Еще один.
Щелчок.
И чуть картавый голос раздельно произносит импортные слова. Да это же папин автоответчик! Сейчас на русский перейдет. Точно, так и есть:
– С вами говорит автоответчик Авраама Залеского. Оставьте ваше сообщение и номер телефона, по которому вам можно перезвонить, после звукового сигнала.
Бииип.
– Папа, это я, Алик! Папа… у вас с Пашкой все в порядке? Перезвони мне по телефону… (Черт, какой здесь номер? Ага, вот, есть, под прозрачной пластиковой накладкой на самом аппарате.) По телефону 66-11-47 – в ближайшее время я буду по этому номеру. Только обязательно! Жду.
– Ты чего, позвонить решил? – в дверях воздвигается Фол, а сбоку от него в проем втискивается любопытная собачья морда. – Брось ты это дело. Я еще утром шнур случайно оборвал. Завтра починю. Пошли лучше яичницу жрать…
И замолкает, потому что я протягиваю ему трубку, где постепенно гаснут короткие гудки.
Отбой…
* * *
Я машинально глотаю куски чуть пережаренной яичницы (что, серый, недоглядел?), Фол и Сват-Кобелище тоже старательно жуют – и оба косятся на меня.
Оба.
Странно косятся, со значением.
– Так, говоришь, дозвонился? – в третий раз переспрашивает мой приятель.
– Дозвонился. Даже два раза. Домой и в Штаты.
В том, что шнур действительно оторван, я уже успел убедиться.
– Значит, не зря Ерпалыч на тебя глаз положил, – удовлетворенно кивает кентавр. – Ох, Алька, ох, хитрюга…
Это я, значит, хитрюга.
– Так что мне, век тут с вами куковать?! Телефоны заговаривать, Минек плодить да матюгальника учить, как Тех-бомжей гонять? Нашли себе шамана!
Я отвернулся и обнаружил, что серый пес внимательно глядит на меня, навострив уши – слушает, зараза!
– Спать хочу, – невпопад отвечает Фол. – До зарезу. Слышь, Алька, ты б тоже ложился…
И я послушно пошел спать, потому что ничего лучше все равно придумать не мог.
Среда, восемнадцатое февраля
Дневник хреновой курсистки * Лявтылевал, лучший друг эскимосов * Грусть-тоска меня снедает * Воскамлаем, господа хорошие? * Вышел месяц из тумана
1
…Четвертые сутки моего «подполья» заканчивались противной дрожью в коленках, словно в суставы затолкали по заряженной батарейке. Короче, сейчас без четверти двенадцать, а заснуть никак не получается: меня всего колотит от пережитого страха, и башка раскалывается. Нашел, придурок, забот на собственную задницу! Да лучше век от скуки томиться, чем такие радости! До сих пор как вспомню – мороз по коже! Выбрался, называется, чадо проведать… Сидел бы в своей конуре сиднем, как все эти дни – так нет же, развеяться ему, видите ли, захотелось!
Развеялся…
Впору дневник начинать писать, курсистка хренова!
ДНЕВНИК
ЗАЛЕССКОГО ОЛЕГА АВРААМОВИЧА,
ВТОРОСТЕПЕННОГО ГЕРОЯ ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧЕГО,
(который так никогда и не был написан)
* * *
Сижу за решеткой, в темнице сырой…
…Вторые сутки. Утро. Которое вечера мудреней. Шиш вам! – ни мне, ни вновь объявившемуся Фолу ничего толкового в голову не ударяет. Кроме пораженческой идеи отсиживаться дальше и ждать – незнамо чего. Пока обо мне забудут? Ага, размечтался!
Валько-матюгальник, забежав на минутку, чинит телефон. Закончил. Уходит, на прощанье попросив «зробыть» ему пару «мулеток»; одну – непременно «супротив Лектрючек».
Следом катится Фол – на разведку.
– А тебя не заметут? – с запоздалой тревогой осведомляюсь я.
– Не-а, – беззаботный взмах хвостом. – Служивые кентов почти не различают. А после той суматохи… И футболку я сменил. Вот.
Фол гордо демонстрирует мне футболку: песочного цвета с зигзагообразной молнией на груди.
– Не боись, Алька, все путем! Что они, всех кентов подряд хватать станут? Ты лучше дверь запри, оболтус!
