Последнее встревожило Равиля больше всего. Кадаль был прав: кебаб их дела вышел подгоревшим.
Глава восьмая
Азат
Голова раскалывалась одновременно от дичайшего похмелья и от телефонного разговора с хайль-баши Али-беем; Карену очень хотелось узнать, от чего же все-таки больше, — и после этого умереть спокойно.
Когда хайль-баши равнодушно сообщил, что не намерен видеть звонившего у себя в течение ближайшей недели, Карен чуть не сорвался, минут пять молчал в нервно гудящую трубку телефона-автомата и только после этого решился: набрал пятизначный номер, который дал ему для экстренной связи седой кабирец, похожий на птицу.
Ответили не сразу.
Зато когда ответили, голова стала болеть в два раза сильнее: на том конце провода сухо прозвучала условная фраза, тайный смысл которой сводился к указанию подчиняться приказам Фаршедварда Али-бея вплоть до особых распоряжений.
И Карен пошел подчиняться.
Всю обратную дорогу до тупика Ош-Дастан, где уже небось вовсю начинали догуливать вчерашнее возвращение Арама-солдата, он размышлял о несовпадении ожидаемого с действительным. В Кабире, побывав в доме по Ас-Самак, 4/6, он представлял себе свою будущую деятельность как-то иначе… неясно, как именно, но иначе. В глубине души крылось смутное подозрение, что похожий на птицу седовласый просто-напросто подобрал вышедшего в отставку горного егеря после трагедии с его матерью, подобрал подобно мятой железке на дороге из каких-то определенных и абсолютно непонятных Карену целей; и выданная бляха мушериф-эмира вкупе с ишрафом на сбор информации значили пока что не больше, чем пробитый трамвайный талон. Тем паче что их и предъявлять-то можно было в случаях совершенно экстремальных. Но все же, проходя трехмесячную подготовку в ведомстве седовласого (звание и должность последнего так и остались загадкой для висак-баши), забыть хотя бы на миг стреляющие хакасские скалы и мертвую мать-убийцу позволяло лишь предвкушение возможной мести. Мести неизвестно кому и непонятно за что — за «Проказу “Самострел”»? За драку с курбаши Перозом? За несложившуюся жизнь? Но независимо от этого Карену все чаще представлялось, как он направляет ствол на врага и жмет спусковой крючок.
Лица врага он не видел, а непредсказуемость поведения собственного оружия только придавала остроты ситуации.
Висак-баши Карен Рудаби всерьез полагал, что сходит с ума.
Однажды он поделился этим предположением с седовласой птицей; та грустно разинула клюв и хрипло каркнула:
— Ты полагаешь, мой мальчик, что я предложил бы тебе работу, будь ты психически здоров? Посмотри на меня — как тебе кажется, со мной все в порядке?
Карен посмотрел и не нашелся что ответить.
Нет, попойка имени Арама-солдата еще не началась, к неописуемому счастью Карена. Прибранные на скорую руку столы одиноко поскрипывали от воспоминаний о прошедшей ночи; три женщины мыли посуду у водяной колонки, и висак-баши задумался, пытаясь припомнить: с какой из женщин он вчера прилюдно целовался, перемежая липкие поцелуи рассказами о… о чем?
Не приведи Творец, это была Арамова курица!
На скамеечке, где полагалось лежать козьему пастырю Руинтану-Корноухому, сидела еще одна женщина, которой было никак не место в тупике Ош-Дастан. Строгий узкий костюм, скроенный по последнему слову лоулезской моды, очки в позолоченной оправе, белый воротник блузы тончайшего полотна заколот дорогой булавкой с сапфиром, и завершали картину летние кожаные ботинки — предмет зависти менее обеспеченных дурбанок.
По этой… э-э… даме было очевидно, что встречают действительно по одежке. Тем более что внешность самой дамы была в некотором роде — никакой. Миловидная, но не красавица, стройная, но без изюминки; возраст средний, особых примет нет, в другом месте — человек-невидимка.
Дама пристально изучала содержимое раскрытой папки из тисненой кожи, лежавшей у нее на коленях, и что-то бормотала себе под нос.
