Совпадение? Мало ли зачем хакиму Рашиду приспичило сесть именно в этот автобус!
Возле сверкающих мигалками машин материализуется дородный бородач, одетый с иголочки, и, размахивая дымящейся сигарой, проталкивается прямиком к круглолицему коротышке и хакиму. Следом за бородачом тенью движется детина с маловыразительной физиономией телохранителя. Еще бы: такое тело и не хранить! Али-бей не верит своим глазам: Равиль ар-Рави, Большой Равиль, далеко не последний из шейхов «Аламута»… а ведь не придерешься — даже налоги, говорят, и те платит исправно!
— Господин хайль-баши, тут…
— Я занят! — рявкает Фаршедвард. — Не видишь — господин хайль-баши ест!
Испуганный мушериф исчезает быстрее принцессы Зейнаб, убегающей от людоеда-извращенца Вишапа ибн-Вишапа. Скажи Тот-еще-Фарш, что он сейчас думает, и избавиться от подчиненного было бы гораздо труднее. Думать — не поле пахать; зато есть — дело святое. Когда начальство изволит кушать, его лучше не беспокоить.
Задерживать недавних заложников не было никакого повода. Бессмысленная, глупая идея. Хайль-баши просто сидел и наблюдал за тем, как круглолицый, хаким Рашид и его подруга садятся в «Чауш» Большого Равиля, «горный орел» что-то втолковывает своим спутникам, дверца захлопывается…
Что же это получается? Сколопендра неожиданно выигрывает в «Лотерее Двенадцати Домов» место в привилегированном мектебе, куда мечтают пристроить своих отпрысков обеспеченные родители чуть ли не со всей страны. Случайность? Допустим… Однако упрямая девчонка идти в мектеб наотрез отказывается, и тогда за ней являются, уговаривают, а потом пытаются увести силой. У хакима аль-Шинби, преподавателя именно этого мектеба, «случайно» обнаруживается фотография Сколопендры. Заснятой в момент… скажем так — вольных упражнений. Значит, они знают? Тогда кто — «они» и чего от них ждать?
Хороший вопрос; только хорошего ответа на него пока нет.
И тут на залитой кровью заложников и смертников сцене появляется Равиль ар-Рави собственной персоной. Каким краем завязан здесь шейх «Аламута»? Ну да, в мектебе у него учится дочка, никакой тайны в этом нет, но в его машину садится тот самый хаким, у которого обнаружилась фотография девчонки! Кстати, а кто такой куцебородый коротышка?
Фаршедвард на минуту перестал жевать и распорядился принести ему лист с данными заложников. Коротышка расписывался перед хакимом. Ага, вот! Кадаль Хануман, психоаналитик, доктор психологии… Очень интересно! Магистр истории и доктор психологии уезжают в одной машине с «горным орлом». Просто союз пера и орала, в смысле глотки Большого… Стоп. Не иначе Большой Равиль прибрал к рукам какого-то святого. Обычному врачу это не под силу…
Голова отказывалась работать. Денер-кебаб закончился, но мыслей от этого не прибавилось. Фаршедвард был зол и крайне недоволен собой. Что-то закипало прямо у него под носом — а он никак не мог сообразить, что именно!
Наконец хайль-баши соизволил высунуться из окошка патрульной машины и окликнул бродившего неподалеку Карена.
— Ты уволен! — без всяких предисловий объявил он растерянно заморгавшему «белому змею». — Сдай оружие.
— Как это, господин хайль?.. — Карен машинально повиновался и стал расстегивать ремень наплечной кобуры.
— Очень просто, егерь. Уволен из полиции. Вернее, даже не принят. Ты теперь безработный. И знаешь, где тебе придется искать работу?
Скуластое лицо егеря отразило попеременно удивление, работу мысли и некоторое понимание. «Хороший парень. Только хороший парень — еще не профессия», — вздохнул про себя Фаршедвард.
— Да на кой вы мне сдались, легавые!.. — лениво протянул несостоявшийся мушериф, бросая «гюрзу» в окно машины хайль-баши. — Меня вон ждут не дождутся, руки-ноги целовать будут… в мектебе одном. «Звездный час», кажется?