И ссыпается вниз по лестнице.
Я остаюсь один в пустой квартире. Вытаскиваю с полки первую попавшуюся книгу, раскрываю… Часа через три, когда многосложные индийские имена начинают играть в чехарду у меня перед глазами, бросаю просвещаться и перебираюсь в другую комнату. Вспоминаю про заказ Валька, но «робыть мулетки» неохота – еще чего! Детский сад, и только. Однако бомж-счезень… Мать-рябина, Бетон Бетоныч… Эврика! До меня наконец доходит, что есть «мулетка» – это Валько слово «амулет» по-своему исковеркал!
Радуюсь.
Обхожу квартиру по периметру; изучаю все обнаруженные отрывные календари в количестве восьми штук. Похоже, старик «отрывался» на них крайне нерегулярно: первый раскрыт на восемнадцатом января, второй – на первом мая, далее следуют тридцатое сентября, тридцать первое июня… Что замечательно: все календари в один голос рекомендуют провести день на возвышенных местах, копая глину и неся ее в дом для удачи – особенная удача ждет тех счастливчиков, кто имеет дело с электро– и газосваркой.
Продолжаю радоваться на диване.
Предаваясь послеобеденной съесте.
Пока меня не будит явившийся за «мулетками» матюгальник.
– Ну шо, зробыв? – с порога интересуется Валько, аккуратно притворяя за собой дверь. От него вкусно, по-домашнему пахнет чесноком и самогоном, хотя с виду матюгальник совершенно трезв.
– Увы, – честно признаюсь я.
– Тю, а шо ж так?! – на лице Валька отражается искреннее изумление.
Бесцеремонно отодвинув меня в сторону, он шествует в комнату и с неодобрением оглядывает заваленый барахлом стол. Потом взгляд его упирается в стопку книг на краю стола. Верхняя раскрыта на изображении какого-то папуасского Идолища Поганого – и во взгляде грозы исчезников мелькает искра понимания.
– Так бы и казав, шо не успел. Теперь сами бачим, шо ты не груши околачиваешь, а в книжках вумных шукаешь! Звиняй, хлопче, шо мы над душой стоим – просто мулетки к послезавтрему потребны! Не, ты не думай, мы ж не задарма – як Лектрючку прижучим, поделимся! Гроши там чи сало, горилка опять же…
– А без «мулетки» нельзя? – надежда умирает последней, особенно надежда увильнуть от дурацкой работы.
– Та ты шо, с глузду зъихав?! – Валько потрясен. – Кто ж без доброго плетня Лектрючку гоняет? Без плетня он по проводам – вжжжик!.. и нема заразы! Хошь матери, хошь псалмы пой!
Впору расхохотаться Вальку в лицо, но почему-то не получается.
– Ладно, до послезавтра сделаю, – с внутренним скрипом соглашаюсь я, чувствуя себя полным идиотом.
– Так то ж другой разговор! – немедленно меняет тон Валько. – Я послезавтра к обеду и заскочу. Лады?
– Лады, – пожимаю протянутую руку матюгальника и, заперев за ним дверь, возвращаюсь к столу.
Кроме обрезков и мотков проволоки у Ерпалыча нашлось еще много всякого: лоскутки ткани, деревянные чурбачки разных размеров, гвозди, шурупы, какие-то трубочки, обрезки жести – сокровища Али-Бабы!
И я берусь за дело.
Ну-ка, ну-ка, чем там чукчи с папуасами своих Лектрючек гоняли?
В конце концов удается раскопать изображение эскимосского Лявтылевала, большого спеца по выковыриванию зловредных духов из-под кочек. Еще спустя час я вознагражден портретом полинезийского Этенгена-Ловца; по всему видать, дальнего родича Лявтылевала. И работа закипела. Вырезать из соснового чурбачка болванчика без рук и со сведенными вместе короткими ножками оказалось проще простого. Нарисовав будущему «Ужасу Лектрючек» злобную рожу фломастером, я выковыриваю у него на плечах два отверстия и загоняю туда стальные трубочки-руки, пропустив внутрь каждой по пять цветных проводков. Обматываю туловище по спирали блестящей медной проволокой и, совсем уж развеселившись, засаживаю в то место, где у моего монстра должно быть анальное отверстие, кусочек магнита. Любуюсь итогом – и вставляю вместо глаз два горелых светодиода: один красный, другой – зеленый.
