Фол вскрикивает и отшатывается, разжимая пальцы.
Свободен.
Бегу.
Бегу к подъезду, к Пашке и псам. Ноги ватные, я зависаю в воздухе, еле-еле проталкивая себя сквозь день, июнь и тополиный пух; так бывает во сне, так бывает в смерти, я уверен в этом, теперь уверен, и все равно – бегу.
Хлопает дверь подъезда.
Первач-псы в остервенении бьются о нее телами, заставляя содрогаться дом и тишину, после чего бураном срываются с места.
Исчезают за углом.
Лужицы слизи медленно тают на асфальте.
Я подхожу к двери и тяну ее на себя. Без усилия. Так надо: без усилия, бездумно и бессмысленно, так и только так.
…скрип петель, изнутри несет сыростью и кошачьей мочой, а под лестницей до сих пор валяется поломанный велосипед, трехколесный, никому не нужный уродец, рядом с глянцевой оберткой мороженого…
Я в подъезде.
Иду мимо велосипеда по лестнице; к себе.
За спиной стараются не шуметь кентавры и Ерпалыч; зря стараются – не шуметь в тишине Последнего Дня… Последних Дней, вплавленных друг в друга намертво, намертво…
Иду.
Ключи нашариваются в кармане сами; так и должно быть.
Мы внутри.
В квартире.
В моей квартире, в нашей квартире, по которой безмолвным призраком бродит Пашка. Вот он прошел мимо нас на кухню, зачем-то открыл холодильник; потом, мгновенно забыв о холодильнике, бросился в ванную, открыл краны… плещет вода. На обратном пути Пашка мимолетно останавливается прямо передо мной, тычется в лицо пустым взглядом – и проходит насквозь. Меня охватывает дикая тоска, горько-соленые брызги тают на губах (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, что совсем не помогает, а вон Ерпалыч плывет по коридору снулой барракудой, вслед ему течет Папочка, подымая колесами горы ила…
Все.
Прошло.
Насквозь и дальше.
Пашка в комнате. Ходит кругами, и его чудовищные руки плывут перед грудью, блестящие обрубки, хищные культи, способные рвать и распахивать; а лицо брата моего безмятежно, словно летний простор океана, которого мне никогда не доводилось видеть… «Разве я сторож брату моему?» – интересуется кто-то глубоко внутри меня, и немного погодя отвечает: «Да, сторож».
Комната двоится, троится, накладывается сама на себя: были рябенькие обои, а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе возникает, чтобы сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном (папа подарил, на день рождения…) – я навожу комнату на резкость, что дается с трудом, опускаюсь на колени и начинаю пальцами отдирать паркет.
Больно.
Фол сзади подает большую стамеску.
Когда пространство в один квадратный локоть расчищено, вонь сырой земли шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт ладонями. Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не падали на глаза, и продолжаю копать стамеской… нет, мечом, коротким и широким мечом из бронзы, время от времени подравнивая края ямы.
Все.
– …под утесом,
Выкопав яму глубокую в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое – смесью медвяной, второе – вином благовонным,
Третье – водою, и все пересыпав мукою ячменной…
Кажется, я что-то приказываю. Рядом возникает овечья морда, черные завитки руна смешно топорщатся на крутом лбу, и меч с удовольствием перехватывает дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в яму пряным ручьем, а чаши с возлияниями, треугольником стоя вокруг, откликаются радостным бульканьем. Вторая морда, собачья, второе горло… вторая кровь. Брызжет в лицо, я слизываю с губ горьковатую влагу (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, чувствуя в горле соленый наждак.
Лохматые туши лежат правильно: головами к платяному шкафу, где стоит, жадно принюхиваясь, мой Пашка – сам я в это время смотрю поверх ямы в окно, откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.
– …к Эребу
Их обратя головою, а сам обратясь к Океану –
В жертву теням принеси…
Подымаюсь.
Подхожу к окну.
Смотрю на зеленый простор, разрезаемый косыми плавниками: один побольше, и еще дюжина маленьких.
Все правильно.
Из-за спины пахнет кровью.
