему надо волноваться? Да, вчера удалось определить негласного сотрудника. Да, это оказалась жена начальника училища. Да, господин полковник был, мягко скажем, недоволен.

Ну и что с того?..

Топчет сапогами дорожку облав-юнкер Павел Аньянич. Вертятся в голове мысли, шестеренками в часовом механизме. Никуда от этих мыслей не денешься. Что, ходячая буква закона, совсем себе голову задурил? Да нет, вроде, не совсем еще. Два круга осталось. Думай, Пашка, думай – потом не дадут.

Итак, пробуем еще раз. Строим логическую цепочку: начавшаяся года три назад эпидемия смертей мажьих крестников. Ну, здесь мы знаем, откуда ноги растут: слухами земля полнится, господа облав-юнкера тоже не дети малые, слыхали про Заговор Обреченных, иначе "Мальтийский Крест", слыхали… гордимся даже. Дальше: волна самосудов. Держава и Церковь, упорно закрывающие на это глаза. И наконец – изменения в Уложении о Наказаниях, обоснованные чем угодно, кроме закона. Кроме Закона. Кто-то самовольно изменил правила игры; Держава и Церковь, ранее правовые в течении трехсот с лишним лет по самое "не могу", в итоге встали на сторону таинственного «кого-то» – и преступным магам объявлен шах и мат.

Конец партии?

Но когда меняются правила, меняется и сама игра. Закон дал трещину! Вот оно! Главное, вокруг чего он так долго ходил кругами! Аньянич едва не остановился на бегу, но ноги сами «думали» за господина облав-юнкера. Закон дал трещину! Треснуло не только Уложение о Наказаниях – сломалось устройство общества, общественное мироздание, если угодно. Форсированное, противоестественное излечение от старой, привычной болезни подорвало силы самого организма! Вот почему – самосуды, волнения… и странные мысли, приходящие в голову некоему Павлу Аньяничу. Да и ему ли одному?..

"Мир вывихнул сустав"?

Нет, обер-юнкер не стал делать поспешных выводов. Тем более, что утренняя пробежка закончилась. После пятиминутного перерыва их рота выстроилась на втором плацу, где маэстро Таханаги обычно проводил занятия по боевой гимнастике с труднопроизносимым названием.

Не название, а сплошное сюсюканье.

Дикий народ – айны.

Медленно проступали из редеющего тумана тополя, высаженные вдоль ограды училища. Небо на востоке наливалось багрянцем, и на фоне восходящего солнца отчетливо (чтобы не сказать – символично!) вырисовывался темный силуэт коротышки-айна.

– Вы есть размяться, господа. Я видеть. Бегать, прыгать. Это хорошо. Изворьте взять ножи. Стать по парам.

Ножи – учебные, без заточки. Таким убить не убьешь, но ткнуть можно весьма болезненно.

Напротив сегодня оказывается Володька Бурмак. Аньяничу он не соперник: ни в силе, ни в быстроте. И оба это знают. Значит, можно особо не напрягаться, тем паче, что новых приемов в первый час занятий маэстро Таханаги никогда не дает: облав-юнкера отрабатывают старое, а айн ходит между ними, время от времени поправляя.

– "Ваки-гатамэ" против зрой удар в брюхо. Таханаги знать: ваш черовек рюбит зрой удар. Таханаги иметь показать.

Маэстро вызывает одного из облав-юнкеров. Берет учебный нож. Удар "в брюхо" молниеносен, как укус кобры, и Павел ловит себя на мысли: "А я? успел бы я? смог бы?!"

Тупое лезвие замирает у живота вызванного облав-юнкера, хотя мгновение назад казалось: сейчас оно выйдет со спины. Заточено, не заточено – без разницы. Подобное ощущение возникает у Аньянича всякий раз, когда маэстро "иметь показать".

– Смотреть опять. Потихоньку.

Это любимое словечко маэстро во время занятий: "потихоньку".

– Теперь: ваш черовек бить чурка Таханаги.

Нож переходит в руки облав-юнкера. Молодой, сильный парень бьет – не так быстро, как айн, но и под такой удар лучше не попадать.

Маэстро еле заметно отшагивает в сторону. Поворачивается, смешно всплеснув руками – и вот уже нож прыгает по утоптанной земле плаца, а рука «черовек» оказывается вывернута самым противоестественным образом.

Таханаги кивает:

– Потихоньку. Вы дерать, я – смотреть.

Прием «ваки-гатамэ», прозванный в училище «Васькой-с-котами», отрабатывали еще на позапрошлом занятии, так что мышцы сами вспоминают урок. Опять же, Володька Бурмак – отнюдь не маэстро Таханаги, да и мы не в бою, а на плацу…

Интересно, в настоящем бою, когда речь зайдет о жизни и смерти, он, Павел Аньянич, сумеет сохранить хладнокровие? сумеет "потихоньку"?

Наверное. Кажется, в последнее время он вообще разучился пугаться, торопиться и дергаться. Выдержка и равнодушие к пустякам – идеал будущего офицера-облавника. Разве что иногда, по вечерам, когда Аньянич позволяет себе чуть-чуть отпустить поводок… Но это – ерунда, это тоже пройдет.