— Ну и вали к шайтану, — в тон отозвался Тот-еще-Фарш. — Направление известно?
Еще раз посмотрев в ту сторону, где скрылся за поворотом черный «Чауш», Фаршедвард припомнил долетевшие до него слова Большого Равиля: «…Скажешь, опять совпадение?! Не верю!»
В данном конкретном случае Фаршедвард Али-бей был полностью согласен с Равилем ар-Рави: он тоже не верил в случайные совпадения.
Глава одиннадцатая
Самоубийца
Сегодня? Да, именно сегодня! Наконец! И мелкая дрожь нетерпеливого возбуждения волнами пробегает по моему немощному, изношенному, покрытому старческой коростой телу, как когда-то давно… очень давно.
Смерть! Любовница обреченных, мать безнадежных, избавление отчаявшихся, дорога в сияющий небесный чертог, в рай, чьи ворота так долго оставались закрытыми для меня. Готовьте ключи, смазывайте маслом петли, разучивайте торжественные гимны встречи!
Скоро. Теперь уже скоро.
Сегодня.
Неужели это наконец свершится? Я боюсь поверить в чудо, боюсь спугнуть безумную, невозможную надежду, единственное, чем жил все эти годы.
Годы?
Века!
Неужели сегодня придет конец гниению плоти и духа, медленному и мучительному угасанию под аккомпанемент бессмысленного бормотания выживающих из ума старцев — таких же, как я, мумий, живых трупов, запертых в этом склепе… Все мы здесь постепенно лишаемся рассудка, память глохнет в слизи дней, захлебывается гноем безвременья; и я — не исключение. Кем я был? С кем я был?! Иногда мне кажется, что я помню. Я вижу цветные сны, вижу в них себя — а может, вовсе не себя? Ложь? Правда? Я не уверен. Я уже ни в чем не уверен. Я — дряхлый старик, я — обрубок прошлого, я — калека, умирающий, изъязвленный проклятой коростой… но всего ужаснее то, что умирать я могу еще долго, очень долго.
За истекшую вечность можно забыть разницу между жизнью и смертью; но разница между собой былым и нынешним — горе мне, ибо не в силах угаснуть без мук!
Тюремщики заботятся обо мне. Они трогают меня холодными пальцами (воистину подобная трогательность — я еще могу каламбурить?! — отдает мертвечиной), они искренне хотят, чтобы несчастное существо в гробу из рукотворного хрусталя протянуло дольше, много дольше срока, отмеренного матерью-Нюрингой; полагаю, со временем (время… здесь это понятие теряет всякий смысл!) — со временем они даже подлатают меня, сделают протезы, продлив агонию еще на век-другой…
Нет! Теперь — нет! Потому что сегодня я наконец уйду, уйду из опостылевшего склепа, из всего этого мира, который перестал быть моим, где не осталось иного места для таких, как я, кроме тюрем и богаделен, мало отличающихся друг от друга, — я уйду, и Врата распахнутся предо мной, открывая сияющий Путь!..
Небесные Молоты, примите мою душу!
Я хочу, чтобы это случилось на рассвете. Я хочу еще раз увидеть солнце. Я не видел его давно… очень давно.
Да, я — выживший из ума старик, да, я хочу умереть, о, как я хочу умереть! Но я еще не дошел до последней грани отчаяния, как некоторые из нас, пытавшиеся свести счеты с жизнью прямо здесь.
Одному это даже удалось. Тюремщики повесили труп на прежнее место и, кажется, остались довольны. Но я не хочу — так.
Я ждал своего часа минута за минутой, день за днем, год за годом; я дождался!
Сегодня — мой день, вернее — моя ночь, и на рассвете… Да, обязательно на рассвете!
Но сначала — выбраться отсюда.