Кр-расота!
Вполне удовлетворенный результатом, я плету из проволоки нечто типа каракатицы в платочке из цветной тряпицы, собираю из трубочек и обрезков резины паучка (которого мысленно окрестил Мойдодыром); а вот четвертая фигурка у меня не заладилась. Выходит корявая загогулина, отдаленно напоминающая малолетнего дебила – и я решаю, что на сегодня хватит. Валько мне две «мулетки» заказывал, а я уже четыре изваял, если считать с «дебилом». Известное дело: заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибет!
Вечер.
Ночь.
С сознанием честно выполненного долга стряпаю нехитрый ужин, кормлю объедками Сват-Кобелища, вернувшегося из уличных блужданий; и заваливаюсь подремать, хотя еще рано.
Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос. Бородач сосредоточенно роет землю коротким мечом. И снова мне не удается разглядеть его лицо.
«Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом, выкопав яму глубокую…»
А вокруг сыро, темно и пахнет грибами.
* * *
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
Третьи сутки. День. Новости отсутствуют. Фол отсутствует тоже. Предупредил только, чтоб не выходил никуда, а ежели звонить вздумаю – «Куретов» включать надо.
Вот кассета, а вот магнитофон.
Я даже не удивился. Надо – значит, надо.
Уже под вечер, когда начало темнеть, Фол наконец возвращается.
– Ричарда Родионыча в городе видели, – с порога сообщает он.
– Отпустили?!
– Вроде бы да… А вроде и нет. Из прокуратуры он выходил. Вместе с бабой одной. Я сам не видел, но наши уже разузнали, кто она: старший следователь…
– Гизело Эра Гиган… тьфу ты пропасть! Игнатьевна!
– А ты откуда знаешь?
– Заходила она ко мне перед самым налетом. Ерпалычем интересовалась. Я за всей этой кутерьмой рассказать тебе забыл.
– Та-а-ак, – очень неприятно тянет Фол, мрачнея на глазах. – Значит, еще и прокуратура…
– Ну, прокуратура! – почему-то мне очень хочется, чтобы мой друг немедленно изменил свое мнение об обаятельной следовательше. – Она, между прочим, ко мне по-хорошему явилась, как к свидетелю; расспросила, чайку попила – и ушла. Кстати, Ритку кто отмазал? – ясное дело, тетя Эра!
– Ну и флаг ей в руки, – с неожиданной легкостью соглашается Фол. – Прокеры со служивыми и прочим жором хуже кошки с собакой. Глядишь, и для тебя что-нибудь выгорит… Надо будет нашим сказать, пусть приглядятся.
Я уже знаю: под словом «наши» мой двухколесный друг подразумевает далеко не одних кентов. Тут вам не здесь: никого особо не смущает – ноги у тебя или колеса!
Главное, чтоб «свой» в доску; не то что в центре…
– Хотя, Алька, нашему брату-кенту нынче не до приглядок. Того и гляди не служивые – народишко сам на улицы ломанется, «колесатых нелюдей» на фонарях развешивать. Девку-школьницу снасильничали – кенты; собак бродячих повымело – опять кенты, сожрали под пиво; гололед – кенты, с-суки, колесами отполировали… Видать, кому-то сильно громоотвод занадобился, нашими задницами свою шею отмазать! Санкцию-то на наш митинг отменили, в мэрии! – говорят, провокации ожидаются, не дадим жориков в оцепление, к чему лишний раз гусей дразнить?! А зато как кентовский погром, так сразу «зачинщики не обнаружены»! Ладно, что это я раскаркался… у тебя своих забот по горло…
Тут он прав, хотя мне смутно кажется: заботы у нас все-таки общие.
– Про Фимку ничего не слыхать? И про Ерпалыча? – запоздало спохватываюсь я.
– Глухо. Фима твой, похоже, сидит, только непонятно, где; а Ерпалыча наши ищут, ты не думай…
– Окстись, Хволище! Мы, писаки, этому делу не обучены, – развожу руками, потупив очи. – Макулатуру кропать завсегда пожалста, а вот думать…
Фол наконец улыбается, и мы отправляемся вкушать хлеб насущный.
– Меня-то ищут? – интересуюсь я, хлебая разогретые гостинцы благодарных Руденок.
