Кажется, мне удалось договориться с самим собой и избежать раздвоения личности.
– …ты б, Лель, гостей сначала обедом покормил, что ли? Какие прогулки на голодный желудок…
А ведь прав бородач! Пообедать-то мы и не успели.
Общее согласие, в результате чего бородач откланялся, а Лель повел нас вниз – питаться.
– Лель, а кто это был? – трогаю я по дороге за рукав нашего гида.
– Как – кто? – Лель явно удивлен моим невежеством. – Это наш шеф!
«А магистр?» – хотел спросить я.
Но передумал.
3
Мы миновали фойе и спустились еще ниже. Подвал? Подземный этаж? Скорее, второе. И есть серьезное подозрение, что подземный этаж тут не один. Такой же коридор, как наверху. Только потолки пониже и пол не паркетный, а застелен линолеумом. Двери по обе стороны белые, металлические – но тоже с табличками. Дверь с надписью «Щитовая» оказалась приоткрыта, и я немедленно сунул внутрь свой любопытный нос, едва не столкнувшись лбами с Ерпалычем, которого почему-то тоже заинтересовала щитовая.
На первый взгляд: ничего особенного. Все стены – в распределительных щитах с многочисленными черными рычажками. В углу – большой железный шкаф, скалится циферблатами приборов и мигает похмельными красными глазками индикаторов. Шкаф весь расписан рунами и заговорными знаками, часть из которых я узнаю. У шкафа, в совершенно неожиданном здесь офисном кресле, спиной к нам сидит Тех-ник в синем рабочем халате. Он поглощен работой, и, приглядевшись, я обнаруживаю, что он методично таскает туда-сюда вышитый платок, продетый сквозь хромированную ручку. Платок потрескивает и искрит. Рядом, на деревянной подставке, горит толстая витая свеча перед плохо различимым отсюда образком.
Свеча явно не для освещения: в щитовой под потолком сияют две мощные лампы.
– Вот так они, значит, энергостанции и доят, – констатирует Ерпалыч, после чего мы наконец трогаемся дальше.
– А знаете, Алик, как это на городской подстанции делается? Платочком не обойтись, там удой на гигаватты считается… Приходится закрутки делать. Красотища! – вот такенные кабели узлами скручены, Лектрючки табунами шастают, а вокруг хоровод голых Тех-ников женского полу не старше двадцати пяти! И хором, пока семь потов не сойдет: Мое слово крепче, чем железо, на закрутку нет переговору, я кручу, подруженьки вяжут… Мы ведь от энергоснабжения отрезаны – электричество, газ; уже третий… нет, четвертый год. Приходится доить. А снаружи утечки, недостачи, козлы отпущения шкурой платят! Удивляются: область отключена, а при этом даже против прежнего лимита вдвое-втрое потребляет…
Вот так век живи… как в старом анекдоте: «А дустом пробовали?» Может, и пробовали, а нет, так попробуют. Живем, однако!.. Ладно, проехали.
По пути мы успеваем заглянуть еще в две открытые двери и обнаружить медицинскую лабораторию, а следом – компьютерный центр: ряды включенных мониторов и огоньки модемов.
Здесь, небось, Интернет доят. Вприкуску. Инфу всякую качают, программы, новости, секреты… Грех не подержаться за сосцы, если и сами горазды, и Те на них пашут – и за страх, и за совесть, и за кровушку жертвенную…
– Ухоронка моя заклята, не ворогом ложена, не ворогом взята, аминь, аминь, лиходей меня минь… – доносится из-за ближайшего монитора гнусавый тенорок. Заговор мне знаком, такой читается на сохранность почтового ящика; только без последних слов.
Сворачиваем за угол, и тенорка больше не слышно.
За поворотом – столовая.
Она больше напоминает кафе: стильная дубовая обшивка стен, мягкие стулья, круглые столики (опять же, у одного из столиков лежат два новеньких коврика для кентавров), в углу – стойка, как в баре. Тихий перебор струн в невидимых динамиках; и пахнет на удивление вкусно.