— Кейван[23] в экзальтации… — донеслось до приблизившегося Карена. — Ах, стерва маленькая!..
Поклонница экзальтированного Кейвана вдруг оторвала взгляд от бумаг, словно учуяв постороннего, равнодушно улыбнулась Карену и продолжила свое занятие, но уже молча.
— Ты куда?! — раздался с балкона знакомый вопль бабушки Бобовай. — Куда ты?! Ну выслушай хоть до конца! Стой!
Лестница пропела хроматическую гамму, и бабушкина правнучка вихрем слетела вниз, всплеснув бахромой неизменной шали. Следом за девочкой выбрался и стал спускаться рослый мужчина в костюме тех же пегих цветов, что и у дамы; под его лаковыми туфлями лестница бурчала в раздражении — видать, нечасто ей приходилось отдаваться государственным надимам.
Не обращая на Карена ни малейшего внимания, дама в очках поднялась со скамейки и непринужденно загородила дорогу остановившейся девочке. Та вскинула голову, крест-накрест располосовала взглядом возникшее препятствие и затопталась на месте.
— Госпожа Коушут! — воззвал с лестницы рослый надим, спускаясь с крайней осторожностью. — Объясните хоть вы ей! Такое везение случается раз в жизни… Госпожа Коушут, я вас умоляю!
Дама по имени Коушут приблизилась к правнучке бабушки Бобовай и ласково взяла ее за руку, чуть повыше запястья.
— Милочка, — пропело мелодичное контральто, совершенно непохожее на тот голос, который минуту назад бормотал о Кейване и «стерве», — почему вы не хотите внять зову разума? Вы же прекрасно понимаете…
Карен уже совсем собрался было пройти мимо, не вполне понимая, в чем он может или должен принять участие, как вдруг его притормозил один удивительный факт: смуглое лицо девочки стало наливаться восковой бледностью, она закусила нижнюю губу — точь-в-точь Каренова привычка! — и черные глазищи подозрительно заблестели.
Через мгновение висак-баши Рудаби заметил совершенно белые костяшки пальцев госпожи Коушут, тех самых пальцев, которые пятизубым капканом сжимали хрупкое предплечье.
Приблизившись, он деликатно тронул даму за локоток и поразился его каменной твердости.
— Эй, госпожа хорошая. — Находясь в тупике Ош-Дастан, Карен решил и говорить соответствующим образом, что при его прошлом было не так уж сложно. — Ты б пропустила девчонку, а то, не ровен час, расплачется… руку не дави, говорю!
Дама удивленно посмотрела на Карена, как если бы с ней сейчас заговорила лестница, успевшая избавиться от веса дылды-надима.
— Что вы сказали, почтенный? — переспросило контральто.
— У нас проблемы? — страдальчески вмешался надим, отчего-то потирая переносицу, хотя никаких очков, способных уязвить его благородную кожу, на носу не наблюдалось. — Госпожа Коушут, разберитесь, прошу вас… нам совершенно некогда!..
Дама кивнула, отпустила девочку и коротко, без замаха, пнула Карена в колено. Твердой литой подошвой летнего ботинка, предмета зависти дурбанских модниц. Ногу висак-баши вывернуло куриной лапой, он невольно присел, и почти сразу изящно-каменный локоток ткнулся ему в подбородок. Зубы лязгнули, рот наполнился соленым вкусом крови. Инстинктивно откидываясь назад, чтобы ладонь с наманикюренными пальчиками не угодила в лицо, Карен не удержал равновесия, опрокинулся на спину — и затылком налетел на край скамейки.
Гул, муть перед глазами, медленно движущиеся фигуры, словно снулые рыбы в густой жиже, вата ползет из распоротых швов тела во все стороны, и нужно очень много времени, чтобы собрать эту вату, чтобы прогнать холодногубых рыб, но времени нет — из мути приходят далекие причитания бабушки Бобовай и мелодичное контральто:
— Вы сказали — проблемы, господин Исфизар? А ты, моя милочка…
— Пусти девчонку, зараза, — прохрипел Карен, садясь.
Дама пожала узкими плечами и шагнула к висак-баши.