– Да утопец их разберет! – пожимает плечами Фол. – Если и ищут, то втихаря. Рожа твоя алкогольная на стендах не висит, особого шухера в городе нет, а так – кто их, гадов, знает? Может, землю носом роют, а, может, плюнули. Хотя это – вряд ли…
Я давлюсь борщом.
Я согласен с Фолом.
Вскоре кентавр снова уматывает, и я остаюсь, скукою томим: книжки читаю, телевизор смотрю, муть всякую. Даже думать пытаюсь.
Бесполезно.
Хорошо хоть, паника больше не возвращается. Ее место медленно, но верно заполняет вселенская апатия, а в просторечии – глобальный облом.
Пытаюсь продолжить неоконченных «Легатов Печатей», со скрипом рожаю двойню абзацев-близнецов – но компьютера у Ерпалыча нет, а от дребезжащей и лязгающей печатной машинки я, как выяснилось, настолько отвык, что ничего путного из моей затеи не выходит.
Облом одолевает.
Вечер.
Ночь.
Нахожу в тумбочке, за стопкой древних журналов (два, кстати, порнуха! – у-у, кобель старый…), записную книжку Ерпалыча. Листаю преисполнен стыда, ибо читать чужие записи нехорошо, а не читать – любопытство и скука вконец заедят.
«17.01. Вышняя Марьяна Вячеславовна. Муж докучает излишними постельными утехами; в случае отказа грозится бросить, уйти к молодой. Шпагат канцелярский на восемь узлов и по три тыквенных семечки в обувь. Когда угомонится – развязывать по узлу в неделю. При рецидиве повторить.
24.01. Москович Эсфирь. Угнали машину; жорики разводят руками, молебен результатов не дал. Рекомендовано в солнечный полдень поставить на ребро водительские права и в образовавшуюся тень вбить заостренную спичку. Если в трехдневный срок машина не отыщется или не будет возвращена, процедуру повторить, но спичку зажечь.
3.02. Третий крестник жаловался: дом 16-й по Маршала Уборевича злыдни заедают. Велено приобрести в булочной N 13 четыре буханки „Бородинского“ и бутылку пальной водки-„ряженки“. Потом…»
Дальше не читаю.
Иду спать.
Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос. Только теперь рядом с ним из мрака, пахнущего грибами, проступает окровавленная туша. Коза? Овца? Собака?
Мне так и не удается разобрать.
«После (когда обещание дашь достославным умершим), черную овцу и черного с нею барана – к Эребу их обратив головою, а сам обратясь к Океану…»
А человек все копает и копает.
* * *
Отворите мне темницу,
Дайте быстрого коня…
Четвертые сутки. Будит меня переливчатый «звонковый» свист Фола. Ого! Уже первый час! Ну, я и разоспался… Вместе с кентавром является дородный детина в потертом кожане и с увесистой раскоряченной сумкой через плечо.
– Дроты есть? – деловито осведомляется детина.
Но нас уже на мякине не проведешь!
– Сколько надо? – не менее деловито интересуюсь я, игнорируя подмигивания Фола.
– Ну, пучок…
– Пучок? Целый пучок?!
– Ну, хоть десяточек…
Я молча иду в комнату и приношу оперенные электроды.
Восемь штук.
Посетитель заметно веселеет, извлекает из сумки еще теплую кастрюлю с вареной в мундирах картошкой (это я выяснил уже после, когда на кухне заглянул внутрь) и основательный кус копченого сала – и собирается уходить.
По всему видно: сало он сперва давать не собирался.
– В отвар Мать-рябины не забудь окунуть, – бросаю я ему в спину, вспомнив работу Валька-матюгальника.
– Да уж не забуду! – детинушка расплывается в ухмылке. – Не впервой! Спасибочки…
И уходит.
Хлопает дверь.
– Ну, Алька! – с минуту я наслаждаюсь восторгом кентавра, но Фол почти сразу становится серьезным.
– Старшины насчет приятеля твоего, Крайцмана, разузнать пробовали – ни хрена не вышло! Держат его где-то, а где – не ясно. Матери его звонили: тут один на очистных работает, знает Фиму… Он и позвонил. Якобы по работе очень нужен. Так и мать в неведении: откуда-то выяснила, что сын якобы задержан за сопротивление при аресте – и все. Она сама не своя, бегает по конторам, а толку – как с козла молока…