– Борщ с пампушками будете? – официант материализуется перед нами из воздуха: усики стрелочками, черные волосы гладко зачесаны назад, глаза внимательные; белая накрахмаленная рубашка, узкий черный галстук и черные же отутюженные брюки. Н-да, такой красавец в любом ресторане ко двору бы пришелся!
– Ясен пень, будем! – отвечает за всех Фол, а я не отвожу взгляда от официанта: интересно, как он на кента отреагирует?
Никак.
Клиент есть клиент.
Пусть и кент.
– Пять порций борща…
Мы дружно закивали.
– На второе есть котлеты по-киевски, плов, тушеный кролик с гарниром, ромштекс…
– Котлеты. По-киевски, – оборвал Фол этот перечень, который грозил затянуться надолго.
К Фолу присоединились все, кроме Ерпалыча, который заказал плов, причем наверняка только из чувства противоречия.
Перед нами немедленно возникли пять глубоких тарелок с руническим орнаментом по краю, а следом официант торжественно водрузил на стол дымящуюся кастрюлю с борщом. Нес он ее так, будто это были, по меньшей мере, омары в белом соусе ла-робера (ел я их один раз в кабаке на халяву; ничего особенного, кстати).
Я смотрю на старого хрена Ерпалыча, а старый хрен Ерпалыч пристально смотрит на нашего официанта; вернее, на его руку, которой тот придерживает кастрюлю, аккуратно наполняя тарелки благоухающим борщом.
Интересно, что старик высмотрел? Когти львиные?!
Когтей на руке официанта не обнаруживается, да и вообще, рука как рука… и тут до меня доходит! От кастрюли несет жаром, я сам вспотел, просто сидя рядом – а наш официант совершенно спокойно держит кастрюлю голой рукой, причем не за ручку, а прямо за раскаленный бок!
Когда официант удаляется прочь, я воровато протягиваю палец к кастрюле – ближе, еще ближе, еще…
И, естественно, обжигаюсь, едва не заорав от боли.
Лель беззвучно смеется, созерцая последствия моего эксперимента.
– Поверьте, Олег Авраамович, полгода – и для вас такая шутка будет проще пареной репы. А если еще взять водицы после обмыва покойника да заговорить врагу на холодную постель, себе – на восстановление власти… Впрочем, это не застольный разговор. Потом, если пожелаете. Приятного всем аппетита.
Обед прошел в молчании.
Под занавес мы выпили по бутылке «Монастырского» темного и начали, отдуваясь, выбираться из-за стола.
– Ну что ж, командуйте, куда сначала двинемся, – интересуется Лель.
– Как – куда? – изумлению Ерпалыча нет предела. – Разумеется, к психам! Мы ведь с вами договаривались…
4
Узкая ладонь Леля легла на глянцевое тело замка. Миг – и внутри сухо щелкнуло, хотя я не видел ни пластиковой карточки-ключа, ни запорного знака; а для распознавания отпечатков пальцев этот замок был слишком простоват.
На морде написано.
Кстати, открывающего слова Лель тоже не произносил – я бы услышал.
Миновав внутреннюю решетку, мы гуськом прошли в ту часть сада-парка, которая примыкала к дуркину дому. Я шел сразу за Лелем, мурлыча под нос старую песенку, весьма любимую отцом (проклятье!.. надо учиться говорить – покойным отцом, да язык сразу костенеет…):
– Ах, у психов жизнь –
Так бы жил любой:
Хочешь, спать ложись,
Хочешь, песни пой…
Аккуратные скамеечки стояли вдоль аккуратных аллеек. Сразу представлялось: умственно неполноценные чинно сидят здесь летом и осенью, в первом случае нюхая цветочки, а во втором – грызя яблоки. Сорванные здесь же, с местных симиренок и розовых наливов, стерильно вымытые в маленьких фонтанчиках у обочин… Красота! Хоть самому пускай слюни и просись на постой. Впрочем, уже вроде как напросился… Было не очень холодно, и я шел в одном свитере, не удосужась забежать в гардероб за курткой. Ерпалыча силком заставили напялить его кожух, из уважения к возрасту обоих; а кентам было на погоду чихать с присвистом. Вон, катят себе позади… остановились, пошептались – и рванули наискосок, через засыпанную снегом клумбу.