За тридцать один год жизни Карена Рудаби били чаще, чем ему того хотелось; били его, и бил он. Карен-то и в егерское училище попал после очередной драки возле башни Аль-Кутуна, когда подонки из банды Джаффар-ло подстерегли его целой кодлой и принялись обрабатывать цепями и кастетами. Случайный прохожий, оказавшийся старшим инструктором «Белых змей», сперва некоторое время смотрел с плохо скрываемым удовольствием, как крепкий юноша отмахивается от превосходящих сил противника, потом принял участие в выяснении отношений и проводил Карена домой.
— Когда ты в состоянии вернуться в берлогу на своих двоих, — сказал случайный прохожий напоследок, — значит, все не так гнусно, как тебе сейчас кажется.
Избитый до полусмерти Карен не был с ним до конца согласен, но разница во мнениях не помешала будущему висак-баши откликнуться на письменное приглашение явиться в приемную комиссию егерского училища для собеседования.
На первом же занятии у случайного прохожего Карен подумал, что лучше бы он позволил подонкам квартала Джаффар-ло избивать себя каждый день. Ну в крайнем случае — по субботам и вторникам. Через восемь лет, попав в Малый Хакас, он уже так не считал.
Госпожа Коушут совершенно не поняла, каким образом ее красивые ноги в летних ботинках переплелись, словно пряди волос в сложной прическе «Птичья свадьба». Она только успела выгнуться, что называется, «кошечкой» и постаралась не повторить Каренов полет — в смысле не обрадовать затылком край скамейки, — и ей это удалось. Упав спиной в мягкое, госпожа Коушут почувствовала, как мягкое становится твердым в самых неожиданных местах, и это было бы эротично или смешно, если бы часть твердого в следующее мгновение не легла на горло дамы. Полумесяц орлиных когтей недвусмысленно угрожал сомкнуться при первом неосторожном движении, другой ладонью Карен поддерживал пушистый затылок госпожи, не позволяя вжать его в плечи и тем самым напрячь шею — со стороны могло показаться, что возлюбленная пара просто выбрала неудачное место для интимных игр, но со стороны смотрели лишь трое: девочка, рослый надим и бабушка Бобовай (стайка женщин у колонки всполошенно разлетелась в самом начале конфликта).
А этим троим ничего подобного не могло показаться по совершенно определенным причинам.
— Не только Кейван в экзальтации, — прошептал Карен прямо в розовое ушко, украшенное витой сережкой. — Я тоже, моя милочка… Ну что, станем любить друг друга или продолжим обмен любезностями?
Ему очень не нравилось, что дама не пытается вырваться.
Это говорило об определенном и весьма специфическом опыте.
— Госпожа Коушут! — Надим беспомощно топтался на месте и простирал руки то к балкону, то почему-то к девочке, кутающейся в шаль. — Ах, что же это происходит?! Госпожа Коушут…
— «Волчий сын»? — одними губами спросила дама и ласково потерлась затылком о Каренов лоб.
— «Белая змея». — Висак-баши в некотором роде было лестно, что его приняли за гургасара, но, с другой стороны… ситуация складывалась донельзя странно, а женское тело в объятиях лишь усиливало эту странность.
Разрешение не скрывать своего егерского прошлого Карен получил еще у седовласой птицы: бывший егерь ищет работу, ходит в участок на тестирование и собеседования — авось выдадут бляху патрульного!
Не подкопаешься; и встречи с Фаршедвардом никого не удивят.
— В отпуске?
— В отставке.
— За что?
— За то. Неуставные разборки.
— Работу ищешь?
Карен отпустил даму и помог ей подняться на ноги. Продолжать разговор в предыдущей позе, ощущая под правой рукой напрягшееся полушарие груди, снизу опирающееся на открытый бюстгальтер… меняй диспозицию, азат!
— Ты, что ли, к себе возьмешь? Сумочки за тобой носить? Или девчонок стращать?
Рослый надим перестал причитать и решительно затопал прочь, шаркая лаковыми туфлями.
— Пойдемте, госпожа Коушут! — крикнул он, уже изрядно отойдя от скамейки. — Нас ждут, в конце концов!
