Сунджан, тоже вся в черном, не плакала, но красные круги вокруг блестящих глаз девочки говорили сами за себя. Оказавшийся рядом Валих Али-бей по-взрослому слегка сжал ее ладонь, и девочка благодарно кивнула: мол, спасибо, Валих, со мной все в порядке.
Огромный хайль-баши понуро смотрел в землю.
Карен Рудаби держался немного позади Фаршедварда, отчего-то чувствуя себя чужим, посторонним, — но не прийти егерь просто не мог.
Усмар и Махмуд, периодически поглаживавший свежий гипс на левой руке, тоже чувствовали себя неуютно, переминаясь в сторонке с ноги на ногу.
Гулямы не решались ни подойти ближе, ни покинуть это скорбное место.
Доктор Кадаль стоял особняком, отдельно от других. Казалось, он вместе со всеми слушает речь надима Исфизара, но если бы кто-нибудь заглянул сейчас доктору в глаза… Нет, хорошо все-таки, что никому не пришло в голову заглядывать в глаза Кадаля Ханумана!
— …Говорят, что Творец не прощает самоубийц, отвергнувших Его великий дар человеку — жизнь. Но эта девочка не отвергла Его дар! Она хотела жить! Но добровольно отдала свою жизнь за всех нас, взяв на себя грех самоубийства и даровав этим шанс не только нам, а всем живущим. Я очень надеюсь, что Тот, кто сейчас слышит меня, поймет ее и не осудит…
…Ниру похоронили вместе со всеми десятью ножами Бао-Гунь. Когда Карен задвигал крышку гроба, один из ножей выпал из кожаной перевязи, и, вкладывая его на место, отставной висак-баши увидел, что лезвие ножа проржавело насквозь и крошится в руках.
Он никому не сказал об этом.
* * *А потом они разошлись — каждый навстречу своей собственной судьбе.
Мектеб «Звездный час» едва не закрыли — большинство родителей поспешили забрать своих детей, и в итоге «Звездный час» превратился в довольно заурядный лицей, частную школу, ничем особым не выделяющуюся среди других подобных заведений.
Выписавшийся из больницы хаким-эмир ушел на более спокойную работу в департаменте образования, и вскоре там же объявилась пропавшая на некоторое время Зейри Коушут.
А новым хаким-эмиром опального мектеба стал бывший надим Исфизар, взявший корноухого Руинтана к себе сторожем. По вечерам оба нередко запирались в комнате с потускневшей табличкой «Ар-хаким» — и ночь пролетала незаметно за бутылкой (зачастую не одной) горькой настойки. Бывший надим и бывший козопас говорили. Говорили часами. Им было что вспомнить и о чем рассказать друг другу.
Валих Али-бей и Сунджан снова оказались в одном мектебе — уже совсем другом. Выросшие дети редко разговаривали друг с другом, но нечто общее, для чего слова излишни, незримо присутствовало между ними.
Большой Равиль остался почти прежним, разве что в последнее время начал куда серьезнее и даже с некоторой опаской относиться к астрологам, экстрасенсам и тому подобным личностям, никогда больше не именуя их шарлатанами, но стараясь держаться от них подальше. За исключением, естественно, доктора Кадаля, которого также перестал называть «знахарьком».
Ар-Рави хорошо усвоил урок, преподанный ему «Звездным часом».
Альборз-пахлаван успешно осваивал технику работы коротким мечом и двумя широкими ножами-«бабочками», а также стрельбу из арбалета. Профессионал остается профессионалом, а телохранитель шейха «Аламута» всегда славился ответственным отношением к работе.
Уволенные из мектеба Махмуд и Усмар вскоре вступили в ряды блюстителей порядка, попав, по странному стечению обстоятельств, в подчинение к оставленному в Дурбане Карену.
Курбаши Рудаби, в свою очередь, подчинялся бригадному сархангу Али-бею.
Выписавшийся из больницы через два месяца господин Ташвард исчез в неизвестном направлении, и больше о нем не было ни слуху ни духу.
Рашид…
Рашид аль-Шинби спустя полгода с блеском защитил диссертацию, получив степень доктора исторических наук, а еще через месяц прислал доктору Кадалю и Большому Равилю приглашения на свадьбу. Ар-Рави приехать не удалось — дела Семьи на тот момент требовали от шейха всего его личного времени; а вот Кадаль побывал на свадьбе, искренне поздравил Рашида с Лейлой — и с тяжелой от трехдневной попойки головой вернулся в Хину, с тем чтобы в дальнейшем видеться со своим однокашником один-два раза в год. У доктора Кадаля тоже доставало работы: фобий и маний хватало и в новом мире.
Хотя тот кошмар навсегда ушел в небытие.
Доктор знал это.
Рашид теперь работал преподавателем на кафедре истории средних веков в университете ош-Дурбани, и никто из его коллег и студентов не догадывался, чем занимается молодой профессор в свободное от лекций и семинаров время.
Об этом знала только Лейла аль-Шинби.
Рашид писал книгу.
Ту книгу, начало которой родилось у ночного костра во дворе молчавшего мектеба, внутри призрачного кокона сошедшего с ума времени и пространства, когда рядом с ординарным хакимом встали те, кто жил когда-то и, казалось, заговорил его устами.
Рашид писал книгу.
А раз в год, в самый канун Ноуруза, ему снился один и тот же сон.
Он стоял на холме. Вернее, они стояли. Рашид аль-Шинби — и его друг, доктор Кадаль Хануман. Стояли, молчали, смотрели на раскинувшееся вокруг бескрайнее море волнуемого ветром степного ковыля, переливающееся волнистыми полосами, — а по полю шла девочка.
Черноглазая нескладная девочка-подросток. Только здесь язык почему-то не поворачивался назвать ее некрасивой.
Белое платье, перехваченное крест-накрест кожаными перевязями, трепещет на ветру, девочка улыбается, проходит мимо — и идет дальше, на вытянутых руках неся перед собой огромный сверкающий эспадон; а навстречу ей уже бежит, ликующе смеясь, беловолосый гигант, и на дальнем холме взахлеб смеется еще кто-то — яркое солнце играет на приветственно вскинутом вверх клинке, тонком и прямом, и на сжимающей рукоять меча латной перчатке, и стоит рядом, опершись на разветвленную пику, стройная девушка в старинном хакасском костюме для верховой езды, а позади появляются еще люди, и первой спешит морщинистая старуха, забыв о приличествующем ее возрасту достоинстве, — разноцветье одежд, блеск оружия, приветственные крики…
Рашид улыбается во сне.
Он не знает, что за полтораста фарсангов от него, в Западной Хине, доктор Кадаль пристально смотрит на фотографию своего друга — и видит то же самое.
Медленно разглаживаются морщины на лице Кадаля Ханумана, исчезает отрешенность из глубины зрачков — доктор тоже улыбается.
Они оба верят, что это — правда.
Им очень хочется в это верить.