Мне помогут Братья. С ними все давно оговорено, в последнее время они бывали здесь часто, они чудом остались на свободе, они маленькие, незаметные, им легче, и они помнят меня, помнят!.. Меня — того, каким я был раньше. Мы почти не говорили с ними о прошлом, это больно для всех нас, но я знаю — они помнят, даже если я сам все забыл. Когда они появились здесь впервые…
Молчу. Я хитрый, я стал хитрым… Молчу. Я не скажу больше ни слова, я буду лежать, улыбаться и чувствовать: они здесь, рядом, они уже идут — Братья и Та, что слушается их. Теперь они знают, как усыпить дракона, сторожащего меня по ночам, и как отпереть замок на моем тесном склепе. Сейчас они затаились рядом — и ждут…
Пора!
Я не вижу их, но ощущаю легкое сотрясение пола, слышу мягкие скользящие шаги. Мимо. Конечно, сначала — сторожевой дракон. Он должен уснуть, иначе поднимется тревога, как было когда-то. Я многое забыл, но это помню!
Драконья душа пока еще бодрствует, тихо и монотонно жужжит вокруг, обтекая мой склеп, и пока она здесь — не вырваться, не уйти…
Да, я действительно одряхлел, иначе… теплые руки Придатка, свист воздуха, и — одним взмахом разнести вдребезги опостылевший ящик, с боем прорваться наружу и уйти — не для смерти — уйти, чтобы жить дальше! Глупец! Калека! Те времена сгнили в вонючей коросте, как твое больное тело, и некому развалить надвое тесную тюрьму, яростно взреветь, прорываясь сквозь заслон опешивших врагов… Не осталось сил, чтобы жить дальше, — их едва хватает, чтобы умереть. Умереть как подобает.
Падающая Скала разлетится в пыль на рассвете. Тихий щелчок, и жужжание вокруг меня разом смолкает. Снова шаги, скрежет ключа в замке…
— Все в порядке, Братья? Вас не видели?
— Не беспокойся, старина. Ты не передумал? — Это Старший.
Он знал мой ответ заранее, но все равно спросил. Спасибо.
— Нет.
Надрывно скрипит крышка хрустального гроба, и надо мной нависает тень Той, что слушается Братьев.
Я возношусь.
Странное, забытое ощущение; тюремщики — не в счет.
Мелькает потолок большой гробницы с тускло горящими светляками, стены, мои товарищи по несчастью…
— И нас, спаси и нас, дай уйти отсюда, помоги достойно умереть! — нарастает со всех сторон умоляющий старческий шепот.
Богадельня молит о пощаде.
Мы с Братьями молчим. Жалость огнем палит меня изнутри, но нет, нельзя поддаваться: всем не удастся бежать, и, если мы пойдем на поводу у чувств, отсюда не выберется никто; а выбирать… нет!
Это еще более жестоко, чем убивать!
— Тебя надо укрыть, — предупреждает один из Братьев, и мы проходим в соседний зал. Здесь я никогда не был.
Знамена, штандарты, хоругви… Я помню их! Я помню! Я начинаю вспоминать!
Рвущийся навстречу ветер, грохот копыт, земля пляшет и игриво выгибает спину, все кругом сверкает — десятки, сотни Блистающих, — и гордо трепещущие на ветру стяги: Кабир, Мэйлань, Малый Хакас, Кимена, Лоулез…
Лоул и лорды!!!
И, словно в ответ на давно забытый клич, из полумрака надвигается до дрожи знакомый треугольный щит… нет, не щит, а плотная ткань, только напоминающая щит, с россыпью серебристых лилий на темном поле — и все вокруг исчезает.
«Знамя Лоулеза! — запоздало доходит до дряхлого рассудка, и без того помраченного веками тюрьмы и пьянящим глотком свободы. Меня надо было укрыть. Им и укрыли… саваном былого».
Даже в кромешной тьме я вижу их: лилии на поле.
Я вижу их.
Глава двенадцатая
Сколопендра
Это был вопрос без ответа: почему ее так неодолимо притягивает здание старого музея, и даже не сам музей, а одна-единственная витрина с огромным лоулезским двуручником — проржавевшим, с обломанным захватником и частью гарды.
Она могла часами стоять, вглядываясь в потускневшее лезвие, местами выступавшее из-под мертвой коросты ржавчины, в остатки затейливого узора на растрескавшихся накладках рукояти; иногда меч представлялся ей умирающим старцем, заживо погребенным в склепе, парализованным бойцом, который никак не может умереть по-настоящему.