— Вот. — В ладонь Карена легла твердая картонная карточка. — Не возьмут в мушерифы или ночные водовозы, приходи. Подыщем что-нибудь…
И дама неторопливо удалилась, прихватив свою папку.
— Слушай, крошка! — не сразу спохватился висак-баши, оборачиваясь к правнучке бабушки Бобовай. — А чего они, собственно, от тебя хотели-то?
— Чтобы я в ихнюю школу ходила, — скрипуче отозвалась девочка. — А я не хочу. Пусть сами в нее ходят, если нравится.
Карен закрыл рот и уставился на выданную ему карточку.
«Частный мектеб „Звездный час“ имени Омера Хаома, — значилось там. — Зейри Коушут, сотрудник администрации».
Очень болел затылок.
* * *Явившись на следующий день к Фаршедварду — хайль-баши был разгневан самовольным приходом, но, услышав о случившемся в тупике, сменил гнев на милость, — Карен поинтересовался историей мектеба «Звездный час».
— Газеты читать надо, — буркнул Фаршедвард и потянулся к телефону. Аппарат на столе у хайль-баши был старым, дисковым, в отличие от современных кнопочных, и Карена ужасно заинтересовало, как сосиски пальцев Того-еще-Фарша пролезают в отверстия на диске.
Увидеть это ему не удалось — телефон зазвонил раньше.
— Слушаю! — рявкнул Али-бей в трубку и вдруг осекся.
Мурашки пробежали по спине Карена, куснули разок-другой и исчезли, оставив лишь капли пота.
— Да, — прозвучало после долгого молчания. — Да, выезжаю. Немедленно.
Уже от дверей он через плечо бросил Карену:
— Захват автобуса на автостраде Дурбан — Кабир! Возвращайся в Ош-Дастан и жди указаний. Или лучше нет… садись в мою машину. Оружие есть?
И, получив отрицательный ответ, он полез в стенной сейф и кинул Карену двенадцатизарядную «гюрзу» в наплечной кобуре.
Глава девятая
Хаким
Музей уже закрывался; над парадным входом тепло желтела пара старинных фонарей в матовых колпаках, облитых чугунной вязью, по обе стороны от ступеней таинственно шумели листвой пирамидальные тополя, и на миг Рашиду почудилось, что он по мановению волшебного жезла перенесся в прошлое, что сейчас дверь ему откроет бормотун-дворецкий, любимец почтенного семейства, и под мерцание галунов ливреи отвесит гостю поясной поклон…
«Шайтана лысого он бы мне отвесил, да по загривку, по загривку, а не поклон! — оборвал себя хаким. — Небось принял бы за бродягу и велел слугам гнать в три шеи!»
Очарование разом пропало, но славная приподнятость духа, ожидание чуда остались. Негромкий скрип двери, почтительное приветствие старика швейцара (пусть не дворецкий, но все-таки!..), сумрак музейных залов, чьи стены и витрины прятали огрызки, но огрызки великого прошлого, — все это лишь усилило волнующее предчувствие неизвестного. И когда Рашид, пройдя насквозь третий зал, миновал короткий коридорчик и заглянул в приоткрытую дверцу чулана-комнатушки (о, благословенный диванчик в углу!), то некоторое время просто стоял на пороге, не дыша и боясь сдвинуться с места. Любое движение грозило спугнуть идиллию: Лейла заснула прямо в кресле, откинувшись на спинку и уронив измазанные чернилами руки на колени. Свет настольной лампы кончиками пальцев ласкал спящую девушку, нежность отблесков играла тенями на безмятежном лице спящей; красота застывшего фрагмента жизни потрясала не меньше портрета кисти Улугбека-живописца — человека, посмевшего нарушить запрет на изображение живых людей и растерзанного за то религиозными фанатиками на площади Оразма.
Однако стоять так вечно Рашид не мог. Осторожно шагнув внутрь, он склонился над спящей Лейлой и со словами: «Сейчас я тебя расколдую» поцеловал спящую девушку в губы, как и положено в сказке.
За что немедленно обрел если не счастье, то уж, во всяком случае, звонкую оплеуху — Лейла спросонья не разобралась, кто перед ней, а характер у студентки был еще тот.