Я посмотрел на Леля: наш Вергилий отнесся к шалостям Фола с Папочкой с веселым пониманием.
У бетонной стелы с изображением городского герба (рог изобилия, копия Минькиного украшения, только более полезный в обиходе) прогуливались две старушки. Обе в одинаковых плащах-стеганках на искусственном меху, с капюшонами. Костистое личико первой все время подергивалось мелким тиком, подмигивало, словно у мучимой любопытством мумии; вторая, толстенная матрона, шествовала чинно – этаким ожившим памятником боевому слону.
– Здрасьте, – хором поздоровались старушки, едва мы приблизились.
– Здравствуйте, – вежливо поклонился Лель (я кивнул, а Ерпалыч – тот и вовсе промолчал, грубиян старый!) и бросил мне через плечо:
– Знаете, Олег Авраамович… вон та, что побольше – она уже лишних года два живет! Представляете?!
Хоть бы голос понизил, красавец!
– Это в каком смысле лишнее живет? – беспричинное раздражение копилось во мне, ища выхода. – Пришить хотели, да все недосуг?!
Ослепительная улыбка была мне ответом.
– Чушь порете, извините! Нашу Матрену Егоровну врачи еще позапрошлой осенью похоронили. Живьем закопали. Сказали: дескать, с месяц протянет – и все. Костоправы… Матрена Егоровна, как здоровьице?
– Вашими молитвами, – вместо толстой Матрены серьезно отозвалась мумия, дернув щекой. – Вашими молитвами, Лелюшка…
Ага, выходит, у него это постоянная кличка… или не кличка?
Боевой слон Матрена только остановилась и низко, в пояс, поклонилась всем нам; потом повернулась к кентаврам и поклонилась им наособицу, кряхтя от усердия – и вот уже старушки идут себе дальше.
– Простите, Лель, – подал голос Ерпалыч. – Это у вас все население, или как?
– Что вы, Иероним Павлович! Просто детей и… ну, считайте, тоже детей – их автобусом повезли в Дергачи, в зал игровых автоматов, мы его трижды в месяц арендуем. Кое-кто, правда, остался вместе с престарелыми; они там, в доме. Зайдем?
– Непременно, – Ерпалыч воспрял духом и даже зачем-то потрепал меня по плечу. – Непременно зайдем!
И мы пошли к дому, сопровождаемые бдительной Папочкой.
Фол поначалу отстал – тыкался по саду туда-сюда, вздымал снег бураном, словно пес, ищущий выхода; наконец он смирился и догнал нас у самого порога.
– Нету, – тихо уронил Фол, когда Лель первым вошел внутрь.
– Совсем? – поинтересовался Ерпалыч.
– Совсем. Даже не так: вроде есть, но заперто. И ключ в воду.
– Чего нету? – тоном оскорбленной невинности поинтересовался я.
Развели секреты!
– Того свету, – старик хмыкнул в бороду. – Слыхали песенку, Алик: «Лучше нету того свету»? Вот его и нету…
Ерпалыч скосился на меня и уточнил, предупредив обиду:
– Дырок на Выворотку, Алик. Нету их здесь; ни одной. Заперты. Я Фолушку просил глянуть… на всякий случай.
* * *
В просторной прихожей никого не было. Если не считать рослой девушки с косой до пояса: спиной к нам, она возилась в красном углу, возжигая лампадку. Спички ломались в ее руках, треща бессмысленными искрами; девушка вздыхала и начинала по-новой. Я без особого смысла приблизился, встал у девушки за спиной. Пушистый затылок даже не дрогнул – видимо, занятие поглощало здешнюю аборигенку целиком. Нуте-с, кому мы мольбы возносим?.. я взял с журнального столика справочник, заложенный в нескольких местах обрывками газеты; вчитался.
ХХ. О целительстве лишенных ума. 1. Блаженному Андрею, Христа ради юродивому (936; 15 октября). Андрей принял на себя подвиг юродства по особому повелению Божию и сподобился дара прозрения. (Молит. 197, 228, 240).