«Ему надо помочь», — решила она однажды, и на мгновение девочке показалось, что это не ее мысль.
Особенно когда на окраине сознания промелькнуло совсем уж незнакомое словосочетание: «coup de grace».
Девочка не знала, что по-лоулезски это значит «удар милосердия».
Но странное ощущение чужеродного вскоре ушло, растворилось, а мысль осталась, превратившись в навязчивую идею, которая заставляла ее просыпаться по ночам и долго лежать без сна, глядя сквозь засиженное мухами окошко своей комнаты на медленно тускневшие звезды.
Предыдущую ночь она вообще не спала.
Что-то должно было произойти.
Сегодня.
В музей она вошла, предъявив швейцару шершавый прямоугольник билета, за два часа до закрытия. Девочка долго стояла над застекленной витриной, знакомой до мельчайших подробностей, а потом неведомая сила словно толкнула ее изнутри, и она быстро скользнула за тяжелую пыльную портьеру.
Там было душно и хотелось чихать.
В зале вскоре появился начинающий полнеть мужчина средних лет. Мужчину девочка узнала — видела его здесь несколько раз. Он то ли работал в музее, то ли… Впрочем, это девочку не интересовало.
Мужчина немного постоял над той же витриной, сосредоточенно хмуря брови, затем прошел в боковой коридорчик, щелкнул рычажком на распределительном щитке — девочка хорошо запомнила, какой именно рычажок он опустил, — взял висевшую рядом связку ключей…
Но тут на улице нетерпеливо засигналила машина. Мужчина вздрогнул и вполголоса выругался. После чего с явным сожалением повесил ключи на место, машинально вернул рычажок в прежнее положение и поспешил нырнуть в небольшую служебную каморку на другом конце коридорчика.
Через пару минут он появился в сопровождении высокой красивой девушки. Последнюю девочка часто встречала в зале — кажется, та служила здесь смотрительницей. Оба поцеловались на ходу и заторопились к выходу.
Музей закрылся через полчаса: это время девочка провела в тесном чуланчике с ведрами, тряпками и швабрами, забаррикадировавшись всяким хламом и притаившись в самом темном углу. Она слышала шаги ночного сторожа, обходившего залы. Сторож прошел мимо, в глубь музея, потом глухо прошаркал обратно — и все стихло.
Девочка пряталась в своем убежище еще долго, с судорожно бьющимся сердцем, время от времени поглаживая рукоятки ножей Бао-Гунь, семейной реликвии, подарка прабабушки, с которым она не расставалась почти никогда. Это успокаивало. Ножи уютно грелись на груди, дремля в пазах кожаной перевязи, надежно прикрытые накинутой сверху шалью — тоже прабабушкиной…
И вот: еще мгновение назад она сидела, скорчившись в углу чулана, вдыхая влажный запах тряпья и щетины швабр, — а сейчас, чудесным образом миновав ею же нагроможденную баррикаду, осторожно приоткрывает незапертую дверцу и оказывается в коридоре. Зал. Тусклые отблески развешанного на стенах старинного оружия. Другой коридор. Распределительный щиток оказывается совсем рядом, пальцы безошибочно находят нужный рычажок. Связка ключей уже в руке, толстый ковер на полу надежно глушит и без того тихие шаги.
Второй ключ легко входит в крохотный, почти игрушечный замочек.
С негромким скрипом поднимается застекленная крышка.
Меч оказался тяжелым, гораздо тяжелее, чем ей представлялось на первый взгляд. Но это не важно. Девочка взяла эспадон обеими руками, под гарду и за середину проржавевшего лезвия — и так, неся древний клинок перед собой, словно на торжественной церемонии, вошла в соседний зал.
Мысли путались; плохо соображая, что делает, она бесцеремонно сорвала один из выставленных в зале штандартов — в форме щита, с рассыпанными по полю серебристыми лилиями — и плотно укутала в него двуручник.
Теперь — через черный ход во двор.