Кажется, я снова приказываю. Кентавры и тощий Харон-перевозчик бросаются выполнять приказ. Шкуры плохо обдираются с жертвенных туш, мои спутники с головы до ног изгваздываются в бурой дряни, но ослушаться и не думают. Вскоре языки пламени жадно пожирают штабель паркетин вместе со Златым… вместе с Черным руном.
Все правильно.
Стою с мечом, готовый карать и отгонять. Это для Пашки. Это для моего брата. Вон он идет, вот он припал к яме, встав на четвереньки, припал не ртом, а страшными своими руками… рты распахиваются на концах обрубков, зубастые пасти хлещут кровь, лакают, захлебываясь теплой истомой…
Пашка ворчит и через плечо косится на меня.
Пустой взгляд согревается, ощупывает; ищет.
– Больно, – шепчет Пашка, в этот момент донельзя походя на Месяца-из-Тумана.
– Больно, – соглашаюсь я, и ответно плещет за окном невозможный океан.
– Алька? – спрашивает Пашка.
Я киваю.
Разве я сторож брату моему?
Сторож.
Пятница, двадцатое февраля
Теория Олд-Шмуэля * Сперва было темно * Вложить душу * Легат пробует Печать
1
– Вы будете смеяться, но я действительно приезжий… и действительно м-магистр м-мифологии. Эту степень я получил в Пражском университете…
– Мы не будем смеяться.
В полуоткрытую дверь видна часть сцены: гостиная, где на диване сидит худощавый человек лет тридцати пяти. Высокий лоб с залысинами, близорукие глаза – ну почему, почему у близоруких, когда они без очков, такой беспомомощный взгляд? и почему они так часто стесняются своих очков?! – губы яркие, излишне тонкие, но это его не портит. Да, еще подбородок с ямочкой посередине. В руках человек вертит деревянные четки, и холеные пальцы нервно щелкают бусинами.
По авансцене, шлепая тапочками, бродит Ерпалыч.
Ерпалыч (повторяет задумчиво). Нет, мы не будем смеяться…
Магистр. А зря. Если не смеяться, то впору счесть кого-то из нас п-психически неполноценным. Вот, например, господин в углу, которого моя местная гидесса и хранительница – очаровательная женщина, судя по первому знакомству! – так вот, она звала этого господина к-кентавром. И рассказывала мне о трудностях общения с вышеупомянутыми кентаврами. А я смотрю и вижу перед собой мужчину атлетического телосложения, зачем-то втащившего в комнату свой м-мотоцикл. Единственное, что здесь достойно удивления, так это отсутствие у господина с м-мотоциклом верхней одежды, несмотря на зимний сезон. Теперь скажите мне на милость, кому я должен верить: очаровательной гидессе, теории адаптации Семенова-Зусера или с-своему малость подпорченному зрению?
В просвете мелькает хвост; и еще – медленно вползает рубчатый край колеса. Это Фол. Устраивается поудобнее. Магистр на диване достает очки из бокового кармана пиджака, водружает их на нос; но взгляд его по-прежнему беспомощен.
Возможно, именно поэтому магистр столь болтлив, столь нарочито самоуверен.
Издалека доносится шарканье веника и немелодичное мурлыканье.
Фол (сиплым, насквозь фальшивым пришепетыванием). Не верь, начальник. Никому не верь. Поверишь – пропадешь ни за хрен собачий. Усек?
Магистр (равнодушно). Усек, кореш. Зуб даю, мы все п-правы: и я, и гидесса-хранительница, и мой дорогой Иероним Павлович, который вежливо с-сдерживается, чтоб не улыбнуться. Простите, Фол… кстати, Фол или Фрол? А по батюшке?
Фол. По матушке. И это не ко мне, это к Вальку – есть тут у нас один матушкин спец…
Магистр. Хорошо, хорошо, пусть будет п-просто Фол. Тем паче, что я вам не столько не нравлюсь, сколько вы ваньку валяете… Скажите, Фол: а вы сами каким с-себя видите? Если, конечно, не секрет?