Пройдет? Когда?

Ответ приходит сам собой, ответ простой и очевидный, а значит – наверняка правильный. Истина – она во веки веков проста и безыскусна. Все окончательно встанет на свои места, когда будет подписан Высочайший указ о присвоении офицерских званий облав-юнкерам всех училищ Державы. Это – порог, который надо переступить. И тогда стальные обручи, все сильнее стягивающие тело с душой, сложатся в непробиваемый доспех, который можно будет снять только вместе с кожей. С жизнью. С рассудком. Маг-рецидивист, небось, сказал бы: "Легавый в Закон вышел," – мысль показалась смешной, и Павел позволил себе улыбнуться. Чуть-чуть. Одними краешками губ.

И немедленно вспахал носом землю.

На миг застыл. Было не очень больно и даже не очень обидно: сам виноват! отвлекся! Оставалось загадкой другое: как это Володька Бурмак ухитрился?! Впрочем, понимание пришло сразу, едва облав-юнкер поднялся на ноги.

Вместо Володьки Бурмака напротив возвышался первый силач роты и прирожденный борец Мзареулов. Сбоку от Мзареулова маячила фигурка маэстро Таханаги.

– Ты думать ерун-до, – безапелляционно констатировал айн, как будто минутой раньше самолично покопался в голове некоего Павла Аньянича. – Горова сама, руки – сама. Ты умер, самурай. Ты прохо умер. Не горова, живот думать. Хара. Горова – пустой горшок. Давай, я смотреть.

Мзареулов бил от души. Отрабатывали уже «Кота-у-Васи», то бишь «котэ-маваси», и нож шел наискось сверху, в горло. Даже зная все заранее, справиться с Мзареуловым оказалось куда как непросто! Казалось бы, чего уж тут: перехватывай руку, левым кулаком наотмашь в печень, дальше руку в «замок», и дави – падай, дорогой!

Жаль, упрямый Мзареулов падать не хотел. Да и руку, подлец, ухитрился почти разогнуть. В итоге завалить его Павлу удалось с немалым трудом. Но завалил! и добивание провел! все как у людей…

– Прохо. Очень прохо. Как у вас говорить? Сира есть – ума вверх тормашки. Вот нож. Бей чурка Таханаги.

Ударил. Быстро, сильно, не думая.

И даже сам не понял, как оказался на земле, а острый локоть айна уже ковырялся под Пашкиным затылком.

– Хорошо. Горова – пустой горшок. Еще раз, потихоньку.

Упал еще раз. Потихоньку. И маэстро – потихоньку. Он все так делает: потихоньку-полегоньку. Он, значит, делает, а ты, значит, падаешь.

И весь тебе "Кот-у-Васи".

– Мородо-зерено… Сира много. Он (кивок на Мзареулова) – сира борьше. Попадаться еще борьше – что дерать? умирать?!

Павел молчал. И правильно молчал, потому что обычно немногословный айн продолжил:

– Таханаги старый. Сира давно нет. Ты – мородо-зерено. Сира много. Таханаги твой сира тебя бить. Свой нет, чужой есть. Кучер на терега ехать. Он править, рошадь – везти его с терега. Я – кучер, ты – рошадь. Ты понять?

– Так точно, маэстро Таханаги, – Павел едва не вытянулся во фрунт, но вовремя вспомнил, поклонился, коротко и почтительно. – Разрешите просьбу?

Айн подумал. Кивнул, разрешая.

– Соблаговолите повторить! Еще разик…

– Таханаги показывать, ты – запоминать. Брать так. Враг давить, враг мородец, сира много-много (на занятиях Павлу всегда казалось, что старый айн нарочно коверкает язык, из каких-то, одному ему понятных, соображений)! Ты сира нет, ты сдаваться, пускать мимо. Брать запястье. Потихоньку. Враг кричать: "Итай-итай![29]", враг не разогнуть рука. Ты брать рокоток. Потихоньку. Враг повернуться и падать морда в грязь. Есри не падать – свой сира ромать свой рука. Не ты ромать – свой сира. Ты понять?

– Так точно, маэстро. Разрешите?

– Да. На Мза-реур.

На сей раз Мзареулов шлепнулся куда быстрее. Конечно, все вышло далеко не так «потихоньку», как у хитрого маэстро, но…

– Уже ручше. Это высокий искусство – брать чужой сира. Дерать свой. Это не торько боевой – это рюбой искусство. Рисовать. Стихи. Кабуки, Но – рицедей. Магия…

– Магия – искусство? Простите, маэстро! магия – преступление, а не искусство…

– Рисовать черовек… портрет – искусство?

– Так точно, маэстро.

– А у рюди Магомет-роши рисовать черовек – хуже нет. Изворьте дарьше.

Маэстро повернулся к другой паре, давая понять, что беседа окончена. Павел подобрал нож, встал в позицию напротив Мзареулова (теперь была его очередь нападать) – и вдруг увидел, что силач смотрит совсем в другую сторону.

Аньянич невольно взглянул туда же.