Так, это понятно… и счастье, что мне никогда не доводилось взывать к Блаженному Андрею… дальше… в зубной боли… Священномученику Антипе; будучи брошен мучителями в раскаленного медного быка, молил о благодати дара лечить людей в неутешной боли зубовной… – так, а я все больше святителю Ионе, митрополиту Московскому… будем теперь знать; дальше… ишь ты!
I. Об избавлении от храпа. 1. Мученику Трифону (помню, помню – я ему об изгнании тараканов, регулярно…) За свою святую чистую жизнь Трифон помимо прочего получил благодать избавления от храпа. (Молит. 118).
Гляди, и номер молитвы тот же, что и от тараканов… может, я именно поэтому не храплю ночью? – Натали еще радовалась!..
Девушка обернулась ко мне.
– Здласьте, дядя!
Я судорожно кивнул (грубый Ерпалыч привет передавал!); и постарался не отвести взгляд от ее лица. Не получилось – миг, и я тупо рассматривал красный угол, пялясь на зажженную наконец лампадку.
– Настя, поди в мяч поиграй! – пришел мне на помощь Лель, и Настя, радостно топоча, умчалась коридорами.
Только коса плетью мотнулась.
– С вами все в порядке, Алик?
Это Ерпалыч.
Заботится.
Ох, что-то я в последнее время совсем расклеился…
– Все, все со мной в порядке! Иду!
Но идти не получилось. Протянув руку, я, вопреки всем канонам, забрал от лампадки крайнюю иконку и воззрился на нее в недоумении. Мученик Трифон – гласила подпись в старославянском стиле. Нет, здесь какая-то ошибка! – я ведь точно помню, Трифон, он лысенький, круглолицый…
С образка на меня холодно щурился сорокалетний мужик с черной, коротко стриженой бородой.
Который час назад заглядывал к нам в комнату для совещаний.
И что самое удивительное: иконка с лже-Трифоном не потемнела после воззвания, как случилось бы с любым одноразовым ликом – нет, она оставалась по-прежнему яркой и глянцевой, будто только что из типографии.
Если не ошибаюсь, наши архипастыри соборные по сей день мучаются: как образки, что в свободной продаже, многоразовыми сделать? И ничего не выходит: едва сбудется, лик гарью берется. А тут, в Малыжино, да еще с ложным образом… или дело именно в том, что образ ложный, подсадная утка?!
Взгляд исподтишка…
Сквозь чернобородый лик (которому, в общем-то, самое место на иконе, с нимбом и благостью во взоре) проступает иное: колючий прищур, взгляд исподлобья, яркий рот кривится снисходительно, с легким презрением ко всей дешевой шушере, какая может объявится вокруг: а холеная, цепкая рука с золотым болтом на безымянном пальце небрежно швыряет на заленое сукно стола горсть квадратных фишек из пластика.
И еще: всегда, при любых обстоятельствах, прямая спина – с такой осанкой хоть на трон, хоть на эшафот.
Вот он какой, шеф Малыжинского дома призрения…
Воровато оглянувшись – мои друзья вместе с Лелем уже поднялись на второй этаж, лишь Папочка каталась на заднем колесе вдоль прихожей, дожидаясь меня – я уцепил с полочки всю колоду образков. Она показалась мне непривычно толстой. Так, равноапостольной царице Елене (о покровительстве льноводам), святому пророку Давиду (об укрощении гнева начальников), Пророк Наум-наведет-на-ум (для спорости в науке)… блаженному Исидору Ростовскому (об урожае огурцов) – а вот и снова чернобородый.
На этот раз не под видом мученика Трифона, а в облике Ипатия Печерского, что от женского кровотечения.
– Папочка! – крикнул я. – Давай наверх, скажи нашим, я догоню!
Папочка кивнула, оправила кожаный галстук и, по-прежнему на одном колесе, лихо дала наверх.
А я наскоро перелистал колоду дальше.
Чернобородый обнаруживался еще трижды; восемь или девять иконок также навели меня на размышления… мама моя родная!
Подпись явственно гласила: Мученик Александр; в опасении постороннего насилия своей девственности или супружескому целомудрию. А над буквицами улыбался мне бич Снегурочек, их обаяние Лель.
Я сунул колоду в карман и побежал по ступеням.