Фол встает и оказывается в поле зрения. Отличная диагональная мизансцена: слева направо и вглубь – прекращает свое «брожение умов» Ерпалыч, обеспокоенно и с симпатией глядя на магистра, сам магистр вяло поигрывает четками, а у спинки дивана возвышается громада кентавра.
Аплодисменты.
В луче света пляшут пылинки.
Фол (кусая губы). А это, начальник, не твое дело. Я ж не спрашиваю, какой длины у тебя член? И показать не прошу.
Ерпалыч (с укоризной). Фолушка… как можно…
Магистр. Можно, Иероним Павлович, можно. Не б-беспокойтесь, я не обидчив. И нашему грозному другу… то бишь вашему другу, а моему новому з-знакомому, я сейчас нравлюсь гораздо больше, нежели в начале нашего знакомства. Я прав, Фол?
Фол укладывается обратно на пол, благодушно скалясь в бороду.
Фол. Прав, начальник. Как есть прав. Пить на брудершафт будем, целоваться будем, песни охальные горланить… Ерпалыч, ты теперь понимаешь, какого к нам интересного очкарика прислали? Пункт первый: не обидчив. Пункт второй: способен не только смотреть, но и видеть. Пункт третий: умеет делать выводы… Один только вопрос: зачем?
Магистр (благодушно). Разве ж это вопрос, господин с м-мотоциклом? Это так, ерунда на постном масле. С помощью которого, заметим, вы умудряетесь чинить дряхлую канализацию – что достойно удивления много больше наличия м-мотоцикла в квартире… или господина в футболке и на колесах. Но позвольте оставить словесные изыски и перейти к делу. Иероним Павлович, вы ведь д-до вашей Большой Игрушечной работали в местном филиале НИИПриМа?
Ерпалыч возобновляет хождение.
Ерпалыч. Работал. Баклуши бил, с перерывом на обед.
Магистр. А вас не интересует источник м-моей осведомленности?
Ерпалыч. Интересует. Особенно замечание о «местном филиале». Это надо понимать так, что есть иные филиалы, а также центр?
Магистр (поправляя). Центры. Центры, уважаемый Иероним Павлович. И руководство, которое я имею честь сейчас п-представлять. Проект «МИР» существует очень, очень много лет… Вас что, не информировали о г-гипотезе Олд-Шмуэля?
Фол. Ерпалыч, тебя о Болт-Шмулевской гип-по-потезе не информировали? Надо же, какое досадное упущение!
Ерпалыч ходит и молчит, время от времени пожимая костлявыми плечами.
Фол. Не информировали его, начальник. Вишь, правильно я тебя начальником обозвал, само на язык легло… Забыли дружки твои поделиться. Ты уж колись, не тяни резину!
Магистр. Вы плохой актер, Фол. Будь я режиссером, я бы долго и п-плодотворно с вами работал… или сменил вас на дублера. Но поскольку я не режиссер, а дублера мы не имеем, п-продолжим в исходном варианте. Гипотеза Олд-Шмуэля возникла в пятидесятых годах прошлого века, и поначалу, как водится, была изрядно осмеяна. К счастью, не всеми. Так возникла идея разработки под названием «Мера Мира», п-позднее переродившаяся в проект «МИР».
Ерпалыч. Мифологическая реальность?
Магистр. Что? Ах да, вы же били баклуши именно в этом отделе… Нет, мой дорогой Иероним Павлович, мифологическая реальность – лишь частность. Проект «МИР» имеет в виду именно мир, конкретный, наш мир, где нам п-предстоить жить. Согласно гипотезе Олд-Шмуэля, на момент творения (неважно, стараниями Яхве, Брахмы или Большого Взрыва!) мы имели м-максимальное расширение бытия. Иными словами, мироздание насчитывало на момент дня рождения бесчисленное множество измерений; и, соответственно, бытие насчитывало бесчисленное множество способов реализации. После чего началась собственно реализация – и активное с-сокращение измерений, способов, возможностей… расширение завершилось, началось сжатие.
Голос из угла. Сжатие? Как это?
Это Ритка. Невидимый Ритка, представленный исключительно голосом. Он тоже здесь, призванный оттенять действие одним своим присутствием, и вовремя поданная реплика разбивается о молчание, о паузу, гениальную паузу, выдержанную с точностью до долей секунды – прежде чем прозвучит ответ.
Аплодисменты, переходящие в овацию.
В луче света пляшут пылинки.
Магистр (не поймешь, искренне или с издевкой). Милый мой Ричард Родионович… я совсем забыл про вас. Поясню на п-примере. Вы решили купить чайник. На момент решения у вас есть огромное количество возможностей: купить д-дорогой или д-дешевый, красный в горошек или гладко-белый, обычный или электрический, сегодня или через неделю… Но вот желаемый п-предмет куплен. Стоит на плите; пыхтит. У вас есть чайник: дешевый, в горошек, приобретенный вчера в фирменном магазине «Клондайк» на углу Артема и Собачьего п-переулка. Чайник есть, но возможностей, выбора, степеней свободы – их больше нет. Все это сжалось в конкретный чайник. Ныне, присно и во веки веков, аминь! Каково?
Ритка. А-а-а… понятно.
Магистр (на этот раз вполне искренне). Я з-завидую вам, Ричард Родионовоч. Вам понятно. А мне вот до сих пор… впрочем, не будем отвлекаться. Итак, мироздание стало реализовываться и, следовательно, сжиматься в области своих возможностей. Мы, люди, ускорили сей п-процесс во много раз. Получив в конечном итоге четырехмерный мир, (а если принять во внимание разногласия касательно времени, то – трехмерный). Максимально стабильный, п-предельно устойчивый, объясненный вдоль и поперек… и одновременно – максимально простой. Простейший. Амеба бытия. Сжатие закончилось, пришла пора нового расширения – в этом и з-заключался вывод смешной гипотезы Олд-Шмуэля.
Ерпалыч. Однако… И вы нашли подтверждение этой, в высшей степени любопытной, гипотезы?
Магистр. Нашли. К счастью, п-проект «МИР» неплохо финансировался одними лицами… и нас не трогали лица другие, считая за яйцеголовых придурков. Мы собирали статистические данные; факты, только факты и ничего, к-кроме фактов – разве что области сбора фактов были весьма специфичны. Какой объем занимают эзотерические издания в валовой продукции столичных издательств? фантастика? «science fiction» или «fantasy»? в издательствах п-периферии? Годовой прирост членов общества Сознания Кришны? Белого Братства? Свидетелей Иеговы? Летающие тарелки – кто видел, где и когда? сам летал на Сириус? общался с Высшим Разумом? Количество з-заказов на освящение квартиры? дома? м-машины? Масштаб и специфика проведения ролевых игр? областных? региональных? международных?! Фильмы Голливуда: процент м-мистики? «инопланетяне среди нас»? сказки для взрослых? спрос на определенные кассеты в п-прокате?! Эстрасенсы и барабашки, президенты в церквях и мечетях, репортажи «Рандеву с домовым» в желтой прессе – информация к-копилась и анализировалась.
Фол. Вывод?
Магистр. Вывод: гипотеза Олд-Шмуэля стала именоваться теорией Олд-Шмуэля. Бытие начало расширяться, увеличивая количество измерений и д-добавляя новые степени к свободе реализации. «Мера Мира»…
Ерпалыч (оседлав стул). Не бытие. Сперва сознание. Слыхали, небось: «Бытие определяет сознание»? Понимай, как хочешь, свобода толкования полная. Я полагаю, уважаемый магистр, в нашем случае сознание было первично. Человек незаметно для себя в душе принял нестабильность мироздания, допустил саму эту возможность – и расшатал возведенные им же опоры, столкнул первый камешек лавины. Вот вы, человек приезжий, даже с вашей теоретической подготовкой, вместо кентавра видите лишь господина с мотоциклом. Пройдет неделя, месяц, год, и вы сперва допустите возможность существования господина на колесах вместо ног; потом вы внутренне согласитесь с самим собой – а еще через полгода (если не гораздо раньше!) к вашему подъезду подкатит кентавр. И вы не удивитесь его визиту! Ибо сознание ваше будет готово принять такое бытие.
С кухни доносится лязг разбиваемой тарелки.
Мурлыканье сменяется причитаниями